Верховья

33

Птицы и звери, отторгнутые от реки в глубь леса, снова вылетали и выходили к Шилекше. Осторожно, оглядываясь и принюхиваясь, они внимательно изучали берега, чтобы понять и убедиться, что люди убрались совсем. Запахи людей постепенно выветривались, и все живое в лесу успокаивалось, смелело.

Любая жизнь в новом месте оставляет после себя стойкие непривычные следы. Но здесь эти следы исчезли быстро. Смоляные запахи сосен, вода, ветер и солнце неостановимо творили новую жизнь, новые запахи. Даже отходы от жизни и сами трупы трав, деревьев, насекомых, птиц и зверей — все перерабатывалось и превращалось здесь в жизненную силу для новых поколений. Это был вечный закон лесной жизни, и был он так силен и всеохватен, что его не могли нарушить своим появлением эти два десятка мужиков. Жизнь в лесу только на время раздвинулась в стороны, а как только люди ушли, она опять сомкнулась, слилась воедино. Но память о людях в лесу еще жила.

Одноглазая больше не боялась людей, но вела себя по-прежнему тихо, настороженно. Птичьим умом своим и опытом она понимала, что с уходом людей могут из глубины леса прийти на берег реки лиса, волк, енотовидная собака или медведь. Да мало ли кто мог согнать ее с гнезда и съесть в это голодное время все яйца до единого. Она понимала это инстинктом и потому с уходом людей была обеспокоена не менее. Хоть люди и были опасны, но, найдя гнездо, они не тронули яиц, и утка постепенно начала верить в их доброту и покровительство.

Теперь же она по-новому прислушивалась к лесу и по-новому изучала его: запоминала все шорохи, крики, хлопанье крыльев...

Все реже дребезжали в лесу дятлы. Верховый и средний уже молчали, только низовый в самый разгар утра грубо поторкал свою дверь и стих. Видимо, отошла и его барабанная пора, и он без обиды перешел на тихую будничную жизнь.

На другой день, как ушли мужики с поляны, Галя с Настасьей мыли баки, ошпаривали столы, старательно скребли и выметали пол. Сергей тем временем прибирался в бараке, собирал и пересчитывал белье. В обед делать ему было уже нечего, и он до вечера ходил меж пустых коек, маялся от скуки. А потом сидел на крыльце и глядел на закат, о чем-то сосредоточенно думая. Может, он размышлял о том, что оставаться всегда тяжелее, чем уходить, и завидовал мужикам и их жизни.

Подступал зоревой час, и в лесу начали нарастать возбуждение птиц, их песенный гомон: прокричала ворона, перелетая через поляну, бекас печально «проблеял», где-то в глубине леса прошипел тетерев... Но теперь все это было как бы ни к чему: людей на поляне не было, а Сергей давно к этому привык и уже почти не замечал. Он скорее насторожился, если б ничего этого не услышал. И все-таки даже ему эта вечерняя перекличка птиц без людей показалась какой-то печальной: некому было слушать и радоваться. И. Сергей сидел и дивился, как медленно тянется вечер. Лесной человек, он так люто вдруг затосковал по людям, что ему захотелось уйти скорее с поляны. И когда послышался в лесу гул трактора, он по-детски засуетился, побежал к девчонкам, а потом стал выносить на крыльцо барака мешки с шишками, тюки с бельем.

Пашка, как всегда, подкатил на большой скорости, лихо развернул трактор и стал пятиться к первому вагончику. Он живо, безо всякой помощи, прицепил вагончики и сел закуривать.

Пока он курил, Сергей погрузил в магазинчик шишки, а к девчонкам в столовку кинул тюки с бельем и снова ушел в барак. Не спеша повесил на дверь замок, подергал его, проверяя, потом залез к Пашке в кабину, и всем хозяйством потихоньку тронулись.

Настя с Галей удобно устроились у раскрытой двери вагончика на тюках с бельем, пили последний чай и глядели на удаляющийся в сумерках барак. Галя думала о поселке, о танцах, и молодое лицо ее наивно выражало предчувствие обязательного счастья. А Настасья, пользуясь грохочущим полусумраком, тихо, беззвучно плакала. Плакала от души, облегчающе: наукрадку утиралась и тут же улыбалась, думая, что все еще впереди...

Когда гул трактора приглох в сосновой гуще, Косохвостый чуфшыкнул и тут же слетел с вершины старой сосны. Он сделал над поляной облет, низко протянул над тем местом, где только что стояли вагончики, тенью взмыл над бараком и по прямой линии направился в глубину леса, за старую сосну. Теперь, оставшись за Старика, он все больше заботился о токе и должен был убедиться с вечера, что на поляну завтра можно вылетать без опаски.

Когда весновщики, заглянув в несколько промтоварных магазинов, направились наконец к «Гастроному», на улице уже зажглись огни. Поэтому, пополнив свой провиант, сразу же двинулись к гостинице, предчувствуя близкий покой, отдых... Но свободных мест для них здесь не оказалось, и они пошли искать другую гостиницу. Однако и там их ждал такой же решительный отказ.

В городе было уже совсем лето: распускались и хорошо пахли почки на тополях, асфальт был сух, и по нему легко было идти. И в то же время неудобно как-то от людей в таких больших тяжелых сапогах и шапках: все гуляли уже в ботинках, а молодые девчонки и парни так и вовсе с непокрытыми головами. Мишка глядел на них, завидовал. А горожане глядели на бригаду, на их мешки, сапоги... Провожали глазами с любопытством и удивлением, кое-кто, казалось, с насмешкой. Мишка ревниво ловил эти взгляды, прислушивался, что говорят. С остановки, мимо которой шли, открыто-наивно смотрела на бригаду молодая рыжая девчонка. Мишка даже остановился: тут, среди городских, стояла Настасья?! Сходство было поразительное, только эта «Настасья» красовалась в джинсах, с хорошей сумкой, вся модная и совсем юная. Мишка беспомощно глянул вслед бригаде: «Куда же они идут, почему не останавливаются, неужели не видят?..» Но весновщики тяжело ступали дальше, и люди с остановки все невольно задержали глаза на Мишке. А он не знал, в которую сторону ему тронуться с места, и тут вспомнил, как одет, увидел себя с этой юной Настасьей рядом, совсем смутился... И побежал за бригадой.

А бригада шла и шла по городу. И снова разные люди по-разному смотрели на нее: одни с недоумением, другие с боязнью, третьи, казалось, и вовсе враждебно. А они были свои люди, они не забыли, что сделали на Шилекше и в душе ждали похвалы за это, ну пусть не похвалы, а хотя бы слова участия, внимания или интереса... Сами останавливали прохожих, спрашивали, где можно переночевать... Но встречные удивленно пожимали плечами и спешили всяк по своему делу.

Кружа по ночному городу, весновщики искали места, где бы примоститься, дать разгоряченным ногам отдых. Не сговариваясь, все уже хотели одного — уйти подальше от центра и не ждать больше никакой помощи, а надеяться только на самих себя.

По привычке их тянуло в кусты, к деревьям, где можно было бы спрятаться от сторонних глаз. Но из сквера, где они пристали было, их тут же вытурили два милиционера.

— Ну и приехали... — выругался Шмель. — Посидеть и то не дают.

— Пошли хоть к реке, у воды, может, не тронут! — взвился Чирок.

— А точно! — поддержал Ботяков, нетерпеливо тряхнув на спине мешок. — На хрен они нам нужны...

И все молча согласились, через широкий безлюдный пустырь, мимо большого серого памятника направились к реке.

— Вот это дядя, — задрав на ходу голову, удивился Луков. — Кто это?

— Генерал какой-нибудь... — мгновенным взглядом оценил фигуру на возвышении Чирок.

— Сусанин это, из крестьян, — пояснил шедший рядом с Чирком Степан.

— Чего он сделал?

— Врагов в лес завел, в глухомань, все и перемерзли там как тараканы.

— Сам-то ушел?

— Убили.

— Суки... — еще больше обозлился Чирок. — Давай подойдем поближе.

— Точно, мужик!

— Первый раз памятник крестьянину вижу, — сказал Ботяков.

Народу на пустыре почти не было, и им показалось тут совсем безопасно и даже уютно, потому как недалеко от памятника росли какие-то кусты. И они, уже сбитые с толку городом, не долго думая остановились на мягкой земле, благо не на асфальте. Положили рюкзаки на молодую травку и тут, под защитой своего высокого собрата-крестьянина, выпили и закусили с удовольствием. Разговор у них оживился и уже обретал нужную уверенность, когда рядом неожиданно выросли два милиционера. Один из них, постарше, без лишних разговоров схватил Лукова за рукав и решительно потащил было его.

Но Луков в газовом свете фонарей цыгански блеснул глазами и отряхнулся:

— Ты знаешь, кто это?

— Знаю, знаю!..

— Нет, не знаешь! Крестьянин он, как и я. Вишь, какой он здоровый. Давай поборемся? — и Луков шутя облапил милиционера, дуя в лицо ему перегаром. — Вот сейчас сожму тебя и выдавлю из френчика-то... — И он медленно, по-медвежьи начал прижимать его к себе. Глаза милиционера округлились, но тут подскочил Шмель:

— Отпусти! Пуговки оторвешь — заберут еще, — и к милиционеру: — Не связывайся... День рождения у него сегодня, — кивнул он на памятник, — помянуть приехали.

Услышав это, все загалдели, окружили милиционеров, наливали им в кружки водки, которую те высокомерно отстраняли, но им не давали сказать слова, напирали со всех сторон... Кто-то уже обнимал молодого милиционера, свез с него шапку, которую тут же затоптали сапожищами, но Ботяков решил исправить дело, схватил шапку и стал ее, мокрую, в грязи, напяливать милиционеру на голову... Кто-то, ругаясь, говорил про жалобу, про газету, про самого Сусанина...

И милиционеры не знали теперь, как от них отделаться. А отделавшись, решительно двинулись куда-то через площадь, оглядываясь и остервенело сплевывая на сторону...

Но когда к памятнику подкатила большая крытая машина с нарядом милиционеров, вокруг уже никого не было. У подножия памятника светилась пол-литровая банка, в которую было налито немного водки, а рядом лежал высветленный работой багор с надломленным пером[10].

Тот из милиционеров, которого обнимал Луков, взял банку, понюхал, брезгливо сморщился и выплеснул водку, поднял багор и понес все это к машине, сдержанно ругаясь от неудовлетворенности.

Офицер, приехавший во главе наряда, разгладил густые усы, взял у сержанта багор и, рассмотрев его, сказал сухо: — Тоже мне, нашли хулиганов... Все учить вас! Разбираться надо в людях-то...

Княжев, самый трезвый изо всех, вовремя увел бригаду от греха подальше. Он вывел всех к Волге, бросил в воду палку, чтобы узнать, куда бежит река, и пошел берегом вниз. Все следовали за ним покорно, будто на Шилекше.

Когда остались позади огни города и слышно стало, как течет в ночи вода, остановились. Тут было и темно и глухо — значит, безопасно.

Развели костер, натащили откуда-то досок, побросали на холодную землю вокруг огня и повалились на эти доски.

Сидя вокруг костра, мужики пожарили колбасу, достали кружки, вскипятили в них чай, покурили и, свернувшись на досках, со спокойной душой привычно отошли ко сну.

Их не тяготило это непредвиденное путешествие. Не тяготил теперь и город, в котором им не нашлось места... В конце концов можно было ночевать на любом вокзале, и Княжев знал это. Но он понимал и другое — тесно им там будет, не привыкли они жить с оглядкой.

В эту ночь снились Мишке высокие старые сосны. Всю ночь они шумели вверху, будто шептали что. Но что, Мишка не мог разобрать, и это лежало на душе какой-то смутной тяжестью.