Верховья

11

Княжев привык к жизни относиться спокойно и вдумчиво. Образования большого он не имел, с детства работал в колхозе и сезонно на сплаве. Отвоевал войну, был ранен, не сильно, вернулся, и опять жизнь его шла старой колхозной дорогой. Дочь была давно замужем, сын оканчивал университет, и оставались они с женой вдвоем. Работы он никогда не боялся и надеялся в жизни только на себя, на свои руки и ум. Бригаду набирал всегда по собственному разумению, пеструю: на каждый «параграф» — своего человека. Другие бригадиры над ним смеялись, но он от давнего правила не отступал. Лукова брал как своего заместителя по работе и главного организатора, Сорокина — для ума, Шмеля — для веселья, Шарова и Хлебушкина — для побегушек, Ботякова — для силы, Пеледова — как знатока законов и главного экономиста... Все у него было рассчитано, проверено. И он не боялся со своим народом никакой весны, никакого сплава. Сейчас он видел, что первый день на Шилекше прошел хорошо, вода была в рабочем уровне, люди осмотрелись и уже опробовали себя в деле. Он раньше всех лег, входил в норму после дороги и всех волнений и был уверен в завтрашнем дне.

Спали в лесу звери и птицы, кому положено было спать. Глухо шумели вершины старых деревьев, а над ними низко неслись холодные тяжелые тучи. Жестокий северный ветер, неожиданно смявший ровное размеренное тепло юга, гнал их издалека с какой-то тайной поспешностью.

Утром, когда весновщики в темноте уходили на работу, морозно скрипело крыльцо барака, доски ступенек были скользки от инея. А бревна штабеля, кое-где покрытые нежной опушкой инея, были ледяные: от них мерзли подошвы ног даже через сапоги.

Со сна было зябко в куцых фуфайках, хотелось скорее разогреться в работе. Спокойные заливины Шилекши, куда не заходило течение, прихватило лаковым блестящим ледком. Высушило слежавшиеся сугробы, они стали тверды будто каменные. За ночь вода в реке заметно «усохла», оставив по берегам белые ледяные закрайки. Когда упали в воду первые бревна, хрупкие ледяные провиси с берегов стали рушиться с тихим покорным звоном. Шесты у багров были тоже побелены инеем, и пальцы немели от холода. Их грели дыханием. Мишка позавидовал Княжеву, который работал в рукавицах, да Сорокину с Пеледовым — их шесты были сухие, теплые.

Лес, казалось, еще спал, был недвижим, только изредка откуда-то из глубины его доносились попеременно гигантские рокочущие скрипы.

Когда, разогревшись, уселись на перекур, эти дребезжащие звуки, начиная с верховьев, пронеслись по Шилекше вниз с такой оглушающей торжественностью, будто сам лесной бог прокатился по своим владениям на гигантской колеснице. Не все из бригады знали, что это были любовные «песни» дятлов. Еще в детстве Мишка читал, как дятел с зимы выбирает себе сухое надломленное дерево и в гулкой утренней тишине бьет в отщепу клювом, как в барабан. Так он зовет самку. Свою территорию дятел ревниво охраняет и свой инструмент никому не дает.

Здесь, на Шилекше, жили три дятла: один в самом верховье, другой в среднем ее течении, где мужики сидели сейчас, а третий — в самом чапыже, между Шилекшей и Лухом. Верхний играл неровно, с дребезгом, как-то бестолково у него получалось: то коротко, то затяжно. Раз за разом он начинал сызнова, будто примерялся и все никак не мог отладить свой инструмент. Поэтому и торопился, нервничал. Наверно, он был еще молодой дятел.

Средний возвещал о себе долгим приятным рокотом: «Др-р-р-р-о-о!..» И лес звучно откликался ему. Дятел с наслаждением слушал, ждал, пока не стихнет окончательно эхо. Потом пускал новую очередь.

А нижний, видимо, самый опытный, давно знающий себе цену солист, играл редко, уверенно и с большим достоинством. Он будто бы отворял и затворял давно немазанную громадную пересохшую дверь: «То-то-то-то-то-тооо!..» Отворит и ждет, словно пропускает кого. Потом не спеша начнет закрывать. Два других за это время раз по пять сыграют, а этот не спешит, важничает.

Именно так представлялось все это Мишке. И он слушал, раскрыв рот, и улыбался, сам не замечая того.

Когда дятлы делали перерыв, ясно прослушивался весь лес: высвистывали дрозды, тенькали синицы, от тетеревиного воркования рокотала вся округа. Звуки повторялись и усиливались многократно сосновым эхом, волнами перекатывались по лесу. Песни шли нескончаемо с напором со всех сторон — все стенало, изнывая от полноты жизни. Мишке казалось, что сейчас пронизана счастьем каждая иголочка здесь и даже сам воздух — совсем особый, никогда не знавший гнетущего человеческого горя. И весновка вновь показалась ему неведомым доселе праздником, о котором знали в этом мире только они, особые люди — сплавщики.

Мишка огляделся осторожно, и волна обиды захлестнула его: никто из весновщиков не вслушивался в это торжество леса. Покурили и опять буднично взялись за багры.

Когда солнце поднялось выше сосен, Княжев повел бригаду на завтрак.

Тетерева в это время еще сидели на поляне. Правда, они уже не пели, а отдыхали, прохаживаясь меж сосенок. Но сам хозяин тока — Старик — еще не угомонился, он еще поуркивал задорными короткими очередями, будто проверял, поддержат ли его другие. Но ток иссяк, тетерева разбрелись по всей поляне и уже по одному незаметно снимались.

В это утро, дав солнцу подняться над вершинами, потянул над лесом, как ночью, не сильный, но настойчивый северный ветер.

Княжев отметил это еще утром, по дыму от вагончиков, и подумал, что вода теперь пойдет на убыль и что надо бы хоть один круг проволоки принести к бараку — так, на всякий случай. Поэтому с утра, по насту, он отправил за проволокой одного из сплавщиков, выпросив у коменданта Сергея санки.

Теперь круг проволоки валялся возле вагончика, и Луков, раньше всех позавтракав, уже отрубал от этого круга несколько витков, чтобы захватить их с собой на реку. Увидев это, Княжев мысленно одобрил Лукова и, закуривая на ступеньках вагончика-магазина, сказал:

— Вечером надо будет отжечь, помягче станет. А то все руки изломаешь.

Луков сверкнул на него цыганскими глазами и, довольный, что Княжев одобряет его (а это он понял по голосу), поддержал бригадира шуткой:

— На ночь костер распалим — к утру сварится.