Васюган-река удачи

6

Натруженная самоходка-теплоходка из обского разлива вошла в васюганский. Третью по счету реку сечет винт. До конца пути еще далеко. И здесь механизм природы включен на полную мощь: везде майское разгулье воды, залитые луга, закустаренные островки. Бредут не перебредут плескучую ширь деревянные столбы, металлические опоры, согбенные осокори. Разбежались по скрытым сорам — пойменным заливам — гибкие тальники, переживающие веселую пору сокоброда. Под силой течения лихорадочно трясутся ивы, просительно кивают владычице-воде.

Незадачливые речники, по ошибке упустив из-под днища фарватер, заводят судно на мелководье. Кукуют на мели, переживают стыдобушку оттого, что заблудились во чистом море, доверились запоздалому огоньку, горящему на возвышении в чьей-то крайней деревенской избе. Надо много попыхтеть судну-спасителю, вызволяющему Неудачника из открытого плена подвернувшейся мели.

Васюган весь перед речниками — открытый, широкий, с петлястым ходом фарватерной глубины. Множество росчерков сделала по весенним водинам наша самоходка, но ни разу не запнулась о мель, не ославила капитана.

В холодном росплеске волн, в ровном шуме дизеля слышим неотвязный мотив: вперед, вперед, вперед.

Там, где Васюган, уговоренный берегами, сужается до своих пределов, он тих, услужлив, задумчив. Высокие лесистые увалы коренного берега чередуются с травянисто-кустарниковыми понижениями, моховыми болотами, куда вползают отвилины бесчисленных ручьев. Оползневые скосы крутобережья сплошь усеяны «пьяным лесом» — поваленным вкривь и вкось, растущим наклонно к воде или совсем утопившим в ней кудлатые макушки.

Живучие, потемнелые снега, глыбы льда, оставленные недавно раскрепощенной рекой после нашествия вод, унылый темный коряжник, крепкие строевые бревна, походя прихваченные половодьем у лесорубов, встречаются нами повсеместно,

Забираемся ближе к верховью: скатываемся с водяной пологой горки. Берега выше. Васюган уже. Трава по берегам хилая, низкорослая, словно ее вытоптали и выщипали стада коров. Вербняк успел распушиться. Покрытый зелено-серым пушком, напоминает легкую, красивую дымку. Краснопрутник набрал яркую пожарную окраску, полыхает над робкой зеленью раскидистыми пучками.

На озерах еще лежит синеватый ледок, источенный у берегов, доживающий последние деньки.

Из густого кустарника выскочил заяц. Встал столбиком, замер. Взглянув на пыхтящее чудовище с пригнутой шеей — стрелой крана, пустился наутек.

Капитан засветился улыбкой.

— Косой! Хитрюга! Ружо далеко, а то бы… Хотите байку? Гнал-гнал охотник зайца — оба запыхались. Заяц остановился, вскинул лапку, уставился на человека, затараторил: «Ппогоди, оххотник! Не сстреляй! Сперва проверь — есть ли у тебя с собой охотничий билет?… Есть? Хорошо! Взносы за октябрь уплатил? Так. Порядок. Не ранишь? Сразу прибьешь?.. Ух ты какой!» Помахал отдохнувший зайка лапкой возле своего уха. Мол, лопух ты, охотник. Сиганул в сторону — и тю-тю…

На распластанную стрелу крана неожиданно села ворона. Абрамцев торопливо включил сирену. Птица подпрыгнула, как от выстрела, и снова умастилась на крашеной укосине стрелы.

— Падла! Еще сидит!

— Ну и что?

— К несчастью. Случай знаю. Вот так же к моему знакомому капитану опустилась на «гэтээмку» черная тварь. Налетел на затопленную баржу. Пропорол борт пониже ватерлинии. В трюме комбикорма на сорок тыщ пропало. Я не суеверный, но в приметы верю.

Сирена гудела. Ворона сидела, преспокойно чистила перья.

— И пальнуть в нее нельзя — после ружье осечками замучает. Попадать из него не будешь.

Птица-«колдунья» перестала прихорашиваться, полетела бочком к низинному берегу.

Абрамцев заглушил сирену. Повернув голову к левому плечу, трижды сплюнул. Два члена экипажа, находящиеся в рубке, как по команде, тоже отплевались через левое плечо.

— На мель, даст бог, не сядем, — вздохнул капитан. — Без пробоин, авось, обойдемся. Но что-нибудь за рейс случится. Прошлым летом поймали мы заблудшую мотолодку. Привели в деревню. Хозяина разыскали. Думали: обрадуем. Ка-ак разорался владелец лодки: кто вас, таких-разэтаких, просил медвежью услугу делать? Оказывается, мужик нарочно пустил по воде старую мотолодку. С подвесного мотора детали ценные поснимал. Хотел страховку получить за «украденную» дюральку, да мы обедню испортили… Есть же деляги!.. Скоро Берендеевка. Пойдем мешок картошки купим. Картошечка-рассыпуха. Чуток переваришь, заглянешь в кастрюлю — пусто. Сплошным крахмалом на дно ляжет.

Ходко идем по берендееву царству-государству. Слева и справа бесконечные угрюмые берега, пугающие дикостью, далью, безлюдьем. Еще два-три десятилетия назад царила здесь жизнь. На берегах вдоль васюганского черноводья стояли крепкие деревни, поселки со школами, больницами, клубами. Но сселялись люди с богатой земли. Оставляли раскорчеванную под поля землицу, вольные сенокосы, урманы, болота, озера, где рыбачили, шишкарили, заготавливали грибы, ягоды.

Время постепенно вырывало из деревенских улиц избы, как зубы, еще не подточенные гнилью. Таяли полностью улицы, деревни. Волны реорганизаций смывали крепкие гнезда, свитые великим трудом поселенцев. Раскорчеванные гектары зарастали осинником, березняком. Кустарник, пустосел-дудочник глушили выпаса, сенокосы. Исчезали колхозы, рыбоартели, зверофермы.

Смотришь на старую лоцманскую карту, как звонкие слова из оборвавшейся до срока песни читаешь, названия исчезнувших селений: Новомаргино, Усть-Сильга, Волков Бугор, Качарма, Шкарино, Калганак, Муромка, Тимельга… Почти на тысячу сто километров растянулось по нарымской земле черное ожерелье Васюгана. С этой тугосвитой, длиннющей нитки годы непростительно скоро срезали многие и многие драгоценные камни — поселки, деревни, нанизанные когда-то нарымчанами на молчаливые берега. Сейчас позарез пригодились бы стертые с лица земли хозяйства для развивающегося нефтяного края. Вертолеты, самолеты, самоходные баржи не завозили бы в таком количестве, как теперь, мясные туши, цистерны с молоком, горы овощей. Нефтяникам волей-неволей приходится сейчас строить комплексы теплиц, создавать подсобные хозяйства в то время, как они бы могли всецело заниматься своей обширной нефтяной программой.

По нерадению, лености, нехватке времени отдельные районные чины плохо заботились о глубинных приречных поселках. Не стремились противостоять оттоку населения. Один райкомовский работник в беседе со мной честно признался:

— Проморгали мы некоторые крепкие поселки.

Время долго, тяжело залечивает раны, нанесенные чьими-то просчетами, недоработками. Иной руководитель до того ослеплен светом летящих инструкций, циркуляров, указаний, директив, что уже не в состоянии пустить «луч своего мнения». У нас пока еще Бумажное Море самое многоводное, самое кипящее-бурлящее. Тут составить определенную лоцию почти невозможно. Волны бумаг бьются о скалы канцелярий. Отлива почти не бывает. Одни приливы. Брызгами, пеной летят отписки, заверения: «…наладим, уточним, проверим, выполним, пересмотрим…». Дырокол выполнил свое назначение, подарил деловой бумаге парочку аккуратных дырок. Утихомиренная бумага легла в дело, или ее «сплавили» нижестоящим.

Равнодушие к земле, людям, возложенным обязанностям, низкая исполнительская дисциплина приводят к тому, что «промаргиваются» поселки, идет насмарку воспитательная работа, рушатся планы. Бумаги, бумаги. Слова, слова. Иные на трибунах так голосисты, речисты, что их в организациях производят в разряд штатных ораторов. Прислушайтесь к их голосам. Они громки, но слова воздушно-бездушны. Такой оратор сходит с трибуны, словно повинность отбыл. Потом, под «шумок своих горячих речей» добьется какой-нибудь привилегии, поблажки — премиальных, отгула, внеочередной путевки на курорт.

Знавал инструктора райкома. Он, посещая личные хозяйства, любил проверять мешалкой пойло, приготовленное коровам, овцам, «завтрак» или «ужин» хрякам. Если находил там хлебную корку, костерил хозяйку или хозяина прямо в хлеву, шумел на весь район: «Хлебом голимым кормим скотину».

Прошли годы. Мешалкина (так его прозвали) в область не выдвинули по причине тугодумности. Вот и остался «скреплять» районное звено. Когда-то ратовал против личных хозяйств. Позже горячо ораторствовал «за». Видя хозяйку, уминающую в распаренном комбикорме каравай, приговаривал многозначительно: «Корми, корми чушку лучше! Хлебец пользителен не только для человека».

Какая пользителыность райкому от этого «вечного инструктора»?

Берендеевка. Уцелела ты, матушка, на яру. Не сожгли твои избы горе-охотники. Не обломало ветром скворечники. Крыши под жестью, шифером и тесом. Гудит лесопильный цех. На берегу штабелями брус, доски, готовые двери, оконные рамы. Нефтяники получат, скажут людям Берендеевки спасибо.

Идем по новому тротуару к крепкой избе-пятистенке. Наличники крашеные. Штакетник бодрый, голубой. У отворенной калитки такой же бодрый старик в вельветовой рубахе навыпуск. Простые хэбэшные штаны свисают гармошкой над длинными голенищами чирков. Старость не успела подарить этому человеку сутулость, забросить в глубокие воды лет невод морщин. Под настороженными, прищуренными глазами гладкое, без отечности лицо.

— Че, опять по картошку?

Смотрит на капитана открыто. Тут же наполовину глаза закрываются, когда переводит взгляд на меня. Понятно: человек незнакомый. Принесло откуда-то изменчивым майским ветром — раскуси вот: кто и зачем.

— По картошку, Серафим, по картошку, — подделываясь под веселый тон хозяина, приговаривает Яков. — В целом нарымском государстве не сыщешь лучше.

— Не льсти. Лишней не сыпану… Меня, было, сельсовет запугивать принялся: сдавай государству. А катеристы что — не государство? Не в Мурлындию груза везут. Груза — нефтям. Раз выпугнули из глуби нефтя — хватай их, пока тепленькие. Люди сумели запустить ручищи в глубину, вытащить их оттель. Не один пуп развязали. Рапбазе сдашь овощь — червей в нее напустят, сгноят. У вас в гниль не пойдет: команда жоркая.

— Едят — потеют, — подтвердил капитан.

— Ну потейте-потейте. Я на картошке отпотел свое. Сгинувшей осенью сто двенадцать кулей ссыпал в яму. Привар к пенсии.

Спрашиваю Серафима:

— Берендеевкё не грозит крах?

— Какой крах? Вишь, молодеет. Четыре сруба новых. Сюда бы зубодера толкового прислали. Хлеб ладный пекут, и без зубов, емши его, обойтись можно. Но и мясо, рыбу погрызть охота. Не за свой рот пекусь. На моем любом зубу еще подковину отковать можно. Нас, старья, полно в деревне. Есть бабки и дедки, у кого зяблик меж зубов проскочит. А у кого пеньки одни во рту вместо былого леса торчат.

— В город не собираешься? — передавая пустой мешок старику, поинтересовался Яков. — Тебе, фронтовику, квартиру дадут.

— Там потолки хлипкие — зыбку не выдержат. Мой потолочек танком не промнешь. Моя зыбочка семерых выкачала… В городе хулиганья полно. На дорогах, как волки, загонным способом охотятся. Деньги у прохожих из карманов трясут. Шапки сшибают, подороже которые. Еще нечаянно голову прихватят. Но не этого боюсь. Мне что? Я уже доски на гроб приготовил. Смолой их пропитал от сыри подземной. За вас, за молодь, боюсь. Легко, игриво васюганские берега бросили. Одни земли оставили, другие пашете, урожаи карманные собираете. Осенью капусту, лук, картошку из Томска в верховье повезете. Васюган скоро от позора в другую тайгу убежит. Имей я зятя в верхах, я бы ему отписал по-стариковски, как с этой землей не но справедливости поступают… Солнце и то взор потупило. Раньше на любой огород лучи сеяло. Ныне в бурьян поглядит и готово плюнуть на людские макушки… Потучнели от сытости, от хлебной дешевизны. Водку домертва жрать научились. Тебя, Яков, наши берендеевские еще не теребили?