Верховья

35

Не прошло и недели, а Мишка уже трясся на сеялке, целый день таскал мешки, засыпал зерно в бункер, разравнивал его на дне палкой, следил за трактором, выключал на поворотах сеялку, не говорил, а кричал напарнику, и сам плохо слышал от постоянного гула... Весь день в туче пыли, то на жарком солнце, то на холодном ветру не знал передыха. Домой приходил только ночевать, а умывшись и поев, оживал опять, выходил на берег и глядел, как рекой идут плоты — их упрямо тянули могучие свежекрашеные буксиры. Думал: «Возможно, наш лес, с Шилекши... Как там теперь?» Но прежних долгих дум уже не было, да и не хотелось их. Надо было просто пока отойти от всего, одолеть посевную, а там видно будет...

Он отдал матери все деньги, помимо того червонца, что истратил в Костроме на гостинцы и на дорогу, удивил ее и обрадовал. Первый раз видел он мать такой, чтобы по лицу ее текли слезы, а она улыбалась. И первый раз ему захотелось обнять ее и пожалеть с той уверенностью, с которой взрослые жалеют малых и беззащитных.

Луков, когда были уже в районном городе, вспомнил и отправил небольшой денежный перевод своей Зоюшке в далекую вятскую деревню. Княжев часть денег отослал сыну, купил жене стиральную машину — специально плавал за ней в город на теплоходе — а на мотор к лодке денег опять не хватило. Чирок подкупил про запас тесу, хотя все уже было построено. Шмель, будучи еще в Костроме, приобрел себе новые, самые модные часы и потерял их ночью в своем родном поле. Но на второй день чуть свет ушел вместо бани за деревню и до полдня ходил там по полю с бельем под мышкой. Баня уже выстыла, и мать искала его по всей деревне... Он вернулся счастливый, неся в руке блестящие часы и волглую трешницу, которую нашел тоже на дороге. Сорокин деньги не расходовал, а положил целиком на сберкнижку, приберегая на всякий случай, возможно, и на смертный. Ботяков своих денег не считал: сколько пропил и сколько забрала у него мать — это его мало интересовало. И никто не вспоминал о весновке, захлестнули всех хозяйственные, колхозные заботы.

Шло время, и Мишка будто выплывал откуда-то в свою колхозную ежедневность. Выплывал из какой-то особой тяжелой жизни, не имевшей ни реального времени, ни места, — как из сна. Вспоминалось и не верилось: будто весенний шквал подхватил их еще сонных той апрельской ночью от магазина, унес в леса, и только там они пробудились уже совсем в иной жизни. И летела она у них в шуме воды и сосен, сверкала длинными днями две с лишним недели без перерывов, как один бесконечный день... А закончилась опять ночью — в теплом родном поле — будто бы и не было ничего.

Мишка не однажды пытался войти в русло тех дум, что одолевали его на Шилекше, и ничего не получалось. Ему опять казалось, что он гибнет, изба предстала теперь совсем маленькой и как будто чужой, ненужной. Он опять боялся зайти в тупик, запутаться совсем и, чтобы не случилось этого сразу, поправлял изгородь возле дома, скворечник, врыл столбы у входной калитки и собирался ремонтировать крышу. Но один, без отца, робел, а мать в этом деле, понимал, плохая помощница.

Наконец он догадался, что плохо ему оттого, что остановились думы, а они остановились потому, что не было рядом Пеледова. Он хотел ему написать, но решил, что рано, ведь Пеледов велел учиться, а он вот с топором учится огород городить...

Он опять плохо спал по ночам, его мучили сны.

Во сне он стонал и вытягивался на кровати, а просыпаясь, видел, что мать стоит у изголовья и гладит его по голове. Мишка облегченно вздыхал, но прежнего полного успокоения и умиления, что раньше исходило от матери, не чувствовал.

А мать не знала, что с ним творится, думала: «Растет, видно, во сне... С детьми всегда так бывает».

Видел Мишка и совсем странный сон. Будто бы жил он на другой планете и жил как-то невесомо, телесно невесомо, только душа становилась все тяжелее и тяжелее... И все тянуло, звало куда-то. Он долго мучился во сне: отчего так тяжело — а потом вспомнил, что на Земле было наоборот: телу было тяжело, а душа оставалась всегда невесомой. И вот будто бы надо было выбирать ему, где жить — здесь или на Земле?

А когда вернулся на Землю, оказалось, что прошло на ней уже тысячи лет. Людей было мало, но стояли дремучие сосновые леса и дул какой-то ледяной, обжигающий ветер. И все сосны шумели протяжно, устало: «Слу-у-ушайте нас-с-с... Мы ста-ар-ше-е вас-с-с...». И Мишка поразился: никто, кроме него, не слышал и не понимал этих слов, хотя не слышать было невозможно.

Незаметно прошел май. Уже высокой стала трава на угоре, были светлы и теплы ночи, и соловьи пели как в угаре.

А Мишке все виделось, что в лесах по-прежнему шумит Шилекша, на поляне стоят два вагончика, и Настасья, гордо откинув голову, отягощенную волосами, ходит в белом халате из одного вагончика в другой...

Но там было все иное.

В конце мая в дремучих ельниковых потемках растаяли наконец последние, самые стойкие сугробы, давно стихли самые говорливые ручьи.

И только там, где некогда, подмывая деревья, бурлила Шилекша, осторожно пробирался от бочага к бочагу смиренный высветившийся ручеек. Он застенчиво прятался в густой сильной траве, в прохладной тени сосен, в широких листьях ольшаника.

И шел уже четвертый день, как у Одноглазой появились желтые пуховички — утята. Их было семь очень похожих друг на друга, и она каждое утро водила их к ближнему бочагу. Все вместе они медленно пробирались лесом. Перелезая через сучья-валежины, утята иногда перекувыркивались на спину, беспомощно махали перепончатыми лапами в воздухе. И Одноглазая, оглянувшись на тревожный писк, ждала.

А в это время к сухостойной елке волнообразным полетом спешил «средний» дятел. У дятлихи его тоже появились дети, с утра просили есть, и он сбился с крыльев, ища по всему лесу червяков и личинок. Одноглазая, заметив над вершинами мелькнувшую тень, коротко крякала «ложись», приседала и, повернув голову правой щекой вверх, зорко следила: ей казалось, что там ястреб. И все семь ее пуховичков тут же по команде приседали, вдавливались мягкими брюшками в прохладный мох, и каждый устремлял правую бусинку-глаз в небо...

На поляне вокруг барака выросла свежая трава, и никто не мял ее, не тревожил. У молодых сосенок в самых верхушках зелеными ежиками проклюнулись новые иголки.

Косохвостый все реже вылетал на вершину старой сосны. Он уже не спускался на ток. На поляне каждое утро пели теперь только молодые тетерева. Одни, без стариков, они все больше азартились, с задором свистели и урчали. Их неокрепшие голоса иногда срывались от неумения, но они не конфузились... Свободно кочевали по всей поляне, иногда садились и пели возле самого барака. И им никто не мешал.

Тетерок на току уже не было. Лишь изредка какая-нибудь пролетала краем поляны и скрывалась в лесу. Желтая и Серая уже давно сидели на яйцах, и у них вот-вот должны были появиться цыплята.

Чекушин за удачный сплав на Шилекше и за экономию спецодежды и такелажа получил премию.

Пеледов продолжал работать на Лухе, теперь уже далеко от Шилекши и моста, в самом низовье. Этим летом он ждал в гости одну из дочерей. Комендант Сергей снова был в лесхозе лесником — подновлял противопожарные лесные полосы, прореживал посадки... Тракторист Пашка ездил в военкомат по повестке и вновь был оставлен «до востребования». Жизнь шла своим обычным порядком, неброская, но обязательная, неотвратимая... Все, что в ней совершалось, готовилось исподволь, постепенно, и потому совершалось с какой то уверенностью.

На поляне в самом низу прошлогодних трав проклюнулись зеленые мягкие вилочки — нынешние всходы последних семян старой сосны. Их еще никто не видел, эти зеленые хвойные росточки. Но они уже жили — видели солнце, слышали тетеревов, которые бегали по их головам, они ощущали весь этот сложный мир и сами были уже его частью. И, видимо, частью для чего-то необходимой.

В холодных ветрах мая отцветала по лесным низинам черемуха. Стихли задорные песни весенних птиц, на смену им заступали летние: кукушки, соловьи, коростели... Каждый знал свое время и не пропускал его.

Старой сосне давно это все было знакомо, и ничто в лесу ее давно не удивляло. И все-таки она любила весну и особенно начало лета.

Еще смутно, но уже брезжило ей в то лето, что с Мишкой они теперь долго не увидятся и что он в своей неспокойной жизни будет часто вспоминать ее.

К середине лета по всему лесу зацвели сосны.

Старая сосна стояла в сладком дурмане летящей пыльцы и думала о продолжении жизни на Земле.

Навязчивые думы не оставляли Мишку. И все же после весновки чувствовал он себя уже по-другому. Его воображение больше не тревожила жизнь отца и деда. Теперь он уяснил себе картину их жизни, и этого было пока достаточно. Но в своей жизни полной ясности так и не было. Он не знал еще, что такой ясности и не бывает никогда.

Нет, еще не скоро наступит то время, когда поймет он, что для душевного равновесия человеку необходимо иметь и осознавать как бы три точки опоры: в прошлом, в настоящем и в будущем. Точка настоящего человеку дается вместе с рождением, точку прошлого надо уже «раскапывать» и уяснять себе.

Мишка понимал, что эти две опоры у него есть: одна — дом и деревня, где жил он сейчас с матерью, другая — в лесах, на Шилекше, точка отца и деда. А третья? Третьей не было. Мало того, он даже не представлял, где она могла быть и что из себя могла представлять.

Не ведал еще он, что любой человек, опираясь на одну точку или на две, ищет эту третью, вот-вот найдет ее, обретет душевную уверенность и не замечает, как проходит жизнь. Точка эта и есть цель, к которой человек стремится, и даже наметить ее верно — уже счастье. А когда человеку кажется, что он наконец прочно стоит на всех трех точках, они, эти точки, уже почти слились в одну. И это не беда, а естественное завершение земного пути. Так человечество сохраняет глубину своего видения — туда, в глубь времени.

Мишке сейчас и предстояло наметить свою точку будущего. Но как, где?

Потерявшись в догадках, он вспомнил главный наказ Пеледова — учиться и решил пока идти именно этим путем, пусть забрезжит впереди что-то новое.

К концу лета он основательно утвердился в своем решении и в зиму, оставив мать одну, уехал учиться в город на моториста катера.

План у него был простой и самый выгодный. Летом он уже работал на катере матросом-мотористом; когда кончалась вахта, жил у матери и всюду — дома и на катере — самостоятельно изучал программу десятилетки. Учебники он поделил пополам: часть держал на катере, часть дома. Теперь он учился по-новому, он шел к своей цели, и ему никто не мог помешать.

Зимой он опять ездил в город, жил на прежней квартире, был у заведующего районо, у директора школы, написал заявление... Хоть и не сразу, но ему, в виде исключения, разрешили учиться и сдавать экзамены экстерном. И много раз, сменившись с недельной вахты, он ездил в свою школу, расспрашивал, договаривался, сдавал экзамены... В конце концов, хоть и не отличный, но аттестат он получил «отменно хороший», как выразился завуч школы, с интересом поглядев на Мишку исподлобья, поверх очков.

Мать все не верила в эту его затею, жалела, но когда увидела документ, не могла скрыть удивления и начала затворять блины.