Верховья

10

Мишке казалось, что теперь катание бревен будет бесконечным. Но когда у него отмокла на лбу шапка и стала появляться одышка, Княжев крикнул:

— По-окури!

Княжев точно знал, сколько надо работать, а сколько сидеть.

Все повтыкали багры в бревна и уселись на штабеле лицом к воде.

Мишка все еще изучал бригаду. Теперь он уже не боялся Княжева, Лукова, Чирка, Шмеля, Ботякова... Уже присмотрелся к ним в дороге, кое с кем поговорил и почувствовал, что они к нему относятся по-доброму. Но он еще побаивался Сорокина и высокого русого парня в солдатских галифе и тельняшке. Его все называли почему-то моряком и лишь изредка Степаном. Он большей частью молчал, в разговоре отводил от собеседника зеленые острые глаза, а когда люди спорили, снисходительно улыбался. Мишка боялся его, не хотел работать с ним на одном штабеле, сидеть рядом на перекуре. Было неприятно, даже когда он просто глядел, как Мишка катит свое бревно. Уж слишком он был себе на уме, будто таил что ото всех.

Примерно так же принял Мишка поначалу и Пеледова, подумал: «Еще один такой». Но уже в первый перекур оказалось, что Пеледов многих знает, как и его знали почти все. Был он разговорчив, работал как-то шутя и постоянно улыбался своим наполовину беззубым ртом.

Когда пришли на обед, на поляне, со всех сторон окруженной лесами, было тихо и солнечно. Здесь, в безветрии, казалось даже жарко. Мишка впервые вспомнил свою деревню, мать, подумал, как это все далеко, и чуть не заплакал — понял, что всего этого долго не увидит.

После обеда переходили, залезали на все новые штабеля, оставляя после себя непривычно низкий, усыпанный сосновой корой берег. До вечера, казалось, еще очень далеко. И Мишка неожиданно для себя вдруг стал догадываться — это катание бревен с брызгами выше штабелей, вначале показавшееся детской игрой, может превратиться в настоящую каторгу. Отдохнувшее было с ночи тело уже вновь начинало ломить от усталости и боли. Руки отказывались держать багор, шест вываливался из пальцев, казался толстым, тяжелым...

Мишка давно уже ждал, когда Княжев крикнет свое обычное: «Хватит!» или «Оставь на завтра». Но Княжев все катал и катал — молча, размеренно, будто мечтал о чем-то в работе. Вот уже солнце совсем ушло за вершины, длинные тени от сосен перехлестнули реку, а Княжев будто забыл, что ему надо скомандовать. Он отошел в сторону, не спеша снял рукавицы (он один из бригады работал в рукавицах) и стал закуривать. Подошли к нему и другие и тоже закурили. А на двух других штабелях еще докатывали последние ряды. Тогда Мишка понял, что Княжев потому и не командует, чтобы закончили они там. Да и неловко, наверное, было кричать в лесу теперь, когда все уже утихомирилось.

Ласково двигалась возле штабелей Шилекша, уносила последние бревна. Пожуркивала вода, огибая полузатопленный штабель вверху, бревна иногда глухо бумкали, сшибаясь на повороте.

День уходил из лесов и, уходя, оставлял в самых непролазных чащобах тяжелый влажный сумрак, плотную тишину.

Слабой неровной тропинкой, тонувшей в снегу, возвращались на поляну. Устали так, что не хотелось даже переговариваться, только шуршала под сапогами подмерзающая к ночи снежная каша, да изредка глухо хлестала по фуфайкам отодвигаемая по очереди тяжелая сосновая лапа.

Как ничтожно малы были этот барак и сама Шилекша среди вечнозеленого массива леса! Будто сухая сосновая шишка в траве, доживал в хвойном царстве лесов этот потемневший присадистый дом. Сколько судеб и снов перевидели его потемневшие бревенчатые стены — сколько жизней промелькнуло тут веснами! И все ушло, кануло в реку времени, угасло, как весенний шум ветра в вершинах сосен.

Этой весной, когда мужики пришли сюда весновать, в мире как обычно совершались своим чередом великие и малые события: войны, пожары, землетрясения. Где-то круглосуточно шумели, неслись оголтело в своей жизни миллионные города. Мир спешил судорожно, безумно...

А для них не было ничего важнее Шилекши и штабелей на ней. Эта река и поляна были для них сейчас центром мироздания, центром их жизни. И это ощущение ясности и правоты своего дела, правильности своей жизни давало им душевное равновесие и неосознанное ощущение своего нравственного превосходства перед многими людьми. Они ничего не говорили об этом, но хорошо понимали, что если бы все жили сейчас так, как живут они, все в мире было бы ладно.

Может быть, один Мишка только и мучился среди них неустроенностью собственной жизни и искал в ней свой особый и верный путь. Ему казалось, что большей беды, чем его, в мире не существует, и нужно скорее наладить свою жизнь, и тогда все вокруг станет хорошо и просто.

Как и вчера, поужинав, весновщики сразу ушли спать.

А Мишка опять остался на поляне. Надо было обдумать, обозреть мысленно прошедший день, — взглянуть на жизнь, куда она опять несет его, тащит вместе со всеми. Туда ли?

Он сидел напротив барака, на своем излюбленном чурбаке, где затачивали шесты, и думал. Возле барака белели несколько шестов. Мишка видел, что несли свои шесты с реки опять Сорокин, нес Ботяков и еще кто-то — двое или трое. Он знал, что несли они пересадить их или поправить насадку. Но зачем нес Сорокин, зачем поставил он свой шест возле крыльца, отдельно ото всех? Пошел поглядеть. И когда взял шест в руки, не поверил себе: шест был легок, будто камыш. Руки совсем не чувствовали его веса, дерево было сухим, теплым. Изумленно Мишка перекидывал его с руки на руку, размахивая им в воздухе, — легкость была не кажущейся.

Мишка подумал, что и вчера лег позже всех и сегодня задерживается и скорее побежал в барак. Через пять минут он уже спал младенчески-глубоким, облегчающим душу и тело сном.

И все в этом мире спало. Где-то на краю Веселого Мыса тревожным и тяжелым сном спала его мать, и во сне привыкая к своей вдовьей доле. Нахохлившись, дремал под своей излюбленной елью старый задиристый тетерев.

В ямке под можжевелиной, сунув под крыло клюв и повернув голову здоровым глазом вверх, чутко дремала утка. Еще с вечера она раздвинула клювом старую рыжую хвою и шишки, пособирала сухой травы, высохших листьев, уложила все это на дно ямки и присела тут, вобрав лапы в теплый пух. Она чувствовала, что это ее самое родное место на земле, и готовилась завить здесь свое первое гнездо.