Верховья

24

Вволю нашумев и нагулявшись на Шилекше, весна уходила дальше на север.

Как свежо стало на поляне после теплого ливня! Вытаяли кора и щепки возле крыльца, у сухих пней ветрел просохший прошлогодний белоус, лесные жаворонки весь день висели над поляной, будто серебряные колокольчики на невидимых ниточках.

Чувствовали обновление души и весновщики.

Днями все чаще бывало жарко, и уже тяготили фуфайки, сапоги, шапки... Разомлевшая на прогревах земля все крепче отдавала знакомым дурманом пашни. Придя на обед, мужики по-звериному принюхивались к этому запаху и виновато отводили друг от друга глаза: первое глубинное дыхание земли звало их назад, в деревню, где уже ремонтировали плуги, бороны, сортировали и протравливали семена... Там уже ждали их, они знали это и стыдились за свое «гулянье» здесь. Поэтому, наскоро пообедав, снова уходили в лес, где еще полно было снегу, текли ручьи и по-прежнему беззаботно-отчаянно стремилась меж сосен Шилекша.

В Веселом Мысе действительно готовились к посевной и с нетерпением следили, как оттаивают взгорья.

Мать Мишки зачеркивала на календаре каждый прошедший день, ждала сына обратно и не переставала каяться, что отпустила его в эту рискованную даль.

Еще она ждала в это лето дочь с Сахалина, которая так и не смогла приехать на похороны отца. Дочь даже писала редко, постепенно как бы все дальше уходя от родительского дома. А мать все больше ее жалела, потому что знала — покается она, хватится в свой срок, да поздно будет.

Ветер тянул с юго-запада, прямо утке в спину, под перья, и она не могла повернуться: она всегда сидела головой к воде, чтобы легко можно было взлететь в случае опасности. Но теперь она сидела все плотнее и все реже снималась с гнезда. В гнезде было уже шесть яиц, и она боялась их остудить.

Старик, напуганный в грозу Мишкой, за день просох и ввечеру снова сидел на вершине старой сосны. На вечерней заре Хлопун, Косохвостый и обе тетерки, Желтая и Серая, токовали на обмытой дождем поляне. Петухи храбрились перед тетерками, выделывали в танцах разные штуки, но Старик так и не слетел к ним. Он токовал на вершине — один, никого не слушая и делая вид, что не обращает на поляну никакого внимания.

По сравнению с Одноглазой он был лесным баловнем птичьей судьбы. Всю свою долгую жизнь Старик провел в счастливом неведении бед и лишений. Всю жизнь он знал только свой лес, свою поляну, сосну и считал, что все это принадлежит прежде всего ему. Он не ведал, насколько велика земля и что есть на ней моря, реки, города, пустыни. В суровые зимы он не страдал от бескормицы, никогда не вылетал на поля (их тут не было) и не травился удобрениями, ни разу еще не был на «мушке» охотничьего ружья, дважды благополучно увертывался от лисьих зубов. Даже ток его еще никто по-настоящему не потревожил, не разогнал...

Этой весной, каждое утро слыша крик Одноглазой, он только старался угадать, тревога или радость были в ее крике. Это ему было нужно для собственной безопасности. А остальное его не заботило.

Не первый год жили вокруг Шилекши одни и те же звери и птицы. Это был их дом, и они пристально следили друг за другом и за людьми, с беспокойством перелетая с места на место, ожидая, когда гости наконец уйдут. А люди не догадывались об этом. Они не думали, что кому-то мешают, что лес неотрывно следит за ними множеством глаз.