Агами

Глава 4. Абердин, штат Вашингтон

Анна проснулась, поднялась со своей кровати, потянулась и прошлась по комнате без одежды. Красивая, она знала это и не собиралась стесняться. Видела, что Маша уже не спит. Анне нравилось дразнить Машу видом своего тела, она знала, что нравится всем — и мужчинам, и женщинам. Пользовалась этим.

Остановилась у письменного стола, задумалась. Сдвинула брови, морщась, как от зубной боли. Эта привычка её не портила, как не портило почти ничего — ни страсть к пустым разговорам, ни вечная равнодушная улыбка одними губами, когда глаза остаются нетронутыми. Маша посмотрела на неё и вдруг почувствовала, что подруга по комнате перестала вызывать раздражение, что хочется посмотреть на неё снова, а может быть, даже встать и подойти. Солнечный свет пробился в щель между шторами, волнистые рыжие волосы Анны разбили его на несколько маленьких радуг.

Маша села на кровати. Начало лета в Берлине выдалось жарким, и в комнате быстро становилось душно.

— Вы, русские, скучные, — сказала Анна почти месяц назад, они только заселились в комнату университетского общежития, решили познакомиться поближе, обошли много баров и завершили аперолем в старом кафе на Хаккешер-Маркт.

Люди там сидели на деревянных скамьях и много пили, делая это со вкусом. Так же со вкусом и не оглядываясь вокруг трогали друг друга руками и губами — по-настоящему, отчего хотелось тоже вкусно пить и трогать кого-то рядом. Энн — она попросила себя так называть — явно делала это не впервые, в удовольствие, и у неё всё получалось легко. Маша поддалась, там невозможно было иначе — среди этих лёгких людей, но остановила подругу сразу, как зашли в комнату. Волшебство старого кафе исчезло.

— Мы — коллеги, — строго сказала Маша тогда.

— И что же это меняет, Мария? — удивилась Энн.

Но быстро пришла в себя и заулыбалась без глаз, как обычно. Американка, свободная. Не в ссылке выросла, может улыбаться равнодушно, а иногда, если захочет, по-другому — как в кафе на Хаккешер-Маркт. Как сейчас, поздним солнечным утром.

Маша встала.

Анна тихо напевала очень знакомую мелодию, старую, ещё из прошлого века:

— Jesus doesn’t want me for a sunbeam. Sunbeams are never made like me[2].

Красивый голос. Но Маша остановилась. Песня прогнала морок, это снова была коллега, Анна Томпсон, а вовсе не рыжая Энн, которая могла трогать тебя так, что болью внизу живота отдавало до сих пор, а ещё от воспоминания о том, как остановила тогда эти белые мягкие руки, как положила свои загорелые и худые запястья на её — с множеством бледно-коричневых родинок, как отняла эти руки от себя.

— Что с тобой? — мягко спросила Анна.

— Песня, откуда ты её знаешь?

— Невозможно не знать Курта Кобейна, если ты родом из Абердина, штат Вашингтон. А что ты заволновалась?

Анна подошла к Маше. Положила руки ей на плечи.

— Это любимая песня моего мужчины, — спокойно сказала Маша, мягко убирая с плеч руки подруги, — не спрашивай меня, пожалуйста, об этом.

— Ок, — улыбнулась Анна, — твоя очередь готовить завтрак.

И пошла в ванную.

Как у неё так получается? Маша снова села на кровать. Анна чуть старше неё, вопросов личных им задавать друг другу нельзя, но видно — из обычной семьи, обычный агент, каких тысячи. Приехала работать, у неё задание, она отработает и уедет. Служить она будет до пенсии, потом уедет в свой Абердин, штат Вашингтон, купит в ипотеку дом в пригороде, будет жить там с мужем, растить детей. И дети её будут дружить с детьми тех, кто жил в Абердине всю жизнь, и их родители там жили, даже деды и прадеды с бабушками и прабабушками. А куда уедет она, Мария Кремер? Где её Абердин? И где он был для её мамы? И для родителей мамы? И их родителей? Почему она хочет знать и помнить, кем они были и чем дышали, где они увидели свет первый, а где последний раз, но ей нельзя этого? Почему это можно тем, из колхоза в кластере, откуда они со Стасом уехали не так давно, но они не хотят? Ни знать, ни помнить.

Фамилию матери, настоящую, девичью, она нашла не сразу. Доступ к архивам этого уровня Марии, на тот момент с фамилией отчима из далёкого кластера, открыли на четвёртом году обучения в Школе. Но ещё год ушёл на согласования — даже при открытом доступе к базам данных использовать их в личных целях нельзя. Вообще никакие возможности службы нельзя использовать в личных целях — это вбивал им учитель с первых дней. Когда же удалось узнать, получить документы и даже прочесть приговор, из которого стало ясно — Марии Кремер никогда не удастся узнать место, где утилизировано тело её матери, — закончилось обучение, она получила назначение на стажировку, и смена фамилии произошла без затруднений.

Вот и всё, что у меня есть от прошлого, подумала тогда Маша, разглядывая новый документ. Ничего. И ничего не было у мамы. И у отчима — безобидного и любившего её колхозного агронома. А было ли что-то у их родителей? Где их Абердин, где живут поколения, откуда дети разлетаются жить и куда они могут вернуться стареть? Или не вернуться, это неважно, значение имеет лишь то, что оно есть, это место.

— Я знаю, почему ты любишь эту песню, — сказала Маша как-то Станиславу.

— Почему?

— Ты уверен, что никто не вправе требовать от тебя радоваться жизни.

— У нас не требуют радоваться жизни. Мы должны радоваться, что остались живы, — ответил он тогда.

Они лежали на траве у реки в школьном парке, и тогда был такой же жаркий летний день, какой будет сегодня. Станислав принёс покрывало, расстелил его. Они загорали, и это было смешно — на обоих были обтягивающие чёрные шорты и чёрные майки. Другого белья в школе не выдавали. Кожа у них тоже была одинаковая — белая.

Стас снял тогда майку и встал, раскинув руки, даже заулыбался — он очень любит, когда солнце и жарко. Она подумала и тоже сняла. Подошла к нему сзади и обняла, прижавшись, обхватила сильными руками. Хотела быть нежной. Получилось. Было страшно, что улыбка у него пропадёт. Что отодвинется. Но он положил ей тогда ладони на руки, они стояли так долго и ничего не говорили. Потом Стас повернулся и обнял её.

Не нужно было слов. Близость стала естественной, как дыхание, как боль, кровь и слёзы, как жизнь, которой хотелось радоваться тогда и хочется всегда, когда он был рядом.

Очень долго. Год, месяц и двадцать один день — это много, слишком много, если ты совсем не видишь его и не знаешь, где он. Настоящая боль — это когда ты можешь поговорить с кем угодно нужным или ненужным, но с ним, единственно важным — нет.

— Такие командировки затягиваются, — ответил ей на много раз незаданный вопрос Денис Александрович, когда готовил её к Берлину, — и твоя может затянуться.

Куда его отправляют, Стас не сказал. Спрашивать не стоило, он бы не сказал, да и смысл? Это не жатва в поле, с туеском покормить мужика не приедешь. А вскоре и самой пришлось готовиться к командировке такого же уровня сложности. Это должно было случиться. Берлин или Койоакан — неважно. Работа.

Старые сотрудники управления иногда забывались и называли работу службой. Это не приветствовалось. Не служба, а работа.

— I’ve got a dream job[3], — говорила Анна.

Она наслаждалась командировкой и новыми людьми вокруг, любила вечеринки и ощущение всесилия, которое давали конспирация и прикрытие.

В школе Денис Александрович почти не появлялся, но наблюдал за ними, присутствие его ощущалось, в редкие встречи он задавал вопросы не оставлявшие сомнений — теперь он всегда рядом. Ощущение всесилия появилось именно тогда. На поверку, если копнуть глубоко, не всесилие это вовсе, но тотальное погружение в поток, в общую силу, которая всегда вокруг тебя и с тобой, которая придёт на помощь и защитит, и нужно ей за это немного. Тебя, со съеденным вчера стейком и сегодняшними липкими снами. Всего лишь тебя. Всего тебя.

Когда однажды учитель оставил их со Станиславом после окончания занятий в классе и мягко, без нравоучений, почти равнодушно рассказал — вмонтировал в них информацию, именно так он воспринимал обучение своих избранных — о контрацепции и опасности психологической зависимости от юношеских привязанностей, было даже смешно немного. Стас тоже улыбался, воспринял как вызов им, уже единому существу, но для них не существовало по-настоящему страшных вызовов, в этом они были уверены.

Позже, к окончанию третьего года обучения Маша как-то одномоментно поняла, что у неё нет теперь ничего своего и нет секретов, что значение имеет лишь то, насколько узок или широк круг людей, знающих о том, что она умеет.

— Приказ сложнее всего допустить в область частного, — сказал тогда учитель, сидя за своим столом и сложив перед собой руки.

До этого была беседа о том, чтó есть у сотрудника государственной безопасности частного, где начинается зона недопустимой депривации и есть ли она, эта граница недопустимости. Избранные впитывали. Эта тема начинала пугать, всем хотелось оставить в себе что-то для себя самого.

Слушали все. Внимательно слушал Игорь Сидоров, сын давно нейтрализованного чуждого московского писателя. Маша с недавнего времени видела его «особенные» взгляды и пресекала попытки стать ближе, интеллигентные попытки, в этом ему не откажешь. Видела и то, как он смотрит на Стаса. В этих взглядах потомственная столичность исчезала, это был взгляд альфа-самца на соперника. Который, впрочем, не реагировал. Был намного сильнее.

Маша давно уже думала о том, что тогда говорил учитель.

Вчера им со Стасом было хорошо, и она смотрела в его глаза, она хотела, чтобы он не торопился и не останавливался. Он почувствовал — она сделала так, чтобы он почувствовал. Утром их группа работала в лесной полосе препятствий, а это много бега, преодоление оврага, уход от погони по холодному мартовскому ручью, на берегах которого оплывающие сугробы с твёрдым настом — на нём едва видны следы мелких зверей, и метание ножей — их выдавали по десять каждому бойцу, так их называли тренеры. Тяжёлые, короткие, без рукояти, которая нужна лишь в ножевом бое, а для метания важнее другое — балансировка. Отслеживалось всё: количество бросков — умелые метатели на бегу забирали из мишеней оружие, и оно снова шло в ход, — сила и, конечно, точность.

Маша слушала учителя, и вдруг оно свалилось на неё — ощущение, которое осталось потом навсегда. И накануне вечером, со Стасом, и утром в лесу — всё это лишь навыки в глазах тех, кто смотрел на неё и будет смотреть теперь всю жизнь. Контролировать оргазм партнёра и метать боевые ножи в условиях встречного боя на незнакомой лесистой местности с эффективностью 67 процентов? Полезные навыки, важные. Но важнее то, что ей применять их нужно будет по приказу тех, для кого обладатель любых умений — не более чем орудие с определёнными техническими характеристиками.

— Это и есть граница всесилия. Когда понимаешь, что всё, что у тебя есть, тебе не принадлежит, — сказала она тогда учителю.

— Всесилия человека нет, — не задумываясь ответил он, — есть всесилие разума. А он не принадлежит одному человеку. Ни один обладатель большого ума не мог пользоваться им в одиночку. Быть достаточным лишь для себя самого — счастье, которое может подарить только глупость.