Верховья

30

Утром, как обычно, собрались на реку, и никто толком не знал, управятся за эти сутки или нет.

Вышли из лесу — берега были голы, и Шилекша текла уже как бы ненужно, впустую. И легко было и обездоленно одновременно. Поэтому когда спустились к Луху и увидели бревна, то невольно повеселели. Бревенчатый пыж был разобран, бригады ушли спать или завтракать, под мостом дежурили всего четверо сплавщиков. Лес шел густо, но не из Шилекши, а откуда-то сверху, и эти четверо работали постоянно, без передыха.

На берегу, напротив моста, возле утухающего костра, дремал Чекушин. Он не уходил с реки всю ночь, дожидаясь, когда минует угроза затора.

Мужики оглядели устье своей Шилекши: посредине было чисто, но по окраинам, в кустах, мелких заливинах бревна стояли неподвижно, будто дремали на заре, спрятавшись тут от неспокойного течения.

Встали на вчерашние кобылки и поплыли к этим бревнам. Ветра почти не было, лишь по вершинам можно было догадаться, что слабо тянуло с востока. Вода убывала: ей и пора уже было убывать, а с этой ночи вдобавок стоял еще и крепкий утренник. Лужи по лесам замерзли, и на сухой траве кое-где белел иней. Но этот мороз теперь не пугал ни Княжева, ни Чекушина: на Лухе вода всегда держалась хорошо.

Где-то далеко в лесу токовал один тетерев, совсем рядом громоподобно раскатывался старый дятел. Двух других дятлов, как ни напрягался, Мишка не услышал. Значит, отходила их пора.

На завтрак в этот день не пошли, и к обеду уже все было кончено. Передали лес сплавщикам Луха, толкнули им свои кобылки и сошли на берег совсем свободные. Здесь же, возле костра, Княжев с Чекушиным подписали последние документы, и оба почувствовали себя независимо. Они пожали друг другу руки и тут же перешли как бы на новое знакомство. Чекушин начал изо всех сил расхваливать бригаду, то и дело вставлял свое «ясно-понятно», всем велел приходить на следующую весну, и видно было, что нынешней весновкой он действительно доволен. А Княжев отвечал с независимым видом, что из Веселого Мыса весновать всегда умели.

Пока переговаривались и толпились возле костра, из леса стал наплывать гул трактора. Чекушин насторожился, подняв кверху палец:

— Тихо!.. Ага... пойду встречать. Не расходитесь, сейчас груз сгружать будем.

Трактор, нагнав шуму и грохоту, у самого моста стих, и стало слышно, как бурлит возле свай вода.

Кусты зашевелились, и к костру вышли Чекушин с Пашкой, неся деревянный ящик с бутылками. Поставили его на лапник недалеко от костра, и Чекушин, довольный, сделал широкий жест рукой:

— Разбирай по одной!.. Премия, ясно-понятно! Сейчас деньги привезу, ждите.

Вскоре, забрав пустой и они ушли с Пашкой к своему трактору.

Галя с Настасьей весь день ждали весновщиков. У них было еще немало продуктов, и они сготовили сегодня праздничный завтрак, обе радовались, думали угодить мужикам. Но мужики не только на завтрак, а и на обед не явились. И поварихи расстроились обе, будто весновщики покинули их тут одних.

Но вот из леса знакомо вышли на поляну все, с баграми на плечах. Поварихи встрепенулись, начали охорашиваться, обе враз сунулись к зеркальцу, стукнулись головами и рассмеялись.

Однако бригада прошагала мимо, в барак. Там Княжев велел все бутылки положить ему на койку, пересчитал их и стал молча складывать в свой рюкзак. Другую половину бутылок засунул в рюкзак Лукову.

Все глядели и ничего не говорили. Княжев, затянув тесемку на рюкзаке, объяснил коротко:

— Здесь пить никто не будет... Сначала надо деньги получить. И уйти — как пришли. Чтобы никаких следов... Всем в столовую!

Обычно Княжев не приказывал, а просто говорил. Но сейчас это было похоже на приказ. Люди так и поняли и знали, что надо слушаться.

А Княжев, идя в столовую, думал вот о чем. Хоть и доволен он был сплавом, и пожал Чекушину руку, но панибратствовать с ним не собирался. Он догадывался и не ошибался, что у Чекушина был свой корыстный план: перед концом он играл роль заботливого хозяина — привез ящик водки, за деньгами сам поехал... Он считал, что к его приезду люди уже будут пьяными, а получив зарплату, захотят выпить еще, и в результате не станут проверять точность расчета, не осмелятся пьяными идти в контору... Чекушин хорошо помнил о такелаже, кинутом на дороге, о рукавицах, о премиальных...

Но не забыл этого и Княжев.

И все же Чекушин продолжал делать по-своему все «правильно»: за удачную работу он выписал бригаде премию. Только включил он княжевцев в один список с бригадой, работающей на Лухе. Значит, премиальные эти должны были «созреть» к середине лета, когда княжевцы будут уже далеко от Шилекши и забудут о весновке, захваченные горячей порой сенокоса. Включая княжевцев в один список с бригадой, веснующей на Лухе, Чекушин этим самым половину премиальных как бы воровал. Не себе, конечно, а луховцам. Он надеялся, что, проводив шилекшан, объяснит это бригадиру с Луха, которому еще неизвестно, выйдет премия или нет... Этим самым он уже сейчас поставит лухского бригадира как бы в зависимость, в положение должника. И он, этот лухский бригадир, волей-неволей, а должен будет Чекушина отблагодаричь... Механику эту Чекушин знал давно, и она пока что срабатывала невидимо, но безотказно. А от княжевцев напоследок хотел Чекушин только одного: услужив им вином (купленным, конечно, на деньги бригады), он мечтал устроить тут, в бараке, «прощальный бал» — погулять и еще раз, напоследок, попытать Настасью... А потом уж, как бы ни вышло, бесследно кануть в лес, то есть переключиться сполна на Лух.

Но Княжев, если не в точности, то примерно, предвидел эту задумку Чекушина и вносил в его планы свои поправки. Он не обижался на Чекушина: уже давно привык к подобным «операциям» на сезонных сплавных работах, хотя, конечно, не все были такие, как Чекушин. Он мог бы обидеться на Чекушина, потому что тот сам был из крестьян-колхозников, знал, как тяжело мужику, да вот скоро забыл. Однако в любом случае ругаться и требовать своего Княжев все равно бы не стал. Затей он хоть раз свару — и больше не пришлют весной телеграмму, не позовут весновать... Так уж тут все издавна устроилось. «И если менять здесь что-то, — думал Княжев, — то не мне, а кому-то из молодых». Сидя за столом в вагончике, он видел, как вяло, без особого аппетита ели Ботяков, Луков, то и дело вертел головой, как бы собираясь сказать что-то, Чирок... «Конечно, можно бы им и дать перед обедом по стаканчику, — наклонившись над тарелкой, думал Княжев. — А как быть с остальными? Давать так уж всем...»

После обеда плотный приземистый Ботяков взял увесистый еловый стяг[9] и, с улыбкой оглянувшись на стоящих возле вагончика мужиков, скомандовал:

— Кто первый? Подходи!

— А что, едрена-корень! Больше не потребуется... — встрепенулся Чирок. И кинулся выбирать из кучи свой шест. Он подошел к сосновому кряжу, на котором когда-то насаживали багры, положил на него свой багор крючком вверх и, боязливо сжавшись, глянул на Ботякова.

Тот выдохнул, будто бык, готовящийся стронуть невероятную тяжесть с места, размахнулся, и Чирок зажмурился... Удар был таким, что Чирок, летя задом в лужу, сначала слышал, как с тонким звоном просвистела железка, а потом уж, будто обвал, грохнул общий смех. Поднимаясь, Чирок увидел, что даже поварихи, стоящие в дверях вагончика, согнулись пополам от душившего их хохота. Всем было понятно, что и сила и злость, с которой размахнулся Ботяков, были еще и от того, что не удалось ему выпить перед обедом.

Весновщики весело выстраивались в очередь всяк со своим багром и смотрели с нескрываемым интересом, как чисто Ботяков работал. Обычно багор слетает с шеста с третьего или с четвертого удара. Ботяков старался с одного — смахивал железку с конца шеста, будто стрекозу или муху.

Высветленные работой багры заворачивали в тряпку или старую рукавицу и прятали в рюкзак, до следующей весны. Подобрали комолые шесты, поставили их степенно снова к углу барака и ходили по поляне молча, сосредоточенно, не зная, что дальше делать.

Поглядывая на край поляны, ждали Чекушина. Вскоре он приехал опять с Пашкой на том же тракторе. Взбудоражив лес, они лихо вывернули гусеницей мох возле барака, и Чекушин вывалился из кабины с туго набитой сумкой.

Заходили по одному в столовую, расписывались, получали деньги...

Всем было начислено по 180 рублей, а Мишка с Шаровым получили по 150, потому что у них был «подростковый» разряд. На сплаве всегда было только два рабочих разряда: «мужичий» и «подростковый». Давал разряд сам бригадир, советуясь с двумя-тремя опытными сплавщиками. И разряд этот никогда не обсуждался, не становился предметом обид, недоразумений или просто разговоров. Так было и здесь. Однажды Княжев с Луковым задержали на штабеле Сорокина, присели, и не успела бригада дойти до барака, как разряд каждому уже был определен.

Чекушин, выдавая деньги, шутил, был доволен, но про себя не переставал думать: «Где же водка? Почему никто не пьян?..»

Однако все разрешилось само собой.

Когда денежная сумка у Чекушина опустела, в столовую вошел Княжев с рюкзаком за плечами. Чекушин испугался, что бригадир уходит, пришел прощаться. Но рюкзак был осторожно опущен на пол, две бутылки были поставлены на стол Чекушина, по одной на другие столы и одна на раздатку поварихам.

— Заходи обедать! — крикнул Княжев на улицу.

Все в вагончик не убирались, поэтому принесли два стола и стулья из барака, приставили их к вагончику возле дверей, и Княжев разрешил всем налить и выпить по полстакана. Он не хотел этого делать, но надо было угостить Чекушина.

И было за что: он все-таки один привез им и вина и денег.

Только Княжев встал и хотел сказать «с окончанием!», как на улице взревел трактор и покатил во всю силу через поляну.

Комендант Сергей выскочил из барака и, застыв на крыльце, закачал головой. Расстроенный, он пришел в вагончик, стал выговаривать Чекушину:

— Петр Макарыч... Я опять не успел шишки отправить! Зачем отпустил-то?

Но ответа он не услышал, все засмеялись, зазвенели стаканы, поднесли и ему, коменданту. И начался последний обед (и ужин заодно).

Выпили совсем мало, но все запьянели, угощали Чекушина, Сорокина и обеих поварих. Однако Настя с Галей только попробовали и убрали бутылку в глубь кухонки, а Сорокин наотрез отказался.

— Ну с зачисткой-то... — настаивал Ботяков. — Василий Егорыч? — и налил себе.

— Нет уж, всю жизнь и не курил и не пил... А теперь и подавно не буду. А кто молодой да привышен — почему не выпить... Выпейте.

И Ботяков не посмел ослушаться старика: осушил исключительно за его здоровье. О своем он пока не заботился.

Шаров раскраснелся, был доволен и всем улыбался. Он подсел к Мишке и налил ему хозяйской рукой. Мишка понял, что Шаров сейчас станет богатырствовать, отлил себе из стакана в чай и сказал:

— Лучше всего с чаем. Не пробовал?

Шаров засмеялся, а в это время стакан его с водкой взял Княжев:

— Нельзя, ребятишки... Дорога впереди, больше ни капли.

И оба смутились под строгим взглядом бригадира.

— Говорил тебе, выливай в чай, — прошептал Мишка, — не заметил бы.

Уж все было кончено, надо было уходить, а они все бродили по поляне, снова и снова возвращались в вагончик, который уж раз говорили «спасибо» Настасье с Галей и не могли тронуться с места. Будто забыли что, оставили тут, на поляне... У стены барака в одиночестве стоял только багор Сорокина.