Деревня на перепутье

— Что ж, давай дрожать, — рассмеялся Арвидас.

У Римш сидела Года. Она частенько заходила к ним, когда надоедало дома, потому что хорошо ладила с Мортой. В избе, кроме них и самых маленьких, игравших под столом клумпами, не было никого. Лелия, не сказавшись, убежала в деревню — после ухода Бируте она стала такой же дикой, как и старшая сестра, — а Дангуоле приходила с работы только вечером.

Года, сев к окну, вслух читала старый роман. Ее нежный голос то весело поднимался, то монотонно, даже скучно журчал, то падал до трагического шепота. Морта продевала нити в зубья берда. Ох, до чего нравилась ей эта история! Она ахала и вздыхала от восхищения, а иногда застывала, ошарашенная услышанным, и бердо выскальзывало из пальцев.

Когда Года закончила главу, Морта грустно рассмеялась и сказала:

— В книгах все не так, как в жизни.

— Да, — согласилась Года. — Каждая книга — это отдельный мир, непохожий на настоящий, а писатель — творец этого мира. Он волен создавать мир таким, какой ему нравится, и жить в нем, забыв про наш мир. Если я кому и завидую, то только писателям.

— Врали! — зло отрезала Морта. — Обманщики! Наболтают красивых слов, золотые горы наобещают, а потом оставят, как девку с ребенком.

Оконные стекла задребезжали под напором взрывной волны, прикатившейся с Каменных Ворот.

Обе женщины прислушались.

— Гайгалас со своими дьяволами, — сказала Морта. — С зари палят.

Года выглянула в окно, хотя Каменные Ворота были в противоположной стороне. Через березовую рощицу шел статный парень и весело насвистывал, подражая скворцу. Простоволосую голову парня омывали теплые лучи уже весеннего солнца.

— Я чего-то жду, Морта. Сама не знаю чего, но чувствую, что-то должно же случиться. — Года зажмурилась. — Кажется, слышу шаги, вижу… Все ближе… ближе… ближе… Когда я услышала сегодня утром первый взрыв, мне вспомнилось детство. Тогда вся наша семья ждала войны. Родители надеялись вернуть свое хозяйство, брат — вернуться в кадетское училище, а я — увидеть что-то необыкновенное. Надежды родителей быстро разбились, брат погиб, мне скоро стукнет двадцать семь. Добрая четверть века! Для женщины! Все лучшее осталось в прошлом. Но я чувствую… вижу это. Все ближе… ближе… ближе…

— Вышла бы за Мартинаса — он тебя любит, — и не лезла бы в голову всякая ерунда.

— Думаешь, боюсь в старых девах остаться? Лучше уж одной состариться, чем жить, как ты. Не сердись, Морта. Я тебя не осуждаю за то, что мою мать обижаешь. На твоем месте я, наверное, тоже бы так поступила. Какая там жизнь без любви!

— Твой отец погорячился, — сменила разговор Морта. — Не стоило жалобу писать. Насчет навоза, коров — да, чистая правда, но чтоб плеткой заехал… Никогда еще я на людей не клеветала. Как подумаю, глазам со стыда жарко.

— Мой отец — старый мерзавец, — без злости сказала Года.

— Не говори так. Он несчастный.

— Да, его никто не любит, кроме тебя.

Залаял Медведь. В окне мелькнула человеческая тень, хлопнула дверь, в сенях раздалось энергичное топанье. Года придвинула к себе стоящее на столе зеркало и поправила волосы.

Вошел Арвидас. Он поздоровался с женщинами, подав руку сперва Морте, а потом Годе, и вернулся к кроснам.

— Новый починаете? — спросил он, обхватив ладонью пасмо.

— Новый. А что? Часом, не пришел ли кросна забрать? — Морта зло покосилась на Арвидаса, но в нетвердом голосе злости не чувствовалось.

Арвидас добродушно рассмеялся.

— Нет. На что мне кросна! Не умею ведь делать такие чудеса, как вы. Тките себе на здоровье хоть сто лет. Я лучше воспользуюсь готовой продукцией. Помните, Римшене? В тот раз я говорил, что хочу купить у вас работы. Вы бы не могли показать?

— Я же сказала…

— Не говорите! Знаю, что у вас есть.

Морта, ничего не ответив, навалилась грудью на бердо.

— Ну как? Неужто все еще на меня сердитесь?

— Есть! Ну и что, коли есть! Для себя, не на продажу. На память отложила. Почему это я должна распродаваться до последней нитки?

— Если очень захотите, через месяц-другой смогу вернуть…

— Вернет, видишь ли. Благодетель нашелся… Знаем мы таких… — Морта выбралась из-за кросен и ушла в соседнюю комнату, ругаясь и бормоча что-то. Но вглядись Арвидас получше, он бы увидел, что она далеко не так недовольна, как хочет показать.

Арвидас повернулся к Годе.

— Вы очень любите свою жену, — сказала та. — Интересно, по какому случаю решили сделать ей сюрприз?

— Да… Разумеется… — Арвидас растерянно взял со стола книгу. — Любовь, ревность… Двое любят друг друга, а третьего никто не любит. Классика! Вечный треугольник. Когда же человек вырвется из этого треугольника.

— Как?! — воскликнула Года. — Вы думаете, что настанет время, когда человек перестанет любить? Боже мой! Что же тогда останется от человека?

— Человек никогда не перестанет любить, вы меня не поняли. Я имею в виду то время, когда человек избавится от низких страстей, ненависти, ревности, лицемерия, мести.

— Никогда этого не будет.

— Было время, когда человек жил на деревьях и не считал предосудительным полакомиться мясом своего соседа.

— Вас не переспоришь, да я и никудышный агитатор, — уступила Года. — Вы очень начитаны. Я тоже люблю читать — от нечего делать.

— Вы бы могли работать в читальне. Вместо Тадаса. Нам не хватает людей на производстве.

— Благодарю. Куда интересней самой читать, чем смотреть, как читают другие. Не умею говорить проповеди. Буду безыдейной сотрудницей, вы понимаете? — Года кокетливо улыбнулась. Ужасно подмывало подразнить этого умного великана в сапогах. — Я не гожусь для серьезных дел, товарищ председатель. Не гожусь и не желаю. Лучше уж буду дрыгать ножками в самодеятельности. Интереснее…

Арвидас взглянул на нее с жалостью. «Бесчувственный!» Она смутилась и, чуть покраснев, уставилась в окно. В открытую дверь комнаты было слышно, как Морта роется в сундуке с приданым.

— Вы спрашивали, что останется от человека, если отнять любовь, — тихо промолвил Арвидас. — Плохо будет. Человек не далеко уйдет от скота. И знаете, что надо сделать, чтоб он совсем превратился в животное? Надо еще отнять цель! Разум? Нет, когда у человека не будет цели, разум само собой отпадет. У вас нет никакой цели в жизни, Года.

— Выходит, я — животное, — рассмеялась Года. — Ладно, ведите меня в хлев, помогу вам выполнять производственный план.

— Нет, нет… — смутился Арвидас. — Зачем так зло? Может быть, я не совсем точно выразился. Человек не может жить в полную силу, не зная, к чему он стремится.

— А что вы знаете? Вдруг я мечтаю стать великой актрисой, — Года положила локти на подоконник и, прищурившись, игриво посмотрела на Арвидаса. — Или это не цель?

— Конечно нет. — Он спокойно выдержал ее взгляд и несколько мгновений молчал, собирая рассеянные мысли. — Одно дело — мечтать, другое — к чему-то упорно стремиться. К цели идут через труд и борьбу, а не через сладкие сны. Вам надо начать работать, Года. Труд облагораживает человека…

— Горький, — прервала Года.

— Читали?

— Немного. Скучный. Как и вы. Проповедник. Не люблю проповедников.

Арвидас вспылил, но сдержался и вежливо ответил:

— Давно замечено, что людям не нравится, когда им говорят правду в глаза. Простите. И поверьте, я желаю вам добра, только добра, Года.

— Труд, борьба, цель… Эти слова тащатся за мной со школьной парты. Когда-то я, наверно, в них верила. Во всяком случае, начала было верить. Очень много читала, принимала близко к сердцу все написанное. Тогда я еще не знала, что есть третья половина, правильнее прочих, — жизнь. В десятом классе я была первой ученицей. Учеба мне давалась легко. Я не сомневалась, что сдам конкурсные экзамены, буду изучать медицину, а потом… — Года горько рассмеялась. — Да, тогда у меня была цель, — помолчав, добавила она. — Я согласна с вами — хорошо, когда человек может к чему-то стремиться. Когда может.

— Я слышал — вас не приняли в университет из-за брата. Теперь бы так не случилось. Знаете ли, классовая борьба, бандитизм… Надо понять…

— Не понимаю и не хочу понимать. Перестаньте! Не сагитируете. Знаю, кто меня похоронил в деревне, и… Хватит! Морта давно ждет, когда мы кончим болтать.

Римшене уже стояла рядом с кипой холстов. Арвидас выбрал несколько галстуков, рушник и коврик, сам завернул покупку в газету и собрался уходить.

— Значит, согнулись? — спросил он сочувственно, подавая руку. — Похоронены заживо?

— Согнулась. — Года легкомысленно улыбнулась ему в глаза. — Заживо похоронена.

— Жаль. Я вот так о себе не думаю. Хоть тоже получилось иначе, чем я планировал, когда учился. Думал поступать в аспирантуру, писать научные труды. Надеялся стать по меньшей мере Вильямсом… Не выгорело…

— Еще время есть.

— И я так думаю. А вы как думаете о себе? Поразмыслите. Может, и для вас подойдет эта формула? — Арвидас повернулся к Морте, поблагодарил за покупку и ушел.

Года проводила его долгим, изучающим взглядом. Медведь давно уже перестал лаять, а она все глядела в ту сторону, где исчезла рослая, плечистая фигура.

Когда Арвидас пришел к бывшей конюшне Демянтиса, Григас шел запрягать лошадь. Он осмотрел покупки, повертел головой и ничего не сказал.

В дверях, подвязавшись мешком вместо передника, появился Винце Страздас. Напевая под нос какую-то старинную песенку, он затворил дверь, которую Григас оставил распахнутой, выводя лошадь, и в конюшне раздалось шлепанье молотка.

Сунув под сиденье работы Римшене, Арвидас вошел в конюшню. Здесь было тепло, уютно, пахло прелой соломой и аммиаком. У одной кормушки стояла сивая кобыла — ее не взяли на возку камней — и собирала с навоза соломинки.

Винце Страздас, устроившись у окна, обивал хомут. Стол скорняку заменяла старая дверь сарая. Дверь и весь угол конюшни, который он забрал под мастерскую, были завалены старой упряжью, хомутами, постромками и другими, вроде бы никуда не годными отходами. Винце сидел как какой-нибудь скупец, по уши в своих сокровищах, и бойко стучал молотком. Он так углубился в работу, что даже не заметил, как вошел Арвидас, и не успел смахнуть каплю с носа, которая непременно венчала его усилия в страдную пору.

— Здравствуй, Винце! Как дела? Я в Вешвиле еду. Может, купить что-нибудь?

Скорняк вздрогнул и принялся сморкаться в мешковину. Появление председателя было неожиданным. А мысли Винце с самого утра вертелись вокруг Нади. Он смущенно почесал грязными ногтями небритую щеку, стараясь уразуметь, что же сказал Толейкис.

Арвидас вытащил у Винце зажатый меж колен хомут и поднял к свету.

— Знаешь свое дело, ничего не скажешь, — похвалил он, осмотрев хомут. — Но когда ты управишься с такой кучей?

— То-то и оно, что куча не уменьшается. — Винце вздохнул. — Уговаривал Римшу помочь. Артачится.

— Да-а-а… А откуда эти обрезки кожи вытащил?

— Сметоновское наследие. — Винце довольно причмокнул. — Обошел лепгиряйских хозяев, кто был покрепче, и насобирал целый мешок. У Лапинаса половина чердака завалена всякой дрянью. Видел несколько совсем неплохих кусков свиной кожи. Хотел выклянчить. Не дает, старый скупердяй.