Верховья

25

Человек ко всему привыкает незаметно. Сила привычки начинается исподволь.

Так же исподволь, не заметив того, когда это случилось, Мишка полюбил эту поляну, вагончики, дорогу к Шилекше. Он уже любил старую сосну, токовика и утку... Ревниво охранял «свой» ток на поляне. А когда Княжев посылал его проверить средний кривуль, он никогда не забывал проведать «свою» утку. Осторожно приглядывался издали, и если утиная голова вжималась в серые перья на спине, тихо отступал. А когда утки на гнезде не было, подбегал, пересчитывал яйца и, прикрыв их скорее пухом, опрометью кидался в чащу.

Со стороны можно было заметить (Мишка и сам это чувствовал), что все эти дни в нем тайно жил тот беззаботный парнишка из детства, которому, несмотря ни на что, еще хотелось играть и смеяться, а сплав на реке устроить как озорную ребячью игру... Все эти дни вместе с работой Мишка следил за облаками, за раскачиванием вершин в далекой голубизне неба, дивился старым замшелым осинам, раскатам дятлов, утиному гнезду... Он чувствовал, что все это от него уходит (ушло уже раз, когда уехал в техникум!) и вот уходит снова — теперь уже навсегда. Но пока вернулось — надо ловить это счастье, впитывать, несмотря на тяжесть взрослой работы. Каким-то особым чутьем понимал он, что нужно ему это, пригодится потом. Он уже был научен опытом: все в этом мире подвижно и так неустойчиво... Поэтому хотелось закрепиться на чем-то, одуматься, чтобы жизнь не волокла его, будто бревно, своим неумолимым течением. И он приспосабливался к разным слоям жизни. Перед бригадой старался казаться взрослым, не забывал о том, что является сыном и внуком сплавщиков так же, как и Шаров. Но уже не мог забыть и выкинуть из своей жизни учение в техникуме и того, что ушел оттуда. Умом нельзя было уйти от прошлого и нельзя было полностью быть таким, какими были не только Ботяков или Луков, но даже одногодок Шаров. Когда приходил в вагончик, любил Настасью и тайно ненавидел Степана. Ему все еще не верилось, что между ними есть что-то серьезное. Тайно мечталось, что если бы Настасья увидела ток из шалаша, то не променяла бы его, Мишку, на какого-то там Степана. И он ждал, надеялся, что скоро они со Степаном из-за чего-нибудь да разойдутся... А еще у него так и не выходило из головы: что же случилось той ночью, почему Пеледова насильно вели к койке и укладывали в постель. Спросить его самого он не только стеснялся, а и боялся: не надо, чтобы Пеледов знал, что он видел все той ночью. Это могло оборвать их дружбу и тот разговор о земле, лесах, войне — о всем, что было так интересно и нужно Мишке и чего никто здесь не знал, кроме Пеледова.

После ливневого дождя вода в реке сильно поднялась, и Княжев решил, что пора выводить бревна из разливин в самом устье: «Цепочки из-за нехватки такелажа поставили там не везде, и лесу по луговинам должно насорить много».

После завтрака Княжев по очереди поглядел сначала на Мишку, а потом на Пеледова и велел им отправляться в разливины на кобылке.

Мишка обрадовался и испугался. Ему вдруг показалось, что Княжев будто подслушал его мысли и специально посылает их вдвоем с Пеледовым.

Пока шли к реке, Мишка осторожно приглядывался к Пеледову, но не заметил в нем никаких перемен.

Возле дороги, выходящей к реке, они нашли в кустах дежурную кобылку, оттолкнулись, и течение потащило их навстречу утренним разливам. Лес уже был полон птичьего гама, свиста, возбужденной зоревой суматохи. Проплыли мимо заливинки, где было гнездо, но утка не взлетела, и Мишка понял, что она уже начала насиживать яйца. Потом промелькнул знакомый «средний» кривуль, на котором стоял сегодня маленький Шмель в длинных сапогах и рыжей лохматой шапке.

— Домой, что ли, поплыли? — взмахнув рукой, пошутил Шмель.

— Можем и домой, — беззубо улыбнулся ему Пеледов. — Вот заводь только поочистим.

Они вытолкались со стрежня в первую заливину и остановились возле кустов вербы, набитых бревнами. Из середины затопленных красноватых прутьев взлетели две чирковые уточки и селезенек с бархатно-вишневой головой и пестрым брюшком. Утки низко, совсем непуганно пролетели над кобылкой и утянули вниз, где еще шире были разливы и еще больше было затопленных кустов.

Пеледов любовно, долгим взглядом проводил их и стал закуривать.

— Вот кому тут раздолье! — мечтательно сказал он, пуская дым по гладкой воде. Он присел на корточки и, исподлобья глядя на Мишку, спросил:

— Ну как, не простудился в тот раз? — и, не дожидаясь ответа, добавил. — Значит, в сплавщики годишься... Останешься здесь на всю жизнь? — испытующе поглядел он на Мишку.

Слова эти Мишку обидели, и он потупил глаза, не зная, что сказать.

— Не обижайся, — уже мягко продолжал Пеледов. — Я знаю, что не останешься. Здесь такие не остаются. Но и то правда, что бегут люди из деревень не только за культурой, образованием, но и в погоне за легкой жизнью. Это своего рода инстинкт еще от тех давних времен, когда человек леса вокруг себя вырубал — гнал их от себя, потому что стихия болот и лесов была сильнее человека... Потом, будет время, побегут обратно.

— Почему? — не понял Мишка.

— Потому... — Пеледов задумался. — Лесные мы люди. Лесные, болотные, полевые... Чу! Кулик кричит... Слышишь? Для кого как, а для меня это голос родины, своей земли. В этом ведь счастье, спасение наше. А мы стесняемся говорить об этом, как стесняемся за говор свой, обычаи... Стесняемся одежды отцов и дедов, их присловий, присказок, примет... Чудно как-то! Будто сами от себя отказываемся. А зачем? Думаешь, почему я говорю это? Знаю, вот и говорю. Я ведь немало нашего брата на стороне повидал... Но ни один не остался самим собой! Все меняются. Причем от ума, против сердца. А польза от этого кому? Врагу только на руку.

Мишка слушал и ничего не мог возразить: будто всю жизнь его подглядел Пеледов и все мысли насквозь прочитал. Было все настолько неожиданно, что Мишка подумал с суеверным страхом: «Провидец какой-то... Или шпион...»

— Ну, погоним? — равнодушно бросил Пеледов окурок в сторону плавающих бревен.

Мишка неопределенно подернул худыми плечами, и оба принялись выталкивать бревна на чистую воду.

«Зачем он мне все это говорит? — мучился в догадке Мишка. — Наверное, потому, что у самого сыновей нет... Или соскучился по своей ученой работе в академии? Вот и читает лекции мне...

Мишка не знал, как вести себя с Пеледовым, как разговаривать.

Вытолкав и проводив на стрежень первую партию бревен, они снова вернулись в разлив и остановились у затопленных красных верб. Было не ветрено, солнце уже вышло из-за вершин, и тут, в еловом лесном закутке, куда вдавался залив, было так тепло, уютно, что оба уже не однажды подумали, какая хорошая выпала им сегодня работа. Они знали, что бригада мучается в самом верху — выкатывает штабеля из низин, логов: бревна катят сначала в гору, через кусты... Вчера Мишка там надорвался — перед обедом у него заболел живот.

И теперь он думал с надеждой и радостью, что, может, все эти гиблые штабеля выкатают без него.

Поучившись в городе, Мишка хорошо уже понимал, что говорил сейчас Пеледов о родных местах, о деревне, о лесах, о людях... Он вспомнил (дело было еще в старой деревне), как приезжала с Сахалина сестра. Она стояла на краю поля и, не стесняясь, вытирала слезы: было начало лета, цвел лен, и все поле вплоть до дальней кромки леса было голубее самого неба. Мишке, тогда совсем маленькому, было это и удивительно и смешно: он еще не ведал дальней тоски по родным местам, еще ни разу не видел своей деревни во сне...

После обеда они опять согнали ту же тройку чирков, но уже из другого залива.

— Есть же счастливые люди... — мечтательно сказал Мишка, провожая их взглядом из-под руки. — Всю жизнь изучают птиц, зверей, живут в лесах, на озерах...

— Пожалуй, я бы тоже эту профессию выбрал, — сказал Пеледов, — если бы начать жизнь сначала. Но боюсь, что романтика хороша только издалека. А подойдешь ближе — все и растает как туман. Хотя кому как...

— А есть такие техникумы, институты? — напрямую спросил Мишка.

— Конечно, есть. Готовят орнитологов, охотоведов, ихтиологов... Попробуй, если манит. Тебе еще не поздно. Учиться все равно надо. Ваше поколение — это поколение обильной информации. Так исторически подошло... А следующее поколение уже будет осмысливать эту информацию. Так что учение — это главная нагрузка, которую надо будет вынести вам. Сейчас многие думают, что достижения в космосе определят всю будущую жизнь. Нет... Космос многого не даст. Мало того, рано или поздно возникнут неизбежно и отрицательные явления. Обязательно появятся люди, которые будут ждать от космоса всех благ как манны небесной. Думаю, что родится даже новое настроение среди молодежи — космическое иждивенчество. Так же, как сейчас широко распространено иждивенчество родительское, городское... Иждивенчеств много. Самое крупное — это империалистическое, международное. Америка уже сегодня открыто мечтает о космическом иждивенчестве и даже о космической эксплуатации всей Земли. А я думаю, что космическое иждивенчество может и погубить людей. Это самое страшное. И беда тут в том, что многие этого еще не видят. Тут какой-то поворот в развитии земной цивилизации. Ведь самое естественное иждивенчество — иждивенчество крестьянина, землепашца. Земля, вода, солнце — вот что дано в самую честную эксплуатацию нам. Навсегда и в высшем смысле, имей ввиду, — Пеледов предупредительно поднял прокуренный указательный палец.

Мишка, слушая его, совсем перестал толкать бревна. И кобылку их все несло и несло из заливины слабым течением вместе с бревнами в открытый стрежень реки.

— А если к нам прилетят? — спросил Мишка, вспомнив ночное свечение, которое застало его в шалаше. — Нас начнут эксплуатировать?

— А может, уж давно прилетели, — загадочно и как-то обрадованно улыбнулся Пеледов, будто уже хорошо был знаком с инопланетянами.

— Тогда почему не показываются? — начал помаленьку толкаться опять в заливину Мишка.

— А вот, видимо, по этому самому... — как-то облегченно отозвался Пеледов. — Чтобы не надеялись на них. Самим надо работать... Я о космическом-то иждивенчестве почему тебе сказал?

— А может, они и сами-то такие? — с детской настырностью входил в азарт Мишка. — Что они, святые?

— Вот именно... Космос не святым не открывается. Есть такая закономерность: существа, не постигшие справедливых, нравственных законов жизни меж собой, не сумеют и технику такую создать, чтобы достичь иных цивилизаций. Это диалектика, братец. Если этого слова не знаешь, так знаешь, как народ говорит: бодливой корове бог рога не дает... — Тут он вздохнул и сильно толкнул кобылку к новой партии бревен — как бы подвел черту. — Самое интересное, что ожидает человечество в ближайшем будущем, — это прошлое Земли. Чего рваться в другие миры, когда свой еще как следует не изучен! Этого этапа нам не миновать. Рано или поздно, а история человечества будет восстановлена, как бы реставрирована в мельчайших подробностях и до самой глубокой древности. С Земли ничто не исчезло — все в ней. Надо научиться находить и видеть... А когда все найдут, проанализируют ошибки, поумнеют — тогда уж можно и дальше. Это тоже диалектика. Она ведь и на космос распространяется.