Верховья

22

Шмель с утра был вял, помят, и оттого казался еще меньше. Он шел на реку с сильно загнутыми голенищами сапог. Он всегда их сильно загибал в дороге и сегодня еще не успел разогнуть после вчерашних проводов. Шмель не выспался, и от этого его пухлое личико казалось обиженным, как у ребенка, у которого отняли игрушку.

Мишка приглядывался ко всем, стараясь допонять, что же такое случилось с людьми вчера. Но о вчерашнем не говорили, будто и не было ничего. Страшно было встретиться глазами со Степаном: Мишке казалось, что Степан догадывается, кто был ночью в лесу. «Только бы не пришлось работать с ним на одном штабеле».

Однако Степан ушел по реке вверх, а Мишку направили на средний кривуль, куда раньше всех отправился Ботяков.

Мишка пробирался берегом, самой чащобой и радовался, что так хорошо все получилось. Обходя затопленные кусты, он согнал Одноглазую, вздрогнул и остановился: как-то странно, будто подраненная, бежала утка по воде. И не улетала, а оглядывалась на Мишку и, как бы отводя его, плыла в сторону, за кусты... И Мишка догадался: стал внимательно приглядываться по низу стволов и скоро увидел под елью пять зеленовато-бледных яиц, совсем неприкрытых и еще хранивших утиное тепло. «Только бы никто не нашел...» — думал он, озираясь по сторонам и слегка прикрывая яйца пухом и травой с краев гнезда. Потом он крадучись бежал от гнезда, оглядываясь и запоминая место. Он хорошо знал, что надо делать в таких случаях. Вспомнил, как в старой деревне держали уток домашних, которые иногда уплывали от дома и устраивали свои гнезда на острове вместе с дикими. Не просто было выследить этих беглянок, а потом и наблюдать за ними. Только в это время, забрав еще мокрых утят, и можно было вернуть утку к дому, чтобы она не одичала вместе с потомством. Это поручали всегда Мишке, и он хорошо знал «характер» матери-утки.

Ботяков стоял на мысу и пел. Он легко, почти играючи, отталкивал от берега бревна, и видно было, что ему не нужно никакой помощи. Мишка опять подивился его крепости, здоровью (ведь они вместе со Шмелем уходили вчера в ночь провожать девок). Забредя в воду, Мишка сначала смыл с голенища прилипшие утиные пушинки, потом сказал, стараясь быть по-взрослому независимым, что послан сюда на подмогу.

— Отдыха-ай... — поглядел Ботяков в его сторону. — Тут и одному делать нечего.

К обеду они решили, что Мишка будет стоять немного выше по реке, на другом кривуле.

Само собой, но настало, видимо, то время, когда люди, незаметно вышли из подчинения бригадиру и начали жить так, как хотелось каждому. Шмель с Ботяковым каждый вечер уходили по дороге куда-то в лес: не то в поселок, не то к сучкорубам. Степан дольше всех сидел у Настасьи в столовой; другие, поужинав, садились в бараке возле окна и начинали играть в карты. Они брали у Настасьи белый алюминиевый чайник с крепким чаем и, хлопая о стол разбухшими картами, то и дело наливали всяк в свою кружку. Играли, курили, пили чай, обжигаясь и ахая, иногда спорили вполголоса, а Сорокин, Княжев, Вася Чирок и многие другие уже отдыхали лежа, и Княжев почему-то ничего никому не говорил. Но и без слов все понимали: играй, гуляй, делай что хочешь хоть всю ночь, но утром пойдешь на работу, когда разбудит бригадир.

Но ничего никому не говорил Княжев и утром. Мишка с Ботяковым так и работали на двух соседних кривулях. Перекликались в обед и к вечеру — как идти домой. А утром выходили опять вместе.

Через два дня после прихода сучкорубов, Мишка не увидел Ботякова утром возле вагончиков и расстроился: Ботяков, чертом пролезая через чапыжник, мог согнать там утку, а еще хуже — набрести на гнездо. Поэтому, даже не послушав сегодня, как токуют тетерева (на прежнем ли месте, возле сосны?), Мишка схватил багор и кинулся на свой кривуль. Когда он пробегал мимо гнезда, нарочно кашлянул, чтобы проверить, но утка не взлетела.

Он выбежал на изгиб реки — бревна не плыли. «Еще не начали их сбрасывать там, вверху, — подумал Мишка. — А если и начали, так они пока не приплыли». Он посидел, послушал. «То-то-то-тооо...» — близко раскатился нижний дятел. Средний не отозвался, а верхний не скоро, но сыграл глухо, едва слышно: так он был далеко теперь. Мишка сложил у рта ладони и закричал Ботякову, но тот не отозвался. Кричал еще и всякий раз боялся, что напугает утку. Ответа не было. Уже хотел идти к нему, однако рекой поплыли первые бревна. Мишка подумал было с надеждой, что это с ночи — раскатило где-нибудь штабель, и сейчас опять будет чисто, но лес пошел гуще, ровнее, и стало ясно, что он уже сегодняшний, «рабочий». «Может, пропал человек, может, Княжеву сказать...» — отталкивая бревна, мучился Мишка. Вешка, воткнутая им по урезу воды, была затоплена — вода прибывала все больше. Мишка глядел на нее и никак не мог решить: или прибывает с верховий, или где-то внизу затор случился, — может, на Лухе... Он опять сложил рупором руки и опять закричал Ботякову. Но лес молчал. И тогда Мишка кинулся ельником по реке вниз...

Задыхаясь, выбежал на кривуль — и остановился изумленный: на повороте медленно и уверенно рос затор. А чуть пониже, на луговине, у самой: воды, спал Ботяков. Он лежал на подстилке из елового лапника, положив под голову резиновые сапоги и поджав босые ноги, возле которых журчала вода.

— Затор! — закричал Мишка.

Ботяков очумело сел на лапнике и, неспешно оглядев бревна, перегородившие реку, протянул удивленно:

— О, ё-о-моё...

Однако, сообразив, чем это все может кончиться, схватил багор и босиком кинулся по бревнам на середину затора.

— Иди скорее!.. — крикнул он заговорщицки-приглушенно Мишке. — Берем из середки. Ооо-о!.. Оо-о!

Нажимая враз под это оканье, они размолевали[8] середку, пыж зашевелился, и оба кинулись по живым бревнам к разным берегам.

— Сюда давай! — замахал Ботяков. — А то опять зажмет... — И переманил Мишку на свой берег.

Дождавшись, когда затор пронесло, утащило за ельник, Ботяков снял с куста портянки и сел на свой примятый лапник. Нащупав что-то в голенище сапога, он загадочно улыбнулся и опять заговорщицки спросил Мишку:

— Опохмелиться хочешь? — И, как бы в доказательство своих слов, вытащил из голенища бутылку. — Только не говори никому, понял? Я ведь на утре пришел, прямо сюда, на реку. Гляжу, несет хорошо, вода полная... А спа-ать хочу... — он рассмеялся. — В глаза хоть спички вставляй! Закрываются и все.

Говоря, он распечатал бутылку, попил прямо из горлышка, достал из кармана фуфайки рожок копченой колбасы. Сдунув с колбасы хвойный мусор, откусил чуть ли не половину этого рожка и, когда разжевал, счастливо повел глазами вокруг:

— Во-от чего ей не хватало! С утра просила... Вчера в поселке спирту выпил, кино так и не доглядел. Девку одну провожал, прижимаю — не дается. Ну, думаю, хрен с тобой, побегу. А дорога!.. Темнота, грязь... Замучился, больше не пойду. Попей? — протянул он одной рукой бутылку, а другой колбасу.

Мишка застеснялся, загордился про себя, что ему запросто, как взрослому, предлагают выпить, и ответил с радостью:

— Зачем, ведь не праздник, — и, чтобы не обидеть Ботякова, взял колбасу.

— Ну да, верно. Ты же не с похмелья... Давай ешь, у меня и хлеб есть, — и он из другого кармана достал обломанную краюху хлеба. И на нее сильно дунул и погладил рукой, сметая с сухого мякиша мелкие можжевеловые иголки.

Затем, обув один сапог, Ботяков не спеша закурил и опять влюбленно оглядел мир. Видно, хорошо ему было и после сна и после выпитого, и Мишка позавидовал ему, его силе, самостоятельности и полной свободе.

— Ты чего разулся? — спросил он наконец Ботякова.

— А я хитрой, — Ботяков засмеялся. — Меня хрен обманешь. Думаю, елки-девки, усну — а вдруг запыжит?.. Разулся, портянки и сапоги вон просушил, — отметил он, с удовольствием похлопав по обутому сапогу. — А сам лег босиком-то к самой воде. Нет, думаю, меня не проведешь, если «козел» будет, так босые-то ноги воду сразу учуют... А он вон где собрался, выше меня... Не рассчитал!.. — Ботяков опять захохотал, зажмурившись, с удовольствием замотал головой, выражая полное удовольствие и радость, что все уже кончилось — «козел» разобран, благополучно ушел вниз.

И Мишка опять позавидовал его душевной свободе и той легкости, с какой он и пил, и гулял, и работал... И все у него было хорошо.

А в вагончике в это время Настасья, сидя перед раскрытой печкой, мучилась, дочищала картошку. Жара морила ее, и она все ниже наклонялась над баком, наконец безвольная рука выпускала нож. Брызги летели Настасье в лицо, она испуганно просыпалась и шла скорее на улицу.

Чтобы отогнать сон, принималась колоть дрова, с треском отдирала друг от дружки красными руками поленья и кидала их в кучу.

Поляна рокотала тетеревиным пением, и Настасья, ранее не замечавшая этого, теперь прислушалась и отметила про себя с загадочной мечтательностью: «Птички поют...»