Деревня на перепутье

— Презрение… жалость… — прошептал он. — И ничего больше?..

— Когда вспоминаю, — она грустно улыбнулась, — только когда вспоминаю. А это случается редко. Не люблю поднимать мертвецов из могил.

— Презираешь и жалеешь, значит… — Его руки бессильно повисли под столом. — Так почему в тот вечер поцеловала?

— Не знаю. Наверное, из жалости. Ты был такой несчастный! И искренний. Может быть, первый раз в жизни не врал перед собой.

Он неожиданно встал. Побледневшие щеки нервно подрагивали. Нагнулся было, хотел ей что-то сказать, но только разинул рот и, мотнув головой, пошел к двери.

Года проводила его растерянным, жалобным взглядом.

Он стоял нагишом посреди читальни на столе и читал протянутый через всю стену лозунг: «Прочную кормовую базу для животноводства! Боритесь за высокие урожаи кукурузы!» Буквы были большие, белые, они двигались будто живые, и Мартинас никак не мог сложить их в слова.

— Сейчас мы наведем порядок! — крикнул кто-то за спиной.

Мартинас обернулся. В дверях появился Лапинасов Адолюс в форме кадета буржуазной Литвы. Он стал стрелять из автомата по лозунгу короткими очередями. После каждой очереди раздавался вопль, и одна буква превращалась в окровавленную голову мертвеца. Потом дуло автомата направилось в грудь Мартинасу. Он закричал от ужаса, бросился ничком перед Адолюсом и обхватил его ноги.

Проснулся он весь потный от только что пережитого страха. В заиндевевшие окна глядела ранняя заря. Во дворе весело горланил петух. На половине Толейкисов что-то громыхало.

Мартинас сел в постели, огляделся и снова упал на нагретую подушку. На душе было погано. Хорошо бы проваляться до вечера, не думая ни о чем. Мерзкий сон! Откуда вылез этот Адолюс? К черту, не хватало еще ползать на коленях перед мертвецами!

Мартинас старался не думать об этом, но впечатление от сна не слабело. Он вспомнил дождливый осенний вечер. Он возвращался с железнодорожной станции домой, а навстречу приближались двое, положив на плечо что-то продолговатое. Бандиты! Он застыл, парализованный животным страхом, но голова работала на удивление четко. Его документы лежали в сапоге, а партийный билет он, как обычно, оставил дома. Он сыграет такого же бандита, как и они… Откуда у него пистолет? А, пистолет… Да вот, ухлопал под Каунасом советского активиста, забрал оружие и идет по Литве, чтобы пристать к партизанам…

Двое прошли мимо и даже не взглянули на Мартинаса. На плече темнели самые обыкновенные трехзубые вилы, несло от них перегаром по случаю завершения молотьбы, они громогласно разговаривали и пошатывались.

Мартинас постарался тут же забыть неприятное происшествие, но изредка оно все же всплывало в сознании, нарушая духовное равновесие и вызывая чувство гадливости к самому себе. «Я еще пьян со вчерашнего, — подумал он. — Надо поспать. Колхоз не убежит». Но сон не приходил. Он лежал как мертвец — бесчувственный, с крепко зажмуренными глазами, — а в ушах звучал странный гул, похожий на звон надтреснутого колокола. Мартинасу показалось, что этот звон идет откуда-то изнутри. «Только презрение и жалость…» Даже ненависти не заслужил — Ну и пускай! С этого дня все кончено с этой сукой. Не хочешь — и не надо! Больше он не будет перед ней унижаться, не будет лезть на глаза, хоть лопни сердце от любви. «Презрение и жалость…» Подумаешь, какая королева! Сколько унизительного благородства в этих словах! Вроде перед тобой невинная принцесса, а не потасканная деревенская девка. Тьфу! И ты, глупый парень, надеялся найти счастье с такой особой!

Но сколько он ни поносил Году, не мог вызвать в себе ни ненависти, ни презрения, которые бы оправдали его в собственных глазах. Он вспомнил пирушку у Лапинаса и до боли прикусил губу. Подлецы! Как они издевались над всем, что дорого ему! «Надо добром, миром, по-христиански, по божьим и королевским законам. Оружие всегда успеешь вытащить…» Заговорщики! И он туда же. Сидел, глотал самогон и молчал, как свинья, которую чешут. Ничтожество!.. Надо было отвести этого самогонщика в милицию, разогнать всю свору к чертям собачьим. Пускай не радуются, что купили его за рюмочку водки. Но совесть, будто мышь, сидела под метлой. Году ждал… Дурак несчастный!

Мартинас накрылся с головой и застонал. Он сызнова переживал то унизительное чувство, которое всегда охватывало его при мысли о крестьянах с вилами. Потом, изнуренный душевным разладом, он заснул.

Когда он проснулся, комната была озарена веселым солнечным светом. Заиндевевшие окна сверкали словно позолоченный витраж. Мимо двора полз трактор и тащил прицеп с минеральными удобрениями. От его оглушительного рева содрогалась вся комната.

Мартинас, прищурившись, глядел через оттаявший верх окна на улицу. Яркое утреннее солнце катилось по снежным полям. Небо было высокое, чистое. Деревья заиндевели и в беспредельных просторах казались воздушными, изящными игрушками. От непорочной белизны и ослепительного света у Мартинаса заболели глаза, а еще больше — сердце, и он стоял без пиджака у окна, подавленный царственным величием природы и собственным своим ничтожеством.

В сенях кто-то взбирался по лестнице; раздались глухие шаги на чердаке, из щелей потолка посыпалась кострика. Мартинас пошел к двери, где на ночь ставил для себя ведро, поднял с полу, чтоб не звенело, и, облегчившись, почувствовал себя лучше. Пока он одевался, кто-то все лазил на чердак и в щели понемногу сыпалась кострика. Наверное, Толейкене. Женщина… Ему нужна женщина. Все бы выглядело иначе, будь тут женщина. Года… Да! Как хорошо было бы слушать ее шаги, ждать, когда сойдет с чердака, и знать, что это живое существо принадлежит только тебе…

Мартинас накинул полушубок и, застегиваясь, вышел в сени. На пороге остановился, хотел закурить сигарету, но не нашел спичек. Пока он рылся в карманах, открылась дверь Толейкисов и появилась Ева с мешком на спине. Она ползла как большой муравей, придавленный тяжелой ношей, а вслед за ней ковылял Арвидукас, придерживая мешок снизу. Мартинас поздоровался, Ева смутилась, остановилась было, но передумала и направилась к лестнице. Мартинас подскочил, схватил мешок в охапку и, не слушая возражений, стащил со спины.

— Это не для вас. Показывайте дорогу!

Ева, благодаря и протестуя, полезла на чердак.

Под кровлей висело копченое сало, два окорока, жердочка с кругами колбасы. Тут же валялось несколько узлов. Мартинас бросил мешок рядом с узлами и проглотил слюну. Запах копченых колбас напомнил ему, что скоро сутки, как он в последний раз по-человечески ел.

— Такое должен бы Арвидас таскать, — с сочувствием сказал он.

— Ну да, конечно… — промямлила Ева, покраснев до слез. — Он обещал… Но, наверное, придет поздно. А с огнем очень неудобно. Понимаете, одну комнату мы уступаем человеку. Надо поскорее освободить…

— Если есть еще тяжелые вещи, я могу помочь, — вызвался Мартинас.

— Нет, сосед, спасибо, не стоит. Вы и так… Я уж как-нибудь сама…

Но Мартинас не хотел ничего слышать. Не слушая вежливых протестов Евы, он прошел с ней в дальнюю комнату и нашел там не узелки, как она говорила, а несколько добрых мешков с мукой и зерном, в том числе один, набитый старыми газетами и журналами, которые одно время Арвидас начал было подшивать. За десяток минут все это добро очутилось на чердаке. Мартинас, тяжело дыша, утирал со лба пот. Ева стояла у слухового окна и несмело улыбалась. Она была в замызганном платье, белом от муки, облепленном паутиной; от усталого лица веяло чем-то таким, что хотелось помочь, подружиться с ней, довериться этой трудолюбивой душевной женщине. Она пригласила Мартинаса позавтракать, и он охотно согласился. Ел он рассеянно, обмениваясь словом-другим с Евой. Смотрел на нее, а видел Году.

— Как вы думаете, — забывшись, спросил он, — может ли женщина полюбить сызнова человека, которого уже любила однажды?

Ева удивленно передернула плечами. Пока она нашлась, что ответить, он поблагодарил за угощение и направился к двери.

Колхозная канцелярия пустовала — всех выгнали вывозить навоз. Когда Мартинас вошел в кабинет председателя, Арвидас надевал пальто, собираясь уходить.

— Садись. — Он махнул рукой на стул. — Нам надо потолковать, Мартинас. Только прошу быть откровенным. В последнее время с тобой что-то творится. Ты не можешь объяснить, что именно случилось?

— Знаю. Сегодня должен был ехать на станцию за удобрениями. Проспал — откровенно признаюсь, — ответил Мартинас, прикидываясь сокрушенным. — Вчера выпил, понимаешь, и черт дернул…

— Да я не об этом тебя спрашиваю. Зачем лицемеришь, Мартинас? Не втирай очки. Будто не знаешь, о чем речь. Давай лучше сядем и поговорим по душам, как два коммуниста. — Арвидас взял Мартинаса за локоть, толкнул на стул, а сам уселся напротив него.

— Мог бы послать тебя к черту, потому что не имеешь права допрашивать, но на сей раз воздержусь. Я люблю одну женщину, Арвидас. Уже который год. Раньше эта любовь мне казалась несбыточной, я скрывал свои чувства и мучался. И только теперь увидел, что мои страдания были никому не нужны. Увы, уже поздно: она меня больше не любит. Достаточно ли такого объяснения?

— Неудачная любовь… Вечная тема гимназистов и студентов. А нам с тобой, слава богу, уже по тридцать, если не больше. В таком возрасте смешно жаловаться маме, что другой съел твою манную кашку. Я не отрицаю любви, но она — не обязательное условие для полного счастья. Только труд может дать это счастье. Если я знаю, что полезен, нужен людям, что мои усилия способствуют их полному счастью, я счастлив и сам.

— Эти слова с твоих книжных полок, — сказал Мартинас с легкой иронией. — Но я не буду спорить — пускай они будут правильными. Что тут еще добавить? Кстати, хочу напомнить, между прочим, что помог твоей жене перетаскать мешки на чердак, а она отблагодарила за это завтраком. Я бы не так опоздал.

Арвидас растерянно отвел глаза.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он с плохо скрываемым раздражением.

— То, что сказал. И еще то, что тебе трудно понять любовь. — Мартинас хотел встать, но Арвидас движением руки задержал его.

— Может быть. В жизни я только два раза сильно любил: в начальной школе — тогда мне шел одиннадцатый год — и до свадьбы. Потом… не знаю… может, и довелось испытать что-то в этом роде, но это не была любовь, как мы ее понимаем. Зато уж ни разу мне не приходило в голову, что, потеряв любимую женщину, я могу забыть свой долг перед обществом и искать утешение в рюмке водки. Да уж, браток. За неполные три недели нашей совместной работы я всего три раза видел тебя трезвым. Почему это так? Ведь и раньше ты любил эту женщину, а ведь не пил так. Я прошу еще раз, Мартинас: будь искренним. Иначе мы не сработаемся. Ты чувствуешь себя оскорбленным из-за того, что я занял твое место? Не веришь в мои планы? Ведь так? Как иначе понять твое равнодушие ко всему, что происходит в колхозе?

Мартинас потянулся к графину с водой на столе, налил в стакан и выпил залпом. На лице блуждала деланная улыбка.

— Оскорблен? Нет. Может, обижен, разочарован, подавлен или как-то еще, — ответил он, избегая взгляда Арвидаса. — И что тут ненормального? Я не знаю такого человека, хоть и самого идейного, который бы радовался понижению в должности. Подниматься вверх каждому приятней, чем падать. Да что поделаешь. А что касается твоих планов, то я на самом деле им не верю. Такими мерами колхоз не поднимешь. Прежде всего плати человеку столько, чтоб он мог прожить на трудодень, а уже тогда сужай его частное хозяйство. А ты что сделал? Среди бела дня ограбил людей и хочешь, чтоб они верили в твои благие намерения. Не знаю, так ли уж это по-коммунистически.