Деревня на перепутье

I

Первая забежала Страздене. Вслед за ней притащился Шилейка — пришел-де гнать на навоз, а в сумерках явился Вингела с квитанцией за Пеструху. Каждый нашел причину, хоть это было и лишнее, потому что мельник охотно потчевал любого, кто помогал оплакать общее горе. Он даже Римш позвал и дурака Прунце посадил в красный угол, как самого уважаемого гостя.

Когда появился Мартинас, они с божьей помощью опорожнили четвертую бутылку, и радушный хозяин притащил новую. Страздене, взобравшись на стул, выставила в окно задницу и покрикивала пьяным голосом:

— На, Толейкис, на! Поцелуй меня в пух, дорогуша.

Все хохотали до колик, подбивали Миле повыше задрать юбку, один Лукас сидел мрачный.

— Вот баба, вот дьявол! — ржал Шилейка, клацая лошадиными челюстями. — Вот шальная! Ну прямо в канцелярию целится.

— Миле, вертани свою пушку сюда!

— Что ты, ягодка сладкая! Жить надоело…

Мартинас пробежал взглядом по очумелым лицам. Нет, Годы нет среди этих скотов. Он выдумал предлог, почему зашел, хотел объяснить, но Лапинас, увидев нежданного гостя, подскочил к нему, обхватил за талию, и Мартинас в тот же миг очутился за столом.

— Я по делу…

— Не говори, не отбрыкивайся. Нет сегодня никаких дел, кроме единственного — выпить. Прошу, товарищ Вилимас. Не обидь, уважь, будь любезен.

Не выпуская руки Мартинаса и не слушая отнекиваний, Лапинас влил в него стопку, а Страздене, привалившись с другого боку, подсунула закуску. Затем таким же манером выхлестали «на вторую ногу». По неписаному закону лепгиряйцев, опоздавшему следовало выпить троицу, поскольку, как поется в песне: «Сперва выпей стопки три, а потом уж говори». Но, осушив вторую, Мартинас подавился огурцом, который подсунула Страздене, закашлялся до слез, и Лапинас больше не понуждал.

— Мартинас, ты был человеком и остался, — говорил хозяин, положив ему руку на плечо. — Скажи, чем плохо было, когда мы по две коровы держали? Молоко-то мы наземь не выливали, а сдавали тому же государству. А сколько отборных телок вырастили по договорам? Если б не наши коровы, колхоз бы погорел с молочными поставками. Наши вторые коровы спасали тебя, Мартинас, вот что! Мы! А ты… неужто не можешь за нас заступиться?..

— Лучше не будем об этом, Лапинас. Моя власть кончилась. А была бы, не совал бы носу. Устал я. Надоело. Грызитесь без меня.

— Не видал, что тут днем творилось, — заметил Шилейка.

— Слышал. Но и ты хорошая птица, Лапинас.

— Я птица, а он — зверь. Погляди на Морту. Видишь, какую печать поставил? Есть или нет у него право морды бить, скажи?

— Да вот… Морта сама… — промямлил Лукас.

— Лукас, молчать! Ничего не видел, не слышал, не знаешь. Ну как, Мартинас? Крепостные мы или свободные граждане? С гражданскими правами или без оных — хочешь покупай, хочешь продавай, жаловаться не будем?

— Я тут не судья. — И Мартинас без уговоров опрокинул в рот еще стопку.

— Нет, Мартинас. Ты знаешь, можешь, должен сказать: есть правда или ее нет? — настаивал Лапинас, тыча в грудь чубуком трубки. — Говори! Валяй прямо в глаза, не бойся.

— К черту! При чем тут я? Беги жаловаться к Юренасу, может, помилует!

— И будем жаловаться! — Лапинас грохнул кулаком по столу, даже посуда забренчала. — Вингела, Пятрукас! Составишь жалобу?

— А как же, ягодка сладкая, а как же, — сверкнули зубы счетовода.

Страздене визгливо расхохоталась.

— Вашей бумажки Юренасу только и не хватает, господа дорогие. Бегите, несите, торопитесь — ему подтереться нечем. Эх вы, правдоискатели занюханные. Набили бы Толейкису харю, чем бумажки марать, больше бы помогло.

— Страздене! Миле! — вскочил Шилейка. — Иди-ка сюда, прижмись — расцелую за инициативу! Что ж, ребята? Приструним Толейкиса или дадим ему вволю выдрющиваться? Как Гудвалис в Даргужяй. Тоже был фигура. Пришел председателем, хвост дугой. Не взнуздан, не подкован, не объезжен. Хлобысть — туда, хлобысть — сюда. Кого по голове, кого по брюху, кого куда пришлось — порядок-де наводит по указаниям партии. Подстерегли даргужяйские мужики, шкуру спустили, по сей день ходит без одной фары, перекошенный как дверь у сарая.

— Нет уж, Викторас, — запротестовал Лапинас. — Не сквернословь, не вводи других в соблазн, в писании ясно сказано: кто меч подымет, тот от меча и погибнет. Надо добром, миром, по-христиански, по божьим и королевским законам. Оружие всегда вытащить успеешь. Выпьем же, дорогие соседи, милости просим. Есть еще правда на свете, найдется… За нашего благодетеля Юренаса, за мир, за правду!

Лапинас встал пошатываясь — давно уже не был так пьян — и одним духом осушил стопку. Его примеру последовали гости, однако встали только Шилейка с Прунце.

Мартинас отодвинул в сторону стопку.

— Хватит, Лапинас. Пир пиром, а дело делом. Хоть и пил я твой самогон, а придется тебе завтра навоз вывозить. Если не тебе, то Годе, Таков приказ председателя.

— Знает. Я уже гнал его, — отозвался Шилейка.

— Неважно. — Мартинас беспокойно покосился на дверь комнатки, все еще надеясь, что она откроется и выйдет Года.

— Пе-ей, Мартинас, лакай мои труды. Садись. Тебе неважно, и мне неважно. Никому неважно, что старик Мотеюс — мельник, специалист — завтра пойдет в чернорабочие с вилами, как последний… — Рот Лапинаса перекосился. Трубка скользнула изо рта и, рассыпав рой искр, полетела под стол. — Горести, заботы. Зарезали, прикончили… — пыхтел он, залезая под стол. Искал трубку, а нашел ноги Морты и облапил икры. — Бируте… Ну зачем ты, доченька, зачем…

— Матильда, иди сюда. Уложи своего старика. Видишь, с тем светом разговаривает. А ты, Лукас, чего нос повесил? Домой! — скомандовала Морта, торопливо поднимаясь.

В той половине здания колхозного правления, где была оборудована читальня, светились все окна.

Мартинас подкрался к одному из них и заглянул в комнату. Сердце колотилось от волнения, голова кружилась. Ни одной женщины за всю свою жизнь он не желал так сильно, как сейчас Годы.

В читальне было почти пусто. Григасов Тадас, прислонившись к книжной полке, беседовал с Бируте; в другом конце комнаты вертелся Симас Гоялис и метал страдающие взгляды на заваленный газетами стол, за которым сидели Рамонас с Годой.

Мартинас шумно вошел в читальню и, не здороваясь, уселся напротив них.

— Что новенького печать пишет? — спросил он, колюче оглядев обоих.

— Осенью начинается геофизический год. Состоится запуск искусственного спутника Земли, — вежливо ответил Рамонас. Был он розов, чист, как только что выкупанный младенец. На удивление прозрачные глаза снисходительно улыбались, на красивых девичьих щеках играли две ямочки. Встречая его, Мартинас непременно чувствовал раздражающий запах сливочного масла и всякий раз боролся с соблазном схватить грязной рукой за шею этого златокудрого красавчика.

— Спутника? Точно? Отличное слово! Знаешь, о ком оно мне напоминает, Бенюс?

— О ком же?

— О Страздене. Баба смертельно назюзюкалась у Лапинаса. Ты бы не мог ее доставить домой?

Года фыркнула, а Рамонас поморщился, но ничего не ответил.

— Я серьезно, Бенюс. У каждого из нас свой земной шар, и давай вокруг него вертеться. Зачем залезать на чужую территорию?

— Ты совсем пьян, голубчик. Иди-ка лучше домой.

— Года, не связывайся с этим красавчиком. Для него что ты, что Страздене, что другая любая девка. Потаскает и бросит, как ношеные носки.

Года кокетливо прижалась к Рамонасу. Тот взглянул на Мартинаса с оскорбительной жалостью. Его смазливое лицо светилось торжеством.

— Видишь, голубчик, в чьи окна солнышко заглянуло? Мог бы вернуть тебе твою же остроту про спутника, но зачем лягать лежачего? Лучше решим спор благородной дуэлью. Вот на столе лежат шашки. Давай перекинемся. Кто выиграет, тому и достанется это сокровище. Ты согласна, Года? Не бойся, я недурно играю в шашки. — Рамонас обнял девушку и поглядел на нее жадным взглядом, в котором сочетались чванство и нахальная самоуверенность.

Года резким движением сбросила с плеча руку Рамонаса.

— Хватит, детка. Ты ошибся. Я не бидон сметаны. Ставь в банк свою Страздене.

Рамонас потянулся было обнять девушку, но Года оттолкнула его и пересела к Мартинасу.

— Что ж, на этот раз я проиграл. Но сохраняю надежду, мадам, что ваше мнение обо мне еще претерпит изменения. Линии наших рук говорят, что мы суждены друг другу. От судьбы не уйти. До свидания, сердце мое. — Рамонас встал и направился к двери. В дверях он обернулся и несколько мгновений постоял, улыбаясь, как незаслуженно обиженный ребенок. — Приходи как-нибудь вечером — у меня есть новые записи. Послушаем. Придешь, моя королевна?

— Нет уж, мой король. Не перевариваю этого надутого красавца, — добавила Года, когда Рамонас ушел. — Очень много о себе воображает. Думает, что все должны сходить с ума из-за него. Хотела бы я сбить с него спесь.

— У него нет ни сердца, ни чувств, только тот единственный предмет, который водит его за каждой юбкой, — сказал Мартинас, нежно глядя на Году и не видя ничего вокруг. — В воскресенье в Вешвиле приезжает театр. Взять тебе билет? Говорят, интересное представление.

— Не беспокойся, билет у меня будет. Половина наших из самодеятельности едут смотреть спектакль.

— Ведь ты меня когда-то любила, Года? Знаю точно, что любила.

— Это было давно, очень давно, Мартинас…

— Я понимаю: ты не можешь меня простить. — Мартинас тяжело вздохнул. — Но жизнь человека иногда так складывается… Ты очень злопамятная, Года…

— Нет. Наоборот — я страшно забывчивая. — Она слабо улыбнулась и положила обе руки на стол как прилежная ученица.

— Я не Рамонас, не Вингела, не этот инженерчик с вешвильского мясокомбината, который тебя все прошлое лето катал на мотоцикле. — Мартинас взял Годины руки и жестко сжал. — Я тебя люблю, Года! Искренне, яростно! Девять лет! Можно с ума сойти!.. Скажи хоть слово, хоть полслова, хоть… я тут же на тебе женюсь.

— Счастье, какое счастье… — Она понизила голос: Тадас с Бируте уже поглядывали на них. — Ты не подумал, что такое счастье мог мне предоставить каждый, с кем я дружила? Свистни я только…

— Да… конечно… не сердись… Я не хотел тебя обидеть, — уныло пробормотал Мартинас. — Сейчас я немного пьян, поэтому…

— Я не сержусь, Мартинас. — Она дружелюбно пожала его руку. — Нисколько. И не сержусь и не мщу. Мне до тебя нет никакого дела. Заруби это себе на носу. Для меня ты мужчина, как все, остальные, — ну, скажем, как такой Вингела, — и никто больше.

— И никто больше… — прошептал Мартинас, машинально поглаживая ее руку. Вдруг он почувствовал, что совсем протрезвел.

— Нет, может, и не совсем так. — Года налегла на стол. Ее голос шуршал тихо — как сено, когда его ворошат. — Трудно все забыть. Иногда вспоминаешь, думаешь: жил себе человек, любил тебя, и ты его любила; оба могли быть счастливы, но… своя шкура и какие-то сомнительные идеи оказались ему дороже любви. И от одной мысли об этом невольно почувствуешь не то презрение, не то жалость. А вообще…

Года говорила все тише и тише. Она словно встала из-за стола и уходила куда-то. Ее голос все слабел, удалялся, пока совсем не замолк.

Мартинас провел ладонью по вдруг вспотевшему лбу.