Васюган-река удачи

4

Тараним обские волны носом безустальной самоходки. Ночью идем под крупными звездами. С ними весело, охотно перемигиваются бакенные огни и зажженные по ритуалу ночи лампочки проходящих судов.

Дизель бодрствует. Не спится и мне в отведенной каюте. Встаю. Иду в рубку. Абрамцев выстаивает самую трудную капитанскую вахту — с полуночи до четырех часов утра. У штурвала стоит подтянутый, чисто выбритый, в отглаженной рубахе. Моей бессоннице рад. Просто сердечно советует:

— Не ложитесь до утра. Сон заодно со старостью действует. Спишь — стареешь шибче.

— Не слыхал о таком открытии.

— Точно говорю… — И тут же начал о другом — Вот я спервоначала думал: жизнь — простушка. Чего с ней деликатничать? Живи. Пой. Веселись. А начнет иногда судьба коленца выкидывать — тошно делается. Были годы — жил я только для брюха, для своего мещанского «я». Одевался с иголочки. Брючата, свитер, ботинки, дубленочка — все импортное… Но вот подкатил срок — душа моя тоже есть-пить запросила. Долгое время морил ее голодом. На пайке суровом держал. Пузо гладкое, душа гадкая… Повелел себе: стоп, Яшенька! Задний ход. Займись-ка собой, не оставляй свою божью душу в кювете… Пусть мои излучины жизни извилистые, неширокие, по я по ним порожняком идти не хочу… Ну занялся своей душой и чую: не могу с нею совладать. Хочу одно — делаю другое. А все оттого, что у всякого человека двойник есть. Каждый несет в себе себя и чужого. Чужак для других живет, показывает, чего в тебе на самом деле нет. Мы себе врать научились преотлично, другим — подавно. Тряхни каждого — такая окалина посыплется! Подличаем иногда, а себя уверяем в правоте. Мол, так и надо в жизни поступать. Совесть свою убаюкиваем, кутаем в разное тряпье.

Много еще на белом свете людишек, у кого душа черная и двойное дно имеет. Три навигации назад на пашем теплоходе сопровождающий ехал. Брюнет, аж на негра смахивает. Речист. Плечист. Фасонист. На нем был дорогущий костюм-тройка. По галстуку башня Эйфелева растянулась. Запонки массивные, в золоте, в камнях драгоценных — к каждой надо по охраннику ставить. Нарядился, распавлинился — даже стыдно за него. Если бы на эстраду собрался — ладно. А то ведь простой грузоохраниик. Груз, правда, в северный город везли дефицитный: растворимый кофе, цейлонский чай, колбасы копченые, шампанское, коньяк армянский. Были в трюме норковые, собольи и ондатровые шапки, дубленки и прочее добро, за которым охотников тьма.

Угощал нас отменно: всех деликатесов отведали. Раз хочешь быть щедрым паном — будь. Не нам за недостачу отвечать, если случится. Дорогой ценными градусами поторговывал: ящиков пятнадцать коньяка и шампанского спустил. По случаю сенокосной поры везде «сухой закон», поэтому за каждую бутылку звонкая монета катилась в карман грузоохранника.

Месяца через два узналось, каким гадом скрытым был наш доброхот. Подговаривал молодого рулевого, чтобы тот, будто нечаянно, борт или днище самоходки пробил. Чуть в сторонке от фарватера есть пароход затонувший. Ткнись в него, и сам можешь на дно пойти. Знать, в трюме-то нашем кое-чего недоставало, раз через пробоину водичку в него хотелось впустить. Авария. Списалось бы. За выполнение «операции» рулевому пять сотенных обещал. Готовенькие в конверте лежали. Костерил же я потом парня: «Дурак! Чего сразу команде не открылся? Мы бы того добренького подлеца не стали, как саксофониста, оставлять на обском острове-осередыше. Отстегали бы мокрой шваброй да швырнули за борт с его костюмом-тройкой, запонками по кулаку».

Вот тебе балычки! Вот тебе колбаска на угощение! У судна двойного дна нет, и душа не мерзкая, как у того сопровождающего. Оно честно и достойно воюет с водой. Не раскусили мы сразу ту сволоту. Ведь душу человеческую рентгеновскими лучами не просветишь, на снимок не заманишь, не усмотришь язву…

В силках холодной ночи бьются на далеких створных знаках огоньки. Слева и справа остаются молчаливые постовые реки — бакены. Одни, оставленные позади, сослужили нам добрую службу. Другие, возникшие впереди, сослужат.

Подъемный кран на самоходке от самого Томска опустил стрелу и спит, убаюканный постоянным плеском волн.

Вода под тяжестью тьмы загадочнее, страшнее. Но вот слабым, неуверенным крылом шевельнулся восток. До повального света еще далеко, однако ночи придется скоро примириться и уступить дорогу новому дню.

С рассветом ближе, роднее берега. Перестает тяготить разудалое гульбище волн.

К нам снова мчится лодка-быстроходка. В ней двое. Подруливают к правому борту. Парень, сидящий за пассажира, держит перед собой приличного осетренка, показывает нам товар лицом. Голова кострюка выше облезлой. ондатровой шапки парня, длинный скошенный хвост рыбины достает до колен.

— Для ухи мировая рыбка, да не продадут, — вздыхает капитан. — Водку стребуют.

Слышим из лодки бодрый бас:

— Меняемся, ребята?! Баш на баш и товар ваш. У нас полный мешок таких. Все будут ваши за дюжину, по крепкую.

— Рады бы. Не держим! — бросает за борт громкие слова Яков. — Монеты можем предложить.

— Наши монеты куры клевали, да не осилили, поперхнулись. Сами можем по четвертаку за пол-литра выкатить. Раскошеливайтесь водярой. Вон какие добрые пузанчики! — торговец с ухмылкой щелкнул толстым пальцем по тугому рыбьему брюху.

— Нету, парни, нету.

Вы что, с ума посходили?! — озлился в лодке мужичок у «Вихря». — Второй день не можем горючку для горла раздобыть. Теща померла. Поминки нечем справить.

— В таком случае кваском помяните, — Абрамцев резко захлопывает дверь, принимает вверенный мне временно штурвал.

— Беда с этими алкашами. Может, соврал про тещу, может, нет. В городе, говорят, похоронное бюро отпускает вино на случай беды. А тут где раздобудешь?.. Эх, жизня-жизня — каша-размазня. У нас к таинству смерти участливее относятся, чем к таинству рождения. Отдашь концы, и похоронное бюро берет на себя обязанности по обеспечению всем необходимым— от гроба до водки. Почему бы в районных и областных центрах не сделать бюро Рождения? Все к услугам молодых мам и пап: цветы, детское питание, пеленки-распашонки, машина, поданная к подъезду роддома. Ведь человек родился — праздник для земли…

Обиженными отъезжают нынче от нас поселяне. С глазами округленными. Врать вам не собираюсь — есть на судне заначка. По нынче и мыслишки свои я должен в заначке держать. Кто на дюральках подкатывает к нам? Простые смертные или начальство, милиция переодетая? Абрамцеву еще не расхотелось ползать по рекам. Спишут на берег, ведь с тоски сдохну. На меня, на команду Обь и дизель бурлачат, тянут к премии за безаварийность, за сверхзаданные тонно-километры. Перелопатим все плесы, доставим груз в сохранности — еще одно сражение выиграем…

С моим трюмным и палубным грузом все ясно-понятно. Получил — довез — сдал. Вот тут — капитан накрыл растопыренной ладонью место над сердцем — грузище потяжелее. Придет самоходка в Катыльгу — на берегу бывшая жена ждет. Сдам ей привезенный актовый груз, а этот, фактовый, — пятерня опять над сердцем, — она не принимает на подотчет. Так и вожу тяжесть-балласт взад-вперед. Никто в мои тонно-километры личный груз не включает…

Капитан делает большую паузу. Наверно, ждет, что я заполню ее какими-нибудь участливыми словами. Молчу. Оставляю его головушку наедине с необкатанными мыслями. Если он сам не нашел разрешения важного жизненного вопроса, что ему мои вздохи и советы.

— …Лийка неправа. Не теми футами душу мою мерила. Допустим, не морские глубины, но и не мелко плаваю. Для нее жил. Боготворил. Себя переделывал. Раз нечаянно на любовное письмецо наткнулся. На «до востребования» получила. Тогда я и востребовал от жены: говори, что и как? «А так, — говорит, — безответная любовь. С пятого класса парень по мне сохнет и высохнуть не может…» — «К чему переписка?» — «Я не отвечаю… его послания тянет читать… среди нашей прозы жизни поэзией веет от них. И где он слова такие красивые находит?» — «Дура ты, баба, — отвечаю ей, — он Пушкинские или тютчевские письма шпарит, а ты лопухи развесила…».

Дальше — больше. Пошли пререканья. Посыпались колкости. Полетели взаимные упреки. Стали всякую пакость друг в друге выискивать. Это легко делалось… Говорят, французы давно изжили чувство ревности. Могут жену с соседом на ночь оставить — не ойкнут. Ну, нет. До такой мерзости не докачусь. Мое есть мое: и жена, и рубашка моему телу должны быть близки… Лийка — привада, колдунья большеглазая. Ну и тянет на медок мух двуногих. Со всеми она сю-сю-сю. Ужимочки лисьи. Знаю: сам виноват. Распалил воображение. Развелся — не на той странице жизни закладку положил. Пляши вот теперь.