Васюган-река удачи

4

«Вот тебе и кара-тэ! — терзался в тяжелых раздумьях Родька, лежа за перегородкой на узкой железной кровати. — Ведь я теперь соучастник грабежа. Влип в историю по дурости и доверчивости».

Ждал каждую минуту — нагрянет милиция. Начнутся расспросы. Тренер припугнул напоследок: «Вякнешь кому про дело — кишки вон. «Пытать будут — молчи».

Нет мамы — все рассказал бы ей, излил душу.

Храпит тетка. Беснуется за окнами ветер. Родя протягивает к столику руку. Берет из стопки учебников верхний. Физика. В ней среди страниц хранится злосчастная пятидесятирублевка. Никогда не было у паренька столько денег. «Эх, дядя Саша, навьючил ты на меня страшную муку. Муторно на душе».

Около месяца не было занятий в спортклубе. Тренер распустил ребят на отдых. А когда в назначенный срок явились на тренировку — того дома с глубоким, сырым подвалом не существовало. Два бульдозера ровняли площадку, перемещая груды битых кирпичей, сломанных рам и кусков бетонного фундамента. В стороне валялась погнутая штанга. Из кучи мусора, словно моля о спасении, торчала изуродованная рука макета: из большой дыры виднелись опилки, и в них купался воробей.

— Разорили наше гнездышко, — вздохнул тренер. — Ничего, новое совьем.

Но свить его не пришлось. На барахолке «застукали» тетку с крадеными вещами. Потянулась ниточка с клубочка. Добрались и до тренера. Ученики-каратисты участвовали в кражах. Сбивали с голов меховые шапки. Опустошали карманы прохожих. В ход пускались приемы, переданные кучерявым учителем. О набеге на «сестреницу» дяди Саши в деле не упоминалось. Но Родька после долгих сомнений и долгой борьбы самого с собой повинился и рассказал все на допросе. Он так и не израсходовал зеленую кредитку. Перекладывал из одного учебника в другой и всегда на пятидесятую страницу. Оставался в избе один, доставал полусотенную. Внимательно рассматривал на свет матовый профиль Ильича. Удивлялся тому искусству, с каким ухитрились люди скрыть в глубине белой полоски портрет вождя. И хотя великий человек смотрел в сторону, не в глаза Родьке Карнаухову, он стыдил, осуждал, клеймил его позором. Мучительно было выдерживать такой всеосуждающий взгляд. Обманутый тренером, парень мог бы найти оправдание, но не искал его. Ни в ремесленном училище, ни на гидроузле он не раскрывал никому печальную тайну. С той поры Карнаухов никогда не рассматривал на свет крупные деньги. Через его руки прошли тысячи — честные, трудовые, добытые потом и мозолями. Дядя Саша показал черную изнанку денег, дружбы и спорта. Позже все — и деньги, и дружба, и спорт — обернулись настоящей, чистой стороной. Родька стал заниматься боксом и тяжелой атлетикой. Накапливал силу в светлых, просторных спортзалах. На беговых дорожках стадионов.

Нерастворимым осадком в душе оставалось давнишнее знакомство с тренером-каратистом. Не покидала мысль, что судьба когда-нибудь сведет их вновь не на узенькой — на широкой дороге жизни, куда Карнаухов вышел благодаря силе воли, житейскому прозрению.

Их пути пересеклись на васюганекой земле.

Не вдруг узнал Родион давнишнего знакомца. Тюрьма проиграла по нему железным смычком печальный мотив. Годы вкривь и вкось исхлестали лицо, шею резко обозначенными морщинами. Потушенный взгляд теперь не примагничивающих глаз делал выражение лица грустным и от всего отрешенным. Он прилетел на вахту из большого города. Родион с комсомольским оперативным отрядом производил досмотр вещей в аэропорту. Некоторые вахтовики пытались провезти спиртное в грелках, хитроумно сшитых поясах и жилетах.

Дядя Саша сразу узнал бывшего ученика. Злобно скривил губы. Во рту теперь сверкнуло не золото — блеснула сталь вставных зубов. Просипел в лицо Родиона:

— Давно в сыщики записался?

— Развяжи рюкзак для проверки, — хладнокровно произнес Карнаухов, словно ни к нему был обращен обидный вопрос.

— Развязывай сам…. По твоей милости я лишних два года отбухал. Взыщу с тебя за уворованную свободу.

Родион проверял содержимое рюкзака. Резиновые сапоги. Свитер. Байковые портянки. Электробритва. Детективный роман. Магнитофон.

— Что, дядя Саша, после каратэ на музыку потянуло? Высоцкий, поди, в записях?

— Голубь мира поет, воркует.

Карнаухов нажал на кнопку включения. Магнитофон молчал — кассета даже не шевельнулась.

— Да он неисправный. Кореши обещали починить здесь.

Встряхнув магнитофон, Родион услышал бульканье.

— В нем детали в жидком состоянии? По какой схеме собраны?

— Попробуй только вылей, — с хрипом пригрозил вахтовик.

Открыв крышку, члены оперативного отряда увидели вставленную в нутро магнитофона аккуратную каин-строчку, спаянную из нержавеющей стали.

— Выливай сам.

— Еще срок отсижу — не совершу такое злодеяние.

«Не вытерпел дурак, чеколдыкнул дорогой. Вот и сгубила жадность фраера, — терзал себя мужик. — Будь канистра полненька, не булькнул бы спирт, не выдал».

На землю потекла тугая струя.

Глядя на нее со стороны, хозяин магнитофона твердо порешил расправиться в скором времени с Карнауховым.

Огромным удавом ползет к котельной плеть сваренных труб: они уже откипели в огненных котлах электросварки. До позднего вечера вспыхивали над траншеей, земляным валом дивные сполохи. Родион подменял уставших сварщиков, давал им возможность поспать.

Мороз не ослабевал. Карнаухов спешил к своему временному пристанищу. Общежития, мимо которых он проходил, казались ему бесприютными айсбергами, занесенными течением в васюганские широты. Ночь давно зажгла сигнальные огни Вселенной.

Улетучилось, растворилось болезненное состояние. Парень радовался, что и на этот раз пересилил, оборол нежданно пришедший грипп. Может, он отступил, затих на время? Навалится ночью на спящего, свяжет по рукам и ногам.

Операторы в комнате спали. Дым от вонючих дешевых сигарет не улетучился. Пришлось открыть настежь дверь. После улицы, адского мороза тепло расслабило тело. Постель желанно приняла уставшего человека, по ночь не насылала на него сон.

Теснились в голове разрозненные воспоминания. Прорисовывались знакомые лица. Мелькали трубы, станки-качалки, звезды, буровые, сугробы, болота, машины — все, что изо дня в день, из вахты в вахту попадалось на глаза, запечатлевалось в мозгу.

Много больших и малых обид перегорело в душе Родиона за его двадцатисемилетнюю жизнь. И унижали. И обижали. Обманывали и обворовывали. Исчезала из кармана последняя пятерка. Но не исчезала из человека вера, что честных и добрых людей все же больше.

Он знал: сила рук будет его союзницей в жизни. Накапливал ее в себе, как накапливает влагу весенний снег.

С дядей Сашей встреча произошла за ремонтными мастерскими.

Волосы у него уже не кучерявились, свисали нечесаными космами. Смуглое когда-то лицо почернело, покрылось крупными угрями. Подошел вразвалочку с растопыренными для драки руками. Родион напряг мышцы, стал в боксерскую позу. Годы, спорт, работа сделали его крепким удальцом. Он полыхал силой. Не мог не усмотреть ее в сбитом, рослом парне бывший рецидивист. Карнаухов видел, как неуверенно, робко подходил он к нему. Остановился в метре, оценивающе посмотрел на молодого вахтовика. Неужели он ощупывал когда-то его слабые ключицы и ребра, сжимал мягкие шейные позвонки. Сейчас этот малый может сам так нажать на позвонки — шея захрустит.

— Давай сперва объяснимся, — явно тушуясь, начал дядя Саша. — Ты зачем меня выдал?

— Не хотел из-за такого подонка, как ты, в колонию попадать. Ограбил женщину. Кольца, серьги прихватил.

— Не вспоминай про дело. Что схлопотал за него — все мое было. Жил и буду жить не по библейской истине. У меня своя библия. Свой устав: рука берущего да не оскудеет. Рука дающего нынче скупа. А мне крохи денежные не нужны.

— Ты врал нам про секретный спортклуб. Школой воров — вот как надо было окрестить твое логово. Трое в колонию угодили из-за тебя. Твердил нам: кара-тэ, кара-тэ. Кара — ты. Каратист-садист. Вот кто.

— Хочешь, я тебе всего лишь одним пальцем кишки выпущу.

— Подходи! Жду! Поглядим: перешибет ли твоя плеть мой обух. — Показал крупный литой кулак.

— Зачем мой спирт вылил?

— Так ударная стройка распорядилась.

Мужик чуял нутром: начинать драку рискованно. Тюрьма, прошедшие годы, убавили в нем силенку и ранешний пыл. «Этот комсомольчик, — думал он, — так изметелит, что угри повыскакивают». Однако посчитал нужным вновь припугнуть парня:

— Ну что ж, ударник труда, ходи пока живой. Разрешаю.

— И ты ходи… пока земля носит…

Ворочается в постели Родион, вздыхает, вытирает полотенцем потный лоб. Вновь из глубины тела выплыл грипп, начинает с лежащим расправляться. Пляшет перед глазами, булькает металл. Искры мельтешат над глазницами, улетают к темному потолку комнаты. Значит, работа, мороз не отсекли болезнь — приглушили ее.

Надо думать о чем-то хорошем. Не заводить мысли в глухие тупики. В городе Стрежевом жена, пятилетний сын Лешка: лучше этих светлых дум жизнь не изобретет. Отец представил тугое, белое пузцо мальчонки. Захотелось домой. Там напоили бы его сейчас крепким чаем с малиновым вареньем. Остудили лоб нежной ладонью.

Оператор Ванюха раздражает больного негромким, но затяжным храпением, словно несмазанные шестеренки притираются друг к другу. Парень носит на шее для форса маленький алюминиевый крестик. «Спаси и помилуй» написано на нем. Тетка Родиона тоже носила крестик, даже золотой. Однако господь не спас ее, не помиловал — попала под машину. Поговаривали: сбили ее. Человек под могильным холмиком молчалив… ставится крест над судьбой и над многими тайнами.

«Спаси и помилуй». Карнаухов видел в этих словах не божественное — человеческое начало. Люди спасают себя и других от бед и напастей. Люди и никто другой. Человек — истинный служитель Земли и мира… Только он может спасти и помиловать сегодня современный, усложненный мир. Людям под силу не ввергнуть планету в жуткую бездну. Для Вселенной Земля — слободка. Уголок общей людской надежды. Другое, самое отдаленное время не сделает подобный слепок нашей Земли…

Карнаухов силится представить огромный мир без себя, своего Лешки, без доброй любящей жены. Без этой ударной стройки, где обрел много настоящих друзей и крепкую уверенность в жизни. Нет, невозможно исчезновение этого мира миров, окутанного сейчас сугробами, звездами, неимоверным холодом.

По придет же когда-нибудь весна. Перехитрит долгую сибирскую зиму. Сплавит по рекам снега и льды. В содружестве с вечным солнцем спасет и помилует новые цветы и новые травы. Помилует все людские души, заблудшие в пути, на перепутьях сложной жизни.

И с этой горячей, выстраданной надеждой Родька стал неспешно уходить из повиновения яви, погружаться в тихое, отрадное забытье.

Берега жизни