Верховья

21

Однажды в обед Княжев принес в барак чайник кипятку и стал основательно устраиваться возле широкого окна перед зеркальцем. Брился он по старинке — с мылом и помазком своей опасной раскладной бритвой. Рядом с ним усаживались у других окон совсем почерневший щеками Луков, серебристо-белый с лица Сорокин, сивый Ботяков... Они брились первый раз за все время весновки и потому делали это с особой торжественностью.

Не брились только Мишка с Шаровым да Шмель. Нечего им было пока брить, и они завидовали мужикам, их праздничному настроению и той основательности, с которой те скоблили свои жесткие щетины, на глазах молодея. Побрившись, все снова пошли в столовую. И опять не торопились на реку...

Мишка думал, что пропустил что-то, недослышал, чего говорил Княжев, и. теперь один не понимает, к чему идет эта подготовка. Он спросил шепотом Шарова, а тот, открыто улыбаясь, выпалил во всеуслышание:

— Сегодня же воскресенье, чудак!

И Мишка будто проснулся: «Неужели всего только одна неделя прошла!» Ему казалось, что работа и весна начались так давно, что он уже за это время стал как бы другим человеком. Он физически ощутил какое-то смещение времени — не то провал, не то нарост в собственной жизни. То, о чем говорил на реке Пеледов, не выходило из ума. Все больше казалось, что настоящая жизнь идет где-то стороной, отдельно от их жизней здесь и тем более от его собственной. И идет не туда! И никто этого не видит, кроме Пеледова. Но почему он ничего не делает? Почему никому не больно, не страшно за будущее Земли? Что же дальше?

В этот день до вечера все были свободны, и Мишка бесцельно бродил по поляне, сидел на старых сухих пнях. Сходил на ток, нашел два черных тетеревиных перышка; пригляделся, где бы построить шалаш. Лучшим местом показалась сосна, возле ее мощного ствола он и наметил «строительство». Но тетерева скоро должны были уже вылетать на вершины крайних сосен. Поэтому Мишка ушел с тетеревиной поляны, углубился в сосняк и присел возле старого муравейника. Он долго глядел на муравьиную суету и не мог понять, счастливы эти маленькие трудяги или нет. Все было непонятно. Но больше всего собственная жизнь. У муравьев жизнь была вся «в куче», а у него — разорванной на несколько отдельных жизней. Жизнь с матерью в Веселом Мысе должна была идти так, как виделось ей, матери: нужны были деньги, надо было поправлять изгородь вокруг дома, копать огород, садить картошку... А одновременно вести посевную в колхозе. Мишка понимал, что от этого нельзя было уйти, и тут не надо было ничего менять. Другая жизнь — здесь, на весновке, она была тоже вроде бы ясна, и об ней тоже можно было не думать, как, скажем, Шарову. Но Мишке, в отличие от Шарова, надлежало здесь прожить еще жизнь отца и деда и сравнить их жизнь с жизнью сегодняшних весновщиков и своей собственной. Ему надо было понять, увидеть жизнь своего рода среди этих мужиков. И Мишка не переставал надеяться, что к концу весновки все поймет: уже складывалось кое-что... И вот как гром на утре оглушили его слова Пеледова. От этих слов жизнь как бы увеличилась еще на одну самую неспокойную часть. Она была сверху, эта часть, и поэтому как бы напрочь закрывала всю прошлую жизнь, в которой он собирался, но так и не успел разобраться.

А теперь было и вовсе не до этого. То, о чем сказал Пеледов, требовало срочных мер. Надо было кричать, бить тревоту...

Мишка раньше как-то не подозревал, что, кроме его собственной жизни, есть еще жизнь всех — всех людей Земли — и что ему от нее не уйти, не спрятаться ни в каком лесу. Оказалось, что в жизни этой есть свои боли, тревоги, опасения... Мало того, теперь эта жизнь неслась в пропасть. А люди ничего не делали. И это Мишку удивляло, беспокоило больше всего. Он видел, что в бригаде об этом никто и не думает.

Как о единственном спасителе думал Мишка о Пеледове, надеялся, что он не все еще сказал, что есть у него какая-то своя сверхмудрая тайна.

Мишка сидел на крыльце, ждал темноты, когда стихнут и разлетятся тетерева, чтобы идти рубить шалаш. Нужен был топор, а Ботяков, почти каждый день от неумеренной силы ломавший шест, сейчас опять пересаживал багор. Шаров, сидя на нижних ступеньках крыльца, почему-то был сосредоточен, задумчив, он глядел на дальние вершины сосен с какой-то грустной полуулыбкой — может быть, тоже вспоминал дом свой, мать... Луков, чисто выбритый и похудевший, сидел на той же ступеньке, что и Мишка, молча курил и наблюдал за Ботяковым. Впервые за все время весновки нечего было делать, впервые ждали темноты, сна и вроде как бы уже томились бездельем, медлительным ходом времени.

Еще доворковывали, шипели в вечерней тишине на поляне тетерева, когда Яшкина гармонь заверещала на весь лес. Шмель сидел на остатке поленницы возле вагончика и, глядя на закат, оглушал округу заливистой игрой. Никто не ожидал этой его игры, все забыли уже, что лежит в бараке под кроватью гармонь. И вот она напомнила, что есть где-то другая жизнь, от которой ушли и к которой скоро возвращаться.

Мишка, дожидаясь топора, обмяк, шевелиться не хотелось, а слова Пеледова все не выходили из головы. И он сидел совсем потерянный и одинокий, запутавшись в своей жизни и понимая, что ни помощи, ни спасения ждать неоткуда.

Никто не заметил, как к бараку бесшумно подошла стайка девчат, в которой были еще и два молодых парня чуть постарше Шарова с Мишкой. Они услышали гармонь и пришли на ее зов какой-то одним им ведомой дорогой. Это были девчонки-сучкорубы из бригады вальщиков леса. Они доделывали свою зимнюю работу, жгли сучья, пока в лесу было сыро, и, видимо, уже заканчивали, потому и пришли. Мишка слышал, говорили как-то в вагончике-столовой, что работают-де тут по зимам лесозаготовители в двух или трех километрах вверх по Луху, но никто не думал, что они живут там до сих пор. И вот пришли.

Шмель воспрял духом (не кто-нибудь, а он выманил из леса девок!) и перешел с поленницы на старый широкий пень. Он устроился на нем как на престоле и рванул «русского».

И началось безудержное, отчаянное веселье. Не было ни вина, ни праздника — не было никакой причины, но все наперебой лезли в круг, дробили в исступлении ногами и наперебой выкрикивали частушки... Толкали в середину Княжева с Луковым, и даже старик Сорокин и тот потряс штанами с краю общего токовища. Но вскоре присел на сухой обветшалый пенек уже как зритель и только беззубо улыбался. Плясали с озорством и вызовом, как бы наперекор ежедневной ломовой работе и всей этой жизни вдали от деревень, людей.

Когда поостыли, пляска приняла свой степенный, издавна заведенный порядок: каждый вызывал себе «пару», кого хотел, и каждый, решившись, сначала обходил сдержанно круг, по-деловому выпинывая на сторону старые сосновые шишки, готовя себе место и одновременно подыскивая в памяти забористую частушку... Начиналось что-то вроде старой деревенской вечеринки.

Девчонки скинули свои фуфайки, остались в кофтах и свитерах. А глядя на них пошли переодеваться и Галя с Набтасьей. Выходя из барака, они удивили курившего возле крыльца Пеледова тем, что у них оказались с собой даже капроновые чулки и туфли.

— Ну-у! Теперь вам до утра надо женихов завлекать, — любовно оглядев их, сказал Пеледов.

Настасья, видимо, от избытка чувств в порыве обняла стоявшего рядом Мишку и прижала его мягкими сильными руками к своей упругой груди:

— А вот он, наш-то кавалер! Никак не влюбится хоть в одну из нас...

Мишка, не ожидавший этой ее выходки, пошатнулся и упал лицом в ее рыжую густую гриву, пахнущую дымом и какими-то кислыми духами. Он задохнулся, покраснел, подумал, что Настасья пьяная... А она как бы нехотя отстранила его от себя и, гордо закинув голову, ни на кого не глядя, пошла прямо к гулянью.

Хорошо гармонь играет
Во зеленыех лугах... —

выкрикивал Ботяков, идя по кругу и выискивая себе глазами «пару» из пришедших.

А еще лучше заиграет
У товарища в руках! —

встрепенулся на пне Шмель и заиграл с новым подъемом, от напряжения все больше поворачивая маленькое красивое лицо на сторону.

Ботяков уже остановился напротив одной из девчонок и хотел было ее выплясывать на середину круга, но Настасья, как баржа, разошедшаяся по полой воде, уже не в силах была остановиться и врезалась в круг. Теперь они должны были плясать вдвоем — кто кого перепляшет. Ботяков был силен и вынослив, а Настасья горда и красива и уступать ему не собиралась. И все глядели на них, улыбаясь, как они входили в азарт.

Наконец Ботяков понял, что Настасья не отступит, да и тяжело ему было в резиновых с длинными голенищами сапогах (а одно голенище спустилось и хлестало по головке сапога), и он вышел из круга, стал поправлять сапог.

А Настасья, будто того только и ждала, тут же наудалую стала выплясывать Степана. Он вышел, немного смутившись, и всем сразу стало ясно, что плясать как следует он не умеет. Но раньше всех заметил это хитрый Шмель. Он тут же, без всякой заминки, перешел на плавный вальс. Шмель был опытным игроком и знал, когда и что делать. Сейчас он выручал Степана, не конфузил перед пришедшими бригаду и давал отдых своим пальцам в медленной и плавной игре. А главное — ведь плясать хотелось всем, а не только глядеть, как пляшут. Поэтому все сразу закружились, замелькали в широком круге.

Шаров, как-то разухабисто подпрыгивая на поворотах, танцевал с низенькой и пухлой девчонкой из пришедших. Степан, наклонясь, что-то говорил Настасье, и та охотно подставляла ухо, сосредоточась лицом. Мишка шел в паре с Галей, чувствовал, как она легко и быстро приноровилась к нему, послушно управляет своим телом, и мысленно одобрял ее за это. А. сам глядел на Настасью, думал и все не решался пригласить ее на следующий танец. Он был обижен, что она так быстро «предала» его — выплясала себе Степана. Но когда представил: вызови она его, Мишку, — то подумал, что сгорел бы, наверное, со стыда... И все-таки ему хотелось этого. Он не мог даже на минуту забыть, как она обняла его на крыльце, и наблюдал за ней неотрывно. Но Настасья не взглянула на него и разу.

Гармонь играла допоздна, и допоздна ненасытно, не чуя усталости, плясали, пели, толкались и смеялись... Все будто лишились разума. Потом старики незаметно ушли спать, а молодые разбрелись по лесу, по поляне, будто не замечая ночи.

Мишка бездумно шел знакомой дорогой к Шилекше и слушал, как все глубже погружаются в лес, слабеют звуки Яшкиной гармони: Шмель, Ботяков и еще кто-то ушли провожать сучкорубов. Было уже поздно, а все вокруг видно и совсем не страшно одному на лесной дороге. Казалось, что ночь сегодня так и не наступит и веселье, которого будто бы только и ждали, теперь уж не кончится никогда, а так и пойдет: завтра, послезавтра... Было во всем этом что-то стихийное, первобытно-дикое, затягивающее и пугающее одновременно. Мишка шел, думал обо всем этом, пытался по-своему все объяснить, уложить степенно в уме, но как только вспоминал разговор с Пеледовым — все рушилось. «Как же так? — думал он. — Мир гибнет, катится куда-то к роковому краю, в пропасть... А они пляшут, веселятся!» Было во всем этом что-то пугающее... Нет, не сегодняшним днем, а — будущим.

Все отчетливее слышалось, как упруго, напористо шумит за соснами Шилекша, затемнел за стволами остаток штабеля у дороги, который не трогали, берегли на кобылки в случае затора, иногда оставляли тут багры до утра. Сейчас этот покосившийся штабель, казалось, обиженно, забыто дремал в лесных сумерках. Мишка осторожно забрался на него и стал слушать, как под прикрытием ночи по-деловому работает река. Пахло талой землей и хвоей, сырью отдавал лес. Было жутко и любопытно: что совершается в лесу сейчас, в тишине ночи? Иногда тенью проплывали мимо одинокие бревна, вот просвистели в вышине торопливые крылья уток, где-то монотонно взблеивал бекас... Лес отдыхал, но не спал. Одной частью своего сложного существа он еще жил и радовался, а другой уже только наблюдал и был настороже. В торжественном, лишенном суетливости приближении ночи было что-то тайно-непостижимое: чувствовалось присутствие чего-то Вечного в пространстве и времени. И не было этому ни начала, ни конца, все тонуло в едином: жизнь деда, отца, неудачи собственной жизни... Но все могло и кончиться. Если верить словам Пеледова — человечество неудержимо, с какой-то безоглядностью рвалось к пропасти. Мишке все больше казалось, что с такой же безоглядностью летит к концу и его собственная жизнь, и надо остановиться, пока не поздно, или повернуть куда-то... Но забота об этой жизни почему-то тревожила все больше. Он уже не раз пытался «стряхнуть» все, говоря про себя: «Не хватало еще мне этой беды, пройдет, как хотят...» Но не проходило, а выплывало все требовательнее и яснее. Это было похоже на страшный сон. Мишка знал, что любые сны, даже самые невыносимые, — призрак. Они забываются, и жизнь снова летит куда-то вперед, вдаль, где обязательно есть простор и свет. Но сейчас просыпаться было уже некуда, сейчас было все наоборот: жил, будто спал, и вот проснулся.