Васюган-река удачи

По кромке бездны

Сидим в теплом, настолько затуманенном от курева балке, что не только топор можно вешать: подними колун на уровень груди и клади его смело на любой сизо-голубой ворох дыма. Бледнолицый, прыщеватый лэповец Захаренко шумным выдохом студит в кружке горячий крепкий чай. Рассуждает:

— Если археологи лет этак через пятьсот будут производить раскопки на Васюганье, они наверняка отыщут мои резиновые сапоги. Утопли они в болоте в прошлом году. Еле сам выбрался из трясины.

— Археологам, помимо твоих старых сапог, будет что искать у нас, — подключается к разговору Баландин. Его приятели называют «человеком-обезьяной» за воздушные выкрутасы на опорах и проводах. — Васюган положил «на хранение» в жидкий торф тягачи, бульдозеры, трубы, машины. Извлеки-ка все из болотных недр — будет работенка сталеплавильным заводам. Ехал как-то по зимнику, смотрю: в стороне от дороги торчит из-под неглубокого снега выхлопная труба бульдозера, как перископ «подземной лодки». Возвращаюсь — ее уже газорезкой чиркнули под корень. Парни говорят: начальство приказало. Пусть, дескать, труба глаза не мозолит. Коли похоронена техника, так нечего «крышку гроба» наружу выставлять. И верно: ведь не каждого утопленника из болота вызволишь.

Захаренко пьет чай, смотрит в заиндевелое окно.

— Всем зима сибирская хороша, да только век долгий: трещит-пищит, а живет аж до мая.

— Украйну милую вспомнил?!

— Эх, Баландин! Вспоминай не вспоминай, а раз взял в жены бабу жгучую — Сибирь, теперь не разведусь. Глядишь, в Стрежевом и серебряную свадьбу справлять с ней придется. Приеду на юг, погреюсь, запасусь теплом и вертаюсь.

— В прошлом году в Пицунде отдыхал?

— Ага. На озеро Рицу ездил. Пещеры осматривал.

— Шашлыков наелся, пещерный человек? — спрашивает приятель Милованов, выпуская из широких ноздрей по охапке дыма. — Или мамонтовую кость глодал?

— Шашлыки — само собой. В совокупности, наверно, барашка два приголубил… Ну и отчаянные же шофера-абхазцы! Мчатся по горным дорогам, будто перед ними широкая магистраль. Там дороги походят на приклеенные к скалам солдатские ремни. Болтаются они над пропастями, где врастяжку, где вскрутку. Вез нас молодой черноусый лихач. Поворот крутущий, внизу, как в преисподней, речушка какая-то блестит, кустарники непролазные. Нежелательно, думаю, на эту перину рухнуть… годы молодые, пожить охота… Усач на повороте скорость совсем по сбавляет. Более того — тараторит без умолку с какой-то кудрявой девахой, опустил баранку да показывает ей пальцами, какие у него в саду крупные апельсины растут.

— Это что?! — перебивает Баландин. — У нас на стройке в Ангарске монтажник был с чудной фамилией Ниппель, так он умудрялся на сорокаметровой высоте стойку на руках делать. Балка узкая, ни слева ни справа опоры нет. Встанет на руки, чуток пройдется, да еще для форсу длинными ногами в воздухе ножницы сделает. Дважды его за такие фокусы премиальных лишали, тринадцатую зарплату не начисляли, разбирали на собрании. «Ничего, — говорит, — поделать с собой не могу. Для меня риск — тот же стакан водки… так и тянет по кромочке бездны походить. Пушкина разве не знаете: «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю…». Вот вам современный фаталист.

Человек-обезьяна вышел из балка, Захаренко проводил его уважительным взглядом, хмыкнул.

— Если кого надо считать рисковым человеком, так это нашего Баландина. Ведь он с одной опоры на другую по проводам перебирается. Идет по одному туго натянутому проводу, как по канату, за другой руками держится.

— Этот риск проводоходца оправдать можно, — заступается Милованов. — От нас скорейшего ввода линий электропередачи требуют. Вот и приходится иногда для сокращения минут воздушным трюкачеством заниматься. А каскадер бы из нашего Баландина отличный вышел…

Заслышав шум вертолета, мы покинули теплый прокуренный балок. К нам по морозному воздуху летела вместе с винтокрылой машиной серебристая опора.