Агами

Глава 12. Разные кухни

— Снова сидим на кухне. Сколько мы сидели с тобой на разных кухнях?

— Тогда были не разные. Тогда мы сидели на одних и тех же кухнях. А вот сейчас ты попала на другую. Я давно в Берлине, тут мы с тобой ещё не сидели.

Две пожилые женщины на маленькой светлой кухне с плотно зашторенным окном заговорили негромко, ровно чтобы одна могла слышать другую. Об этом не сговаривались, это встроено глубоко годами вот таких посиделок, когда все — и свои, и чужие — говорят так. Всем равноопасно быть услышанными.

— Соня, я же была уверена, что это только там так. В Москве, в Питере, в «ЗФИ». Всегда там так было, и всегда будет. Но есть места, где люди говорят на кухнях, не понижая голоса, не опасаясь.

— В Новом центре тоже шепчешься на кухне, Фельдман? — София была безжалостна.

— Не с кем, Соня, не с кем. Шепталась бы, может. Да кого-то всё никак не доинтегрируют, кого-то давно уже нет, а кого-то… не стало недавно.

Виктория Марковна не рассердилась и смотрела на старую знакомую с приязнью. Ничего в ней не поменялось, в этой девочке с насмешливым взглядом, чуть младше неё. Даже джезву София поворачивала на голубом огне небольшой плиты так же, как раньше, как тридцать лет назад, в своей квартире на Таганке — чуть потряхивая, держа за длинную деревянную ручку небрежно, но сильно. Нюхала тёмную жидкость, чуть наклонившись и поднеся джезву к носу. Понюхав, морщилась, ставила обратно и затягивалась сигаретой.

— Откуда кофе?

— Ездим, возим, — улыбнулась одними губами София, стряхивая пепел в стеклянную пепельницу с толстыми пожелтевшими от времени и пепла стенками и почти почерневшим дном.

Было непонятно, хочет ли она говорить. Но хотела, конечно, иначе зачем это всё, почему отозвалась на её звонок. Удивилась не очень, и это не было странным: она всегда была умна и понимала, что может Виктория, что даёт ей служба. Номер телефона эмигрантки — это уж точно не проблема. Служба. Чёртово слово.

— Всё не наездишься? Скучно тебе, как всегда, — усмехнулась Виктория Марковна. — А мне вот не хочется совсем в последнее время никуда ездить. Старею.

— Ну как же, ездишь. Газеты издаёшь для интегрированного населения. Читаем. Большим человеком стала.

София взяла с полки шкафчика аккуратно сложенную небольшую газету. Подержала в одной руке, положив сигарету на край пепельницы и не выпуская джезву из другой. Положила, почти бросила на стол, за которым сидела Виктория Марковна. Сказала вкрадчиво:

— Я другие твои газеты помню, Вика. А ты вон во что ударилась на старости лет. «Хочешь быть передовым, сей квадратно-гнездовым».

Кофе зашипел. София разлила его в две широкие чашки с турецким узором и поставила их на стол. Переставила туда же пепельницу.

Виктория Марковна смотрела на газету, не трогая её. Губы её дрожали.

— Откуда у тебя дрянь эта? — спросила она.

— Ибрахим привёз. Ездил по матушке-Рассее и заплутал. Заехал в кластер какой-то и вот там прихватил. Почитала я. Ну неплохо ты пристроилась, мать. Я поплакала даже от радости за подругу. Что, стыдно?

И рассмеялась. Без натуги, легко рассмеялась.

— Дай сигарету, пожалуйста, — попросила Виктория Марковна.

— Я ж предлагала, бери, конечно, — по-детски наморщив лоб, улыбалась София, — давно бы так. А то всё «не курю, не курю».

Предлагала, да. Сразу, как зашли на кухню. Но Виктория Марковна отказалась, сказала, что бросила. Так и было, ещё год назад бросила, но всё это вокруг, простое, ясное и от того невыносимое, не давало дышать чистым воздухом. Расслабленное лицо давней, по началу века, по либеральным тусовкам, подруги, её уверенность и спокойствие, эта позорная газетёнка кластерная — «передовики-механизаторы в едином порыве» — на столе… Невесть откуда появилась и вдруг снесла мысль с обдуманного течения разговора. Всё било под дых, мешало думать и удерживало слова, которые так тщательно были подобраны и разложены по ближним полочкам.

— Так бросила же! Но сейчас мне надо. А коньяка не найдётся у тебя? — собравшись, ответила Виктория Марковна.

— Самогон есть, хороший, сама делала, — не удивилась София. — Коньяк у себя попьёшь. Если пустят обратно после встречи с врагом Конвенции, Большой реновации и интеграции коренного населения.

Последнее сказала смеясь. Весело смеялась София, хорошим смехом человека не боящегося. Так смеются люди, которые очень долго не боятся, когда бояться надо, а потом ещё дольше живут без страха, потому что страшиться стало нечего.

Встала, достала из холодильника плоскую керамическую бутылку. Белую с голубым рисунком. Гжель, старая, ещё прошлого века. Извлекла из шкафчика две гранёных рюмки. Разлила.

— Пей, всё по-старому, как на Таганке. Сала только нет с ржаным хлебом. Но решим вопрос к следующему разу.

Когда выпили по рюмке, Виктория Марковна затянулась, задержав дым надолго и длинно выдохнув первую порцию.

— Да, по-старому, — проговорила она почти неслышно. — Ты, наверное, хочешь спросить меня, зачем я приехала к тебе?

— Это было бы слишком просто, — Софии всё ещё было весело. — Сначала расскажи, как ты стала вот этим.

И показала на газету.

— Долгий разговор, — ответила Виктория Марковна.

— Час у тебя есть, — просто сказала София. — Говори. Потом разберёмся, зачем ты здесь, властительница дум интегрированного населения и стремящихся к интеграции тружеников кластеров.

Виктория Марковна взяла ещё сигарету и прикурила от первой.

— Давай ещё по рюмке, — сказала она, пододвинув бутылку к Софии.

— Я налью, но сама не буду. Гости вечером у меня.

— Знаю. О них тоже расскажу, — просто сказала Виктория Марковна. — Наливай, не стесняйся, старушка.

— С этого бы и начинала, — с удовольствием отметила София и налила две рюмки.

Даже не удивилась. Или не показала, что удивилась.

Ровно через час в дверь кухни постучал Ибрахим.

— Заходи, дорогой, — широко улыбаясь, отозвалась София.

Виктория Марковна посмотрела на неё изумлённо.

— Ну слушай, я тебе тут такого понарассказала, а ты веселишься! Ты вообще нормальная, Сонька? — протяжно, как было принято в Москве тогда, в спокойные времена сто тысяч лет назад, сказала она.

И сама тоже заулыбалась, ну никак невозможно было смотреть иначе на эту Соньку, которая стала другой, конечно, но осталась Сонькой, и курила как Сонька, и улыбалась так же, и вдруг переставала улыбаться, бросая прямой и резкий взгляд из-под полуопущенных ресниц и не отводя его. Она любила, когда другие опускают глаза под её взглядом. Получалось заставить, чего уж. Получалось.

— Отпечалилась своё и тебе рекомендую. Так, Ибраша, — это она вставшему у двери Ибрахиму, — эту девушку заморозь на недельку-другую. Опасно ей сейчас на свет появляться. А потом разберёмся.

— Что значит «заморозь»? — попробовала возмутиться Виктория Марковна, а потом посмотрела на Ибрахима и всё поняла. — Ну хоть в отель съезжу за вещами.

— Нет, — отрезала София, по-прежнему улыбаясь, — в отель ты не поедешь. Тебе радоваться надо, вообще-то.

— Чему? — уже догадываясь, спросила Виктория Марковна.

— Что выходишь отсюда. Что жизнь твоя снова станет честной. Непростой, но честной.

— Так мне уж и помирать скоро.

— Могло быть скорее. Иди, тебя отведут. А ты, Ибраша, поднимись ко мне, сразу, как её пристроишь. Мало времени у нас.

Ибрахим посмотрел на неё и не стал ничего говорить. Зачем говорить, когда понятно, что всё очень серьёзно. Молча вышел и повёл Викторию Марковну к выходу. Она не сопротивлялась и на Софию не оглядывалась. Но та сама окликнула её:

— Постой, старушка. — Подошла, посмотрела в глаза чуть снизу — была ниже ростом. Обняла. — Спасибо тебе. Я не ожидала.

— Что ты делать будешь? — спросила Виктория Марковна.

— Разберусь со своими гостями. А потом будем ждать сына твоего названного. Может и дождёмся. Иди.

Лида любила Берлин. Приезжала уже сюда несколько раз по мелким заданиям. Нравилось очень. Бродила по улицам: и днём любила ходить, и ночью. Не боялась ни районов с мечетями, ни парков, ни центра с его вечными панками и фриками. Денис Александрович даже попенял как-то:

— Смотрю маршруты твоих передвижений в последней командировке. Слоняешься по всяким помойкам! — Увидел удивление Лиды, приподнял ладонь, подожди, мол, и уточнил: — Нет, я не против, город надо знать, он в сфере наших приоритетных интересов. Но ходи днём, когда спокойно более-менее. Ночью там нарвёшься на хулиганьё какое-нибудь. Ограбят. Это если повезёт.

— Да спокойно там, Денис Александрович, — ответила тогда Лида очень серьёзно. — Вы же помните, где я выросла. Наша шпана поопасней будет. И тоже кого только нет там: кто-то из кластеров интегрируется, а кто-то в кластеры прибивается.

— Тебе Берлин родину напоминает? — усмехнулся шеф и закончил разговор: — Будь аккуратнее всё равно. У меня люди проверенные наперечёт.

Проверенная, да. Такой она стала давно, выбор сделан, и обратной дороги нет. Да и к чему она? Служба почётная, завидная. Материальное обеспечение на уровне. Пенсион впереди, хороший. Если всё будет идти, как идёт, то далеко впереди и очень хороший. Живи и радуйся. Лидия и радовалась. Жила в хорошем доме, стала разбираться в дорогих вещах и удовольствиях.

А ещё она была умной и понимала, что нужны они будут всегда. Они, те, к которым её прибил случай и железная воля, — УПБ, госбезопасность, ЧК. Дураки думали, что закончится местное население, интегрируется в новый мир или выдохнется, как зимний якутский пар, в кластерах, и всё — не нужны они станут. Но вот эта интеграция заканчивается, всё идёт по плану, а управление президентской безопасности становится ещё нужнее. Интегрирующихся всё меньше, это правда, кластеры наперечёт, и их всё меньше новый мир вбирает в себя всё и не давится.

Но ведь есть, ещё как есть, проблемы с успешно интегрированными! У них рождаются дети, к ним прибиваются разные другие понаехавшие, и сказки о прежней стране — именно сказки — становятся идеями. Идеи — это всегда плохо, они тянут людей желать странного и делать вредное. Самим же себе вредить. А кто людям объяснит, что делают они вредное для себя, а значит опасное для всех? Только органы безопасности.

Люди думающие понимали это давно. Денис Александрович, например, понял раньше всех. И Лида очень давно поняла, а потому с отвращением до тошноты вспоминала своё первое оперативное внедрение. Давида Фельдмана, чью фамилию носила, менять не стала — уж больно благозвучно для нового руководства. Удачно даже. Вспоминала душные, вполголоса, кухонные разговоры Давида с сестрой — Викторией Марковной, которая сейчас большой человек. Но Лида не верила ей нутром своим, чуйка выросшей в рабочем посёлке девочки не давала поверить. И Стасу этому она никогда не верила, хоть он и протеже шефа, и девке этой, Марии, тоже не верила. Да и как поверить, когда она ради этого Стаса странного камнем башку пацану поселковому проломила и сесть за сына чуждого готова была, и жила со Стасом всю их учебу…

Мария, Маша… Беспокоили мысли о ней очень. Совместная с этой девицей операция совсем Лиде не нравилась. Сразу вспомнилось всё то, что так старательно пыталась Лида спрятать, утопить в памяти. Хотела забыть пену на губах Давида, который выпил то, что дала она ему — жена, а кто ещё, женой была. Такая работа. И струи крови — сначала струи, а потом пузыри — на шее Белого в том грязном ментовском кабинете. Нож в его шее, в любимой шее, сильной, как у быка, нежной шее — на коже, когда проведёшь по ней ноготочками, пупырышки и сам весь дрожит… Дрожал. Проклятое то место, счастлива была, что уехала.