Васюган-река удачи

Легкий якорь

Расшалились апрельские вьюги. Ни единой прогалинки над томским аэропортом. Трубно гудит в дверных тамбурах ветер, сбивает пепел с сигарет курящих пассажиров. Нефтяники, улетающие вахтовым самолетом в Пионерный, держатся особняком. На обзаведение бород Север отпустил им добротный материал. Некоторые бородищи настолько роскошны, что походят на пристроенные к щекам и скулам шиньоны. Черные. Аккуратные. Кудлатые. Цвета махорки. С рыжинкой. В бородах еще «не звенит» серебро седины.

— Пионерный открыт? — спрашивает словно всех сразу горбоносый парень в меховых сапогах с застежками поверх тугих голенищ.

— Открыт, Олег, открыт! — успокаивает мужчина лет сорока, гоняя вверх-вниз язычок молнии на синей куртке. — Позаимствуй у Бабы-Яги метлу, ступу и шуруй. Этим летательным аппаратам никакие метеоусловия не страшны.

Олег низкорослый, приземистый. Глаза большие, простодушные. На тыльной стороне рыжеволосой ладони татуировка — якорь, обогнутый цепью. Посмотрев исподлобья на сказавшего про метлу и ступу, вахтовик с ноткой обиды в голосе ответил:

— Одному-то, граф Нулин, скучно лететь. Ведь почти семьсот верст небесным пёхом надо добираться. Не полетишь ли со мной?

— Сугрев дорогой будет?

— Свой вези. Денег зашибаешь — сберкасса трещит.

— В Пионерном «сухой закон».

— Размочим… не впервой. И к чему ввели сухозаконие? В Америке оно не прижилось.

— Тут тебе не штаты — звонкая стройка. Вахты по двенадцать часов. Работа без вина пьянит, с ног валит.

— Тоже мне — звонкая стройка!

— Чем она тебе не по душе, Авдотьин?

— Захудалого ресторанчика в поселке нет.

— Неужели тебе городских мало?

— Негусто. Раньше стиль барокко был, теперь «баракко».

— Слушай, старик, наши общежития — далеко не бараки. Подведенная горячая и холодная вода. Душевые комнаты. Парикмахерская. Швейная мастерская есть. Цветные телевизоры. Бильярд. Постельное белье у нас регулярно меняют. В поселке три столовые, четвертую кирпичную скоро сдадут. Пожил бы ты, как мы, в палатках, когда Стрежевой строили.

— Исчезнувшая романтика.

— Романтика, Олег, видоизменяется, но никогда не исчезнет. Она вечна, как материя мира.

Тот, кого назвали графом Нулиным, разгорячился. На лбу, в мелких морщинах скопился пот. Какой-то салажонок, залетающий на вахту всего третий раз, будет спорить с первостроителем Нефтеграда Сергеем Нулиным?! Он замолкает, уносясь памятью почти к двадцатилетней давности. О чем-то болтает с вахтовиками скептик. Сергей не слушает его. Насмотрелся он всяких летунов-говорунов. Захлебывались такие Севером от нескольких глотков ледяного воздуха. Первые жгучие ветры продували мозги насквозь. Никакие надбавки не удерживали. Мчались, сломя голову, до дома, до хаты, вили гнезда на других, не головокружительных параллелях. Чует Нулин: не привьётся этот дичок к северному молодому древу жизни.

— …В Прокопьевске дело было, — балаболит Авдотьин. — Лектор у нас в цехе выступал. Скажет десяток слов о космосе и к графинчику с водой руку тянет. Кончил скучную речь, спрашивает: «Вопросы будут?».

«Будет, — говорю, — товарищ лектор, вопросик».—

— «Какой?» — «Стаканчик когда освободишь?».

— Если бы ты, парень, так же руками ломил, как языком, — упрекнул Нулин, запивая чаем из термоса бутерброд с колбасой. — Твой ручной якорь, — Сергей с ехидцей посмотрел на наколку, — видно, долго на одном месте не держит. Легок он, да и цепь коротка…

Вылетели в Пионерный под вечер. Многие дремали под львиное всхрапывание моторов.

Сергей был прав. На следующую вахту Авдотьин уже не летел.