Верховья

19

Нескончаемо шли яркие суматошные дни и долгие непроглядные ночи.

И все удивительнее становилось для Мишки то, что все беззаботнее и веселее становились люди. Еще ни разу не бритые за время весновки, загоревшие и обветренные на весеннем ветру, они почернели, исхудали, затвердели в походке, обрели спокойную уверенность в осанке. Их нельзя было уже ничем испугать на реке, они будто напрочь забыли свое прошлое и совсем не думали о будущем. Они сполна доверили свои жизни этой поляне, реке, лесу. Будто проснулся в них какой-то древний инстинкт этой вольной лесной жизни и пьянил их слаще вина, женщин, сна... Не было большего праздника на земле, чем эта работа. Мишка видел, что не все сразу втянулись в нее, втягивались, как и он, болезненно, тяжело, с надрывом, но, втянувшись, веселели и отдавались ей сполна, безоглядно...

Это было какое-то весеннее сумасшествие, какой-то безрассудный побег от себя. А может, и к себе... И это их уверенное безрассудство удивляло Мишку и озадачивало одновременно: сам он страстно хотел «убежать» и не мог. Чего-то не хватало.

Все эти дни Старик безудержно хотел драки, потому что на низкие сосенки с краю тока вылетали из леса и присаживались две тетерки — Желтая и Серая. Они нежно, наперебой квохтали, кочевали с одной сосенки на другую, задорили петухов... Ближе всех садились к Старику только два тетерева: Хлопун и Косохвостый. Но ни один из них в драку не вступал.

Косохвостый был осторожен и часто прислушивался, потому что был напуган прошлой весной. Во время тока он близко подошел к сосенкам, где затаилась лиса. Взметнувшись, лиса выхватила у токовика половину хвоста, а он во все крылья пустился к лесу. Той весной он больше на землю не спускался, токовал на соснах. Но в этом году не удержался, снова пел на земле. Хвост за лето и зиму у него немного выправился, но сам он больше не увлекался, постоянно был начеку, потому и в драку не ввязывался.

А Хлопун был хвастлив и трусоват по характеру. Он всегда был таким. Еще в темноте он присаживался невдалеке от Старика и вслед за мощным шипением бил себя крыльями по бокам. Старик, распаленный его наглым вызовом, устремлялся навстречу, готовый к схватке... Но Хлопун снимался и, отлетев метров на десять, опять гулко хлопал. Он дразнил Старика, путал весь ток, и у Старика с каждым утром все больше росла на него злоба.

Ток у них теперь был не только по утрам, а и вечерами. Когда стихали лесные жаворонки и все реже дребезжали дятлы, тетерева воровато вылетали из самой гущи леса, тихо рассаживались по поляне и некоторое время молчали.

Обмякшие и умиротворенные, приходили к этому времени на поляну и весновщики. Княжев снова дал слабину бригаде: вода хорошо держалась, и можно было избавить людей от недосыпаний.

В такие вечера поляна казалась совсем домашней. Мужики долго и обстоятельно ужинали, а потом блаженно курили на крыльце. Не спеша уходило за вершины сосен усталое солнце, и земля несуетно готовилась ко сну.

Чирок, стоя посреди лужи, тщательно отмывал грязь со своих сапог, из вагончика доносился игривый смех Настасьи, а поляну все больше заполняла тень от старой сосны. Иногда слышались из-за сосенок мощные и редкие шипения тетеревов. Почему-то вечером тетерева не урчали, а только чуфшыкали.

Докурив, мужики уходили. Одни ложились, а другие устраивались за столом возле окна. Криком в открытую дверь звали Шмеля, вместе с ним шел и Пеледов. При слабом свете вечерней зари вчетвером начинали играть в карты.

Мишка не любил эту игру, и его обижало то, что вместе с Ботяковым, «моряком» и Шмелем садился и Пеледов. «Не устали они, что ли? — думал Мишка, оставшись на крыльце один. — Неужели и дед с отцом вот так же играли тут по вечерам?»

Неспешно угасал вечер. Все реже были шипения тетеревов, утихомиривались дрозды, и лес будто задумывался в ожидании: кто же еще подаст голос и зачем?

Мишке казалось, что каждый день приходит сюда откуда-то из-за горизонта, а ночевать остается здесь, в лесах, окутываясь загадочной тишиной. Но эта неспешная тишина не угнетала и не давила, а как нежная, но настойчивая мать как бы говорила: «Спать, спать...» Вот бекас (уже совсем в сумерках) проблеял барашком над вершиной старой сосны и стих, будто провалился. Но вскоре опять полетело откуда-то сверху его сонное блеяние...

Как все просто и ясно: день отыграл, угомонился, и наступает в лесу всеобщее отдохновение. А завтра все будет сначала. Нет, проще этой жизни ничего не может быть. Мишка даже подумал, что не поживи он в городе и не узнай, что есть какая-то другая жизнь, так бы и жил тут всегда и не мучился бы как сейчас. «А может, он и счастлив был, мой дед, сидя вот так, как я, на крыльце? Интересно, о чем он думал? Вечер был, наверно, такой же, а думы, верно, совсем другие. Но во многом и одинаковые: чай, вспоминал о матери своей или жене, о деньгах думал, считал, как Вася Чирок, сколько на день выйдет, кого из начальства надо вином подпоить, что сказать перед этим... А может, просто сидел, глядел на сосну, тогда еще молодую, все хотел встать и идти рукавицы или штаны заштопать, пока светло, и все сидел, расслабившись, не в силах перебороть усталость...

А возможно, планировал крупнее: как лесу у начальника выпросить да построить дом сыну, отцу моему, как лошадь купить, корову молодую... Может, и купил потом. А вот ничего уже нет — ни их, ни коровы... Разрыв какой-то. Так стоило ли печься обо всем, изводить себя? Тогда как нужно было жить ему, и как мне — теперь? Может, и я зря извожусь, ищу что-то, думаю, может, лучше, как Ботяков вон, Шаров?..

А вдруг дед уже тогда обо мне думал: что буду вот сидеть, как и он, на крыльце и о чем-то думать? Вспомню ли его?.. Но разве думаю я вот сейчас о своих сыновьях, внуках, которых еще нет и неизвестно, будут ли?.. И что значат все эти думы? Может, это и не я думаю, а их думы, которые не успели додумать они, продолжаются во мне. Может, думает не один человек, а весь его род, все человечество?.. Тогда все должны эти думы подвигать хоть чуть-чуть вперед — к сыну, внуку: пусть додумывают... Может, это и есть главное, ради чего родится человек».

Мишка попробовал представить всю свою жизнь до конца: вот ему тридцать, сорок, пятьдесят лет... Он по-прежнему работает здесь, давно принатурился к сплаву, огрубел, иногда выпивает, никого не боится, как Луков, допустим... Но будет ли какой интерес тогда жить? Мишка старался представить себя седеющим, с морщинами, как у Сорокина, и не мог. Обидно и горько стало. И так ревниво и яро не захотелось отдавать эту сегодняшнюю жизнь, самого себя сегодняшнего, что он чуть не заплакал.

«Но неужели всю жизнь так и думать или просто катать бревна? Ведь это какая-то каторжная работа. Разве нельзя ее облегчить чем-то? Скажем, сталкивать штабель в воду бульдозером... Но как он пройдет лесом вдоль берега? Да и штабеля нераскатанные затор сделают... Нельзя. Но какая сила у реки! И зря пропадает... Она сама могла бы как-то разрушать штабеля и стаскивать бревна в воду... Можно запрудить реку, и пусть она стопит все бревна, а потом их только провожай до Луха... Неужели никто об этом не думал? Или кому-то обязательно нужно, чтобы здесь каждую весну работала бригада мужиков?..»

Не знал Мишка, что не первый он думает о силе реки, и что давно уже все передумано, перепробовано и другой весновки выдумать нельзя.

Он мог бы сидеть и размышлять так всю ночь. Но уже давно затихли поляна и лес, и желтая полоса света из окна легла на вытаявшую землю: картежники зажгли там лампу и тихо переговаривались. Мишка удивился, что за эту игру их не ругает Княжев, не запрещает ее. Но это и обрадовало: пока горел свет, можно было раздеться и, не спотыкаясь в темноте о табуретки, лечь.