Деревня на перепутье

VI

Юстинас Раудоникис сидел в кузне, прислонившись спиной к челу горна, и жевал свои неизменные бобы. Увидев Арвидаса, кузнец вскочил, насколько позволило его неповоротливое, громоздкое тело, и налег на рычаг мехов. Из угасшего горна повалили тяжелые клубы дыма.

— Где остальные? — спросил Арвидас.

— Шилейка выгнал на навоз.

Горн разгорелся. В кузнице сразу стало тепло и уютно. Раудоникис суетился вокруг наковальни разгоряченный, черный от сажи, даже шерстяная кисточка на его шапочке металась из стороны в сторону. Арвидас молча глядел на исполинскую фигуру кузнеца, двигающуюся на фоне искр. Было хорошо и как-то уютно сидеть у стены на куче железного лома, вдыхать угольный дым и слушать звонкие удары молота, которые так и напоминали дни детства.

— Сколько весишь, Раудоникис? — Кузнец недослышал. Арвидас переспросил и, получив ответ, добавил: — Мой отец был наполовину меньше тебя, но силы у него было куда больше.

— Я подкову могу разогнуть, — обиженно буркнул Раудоникис.

— Моего отца убило гестапо. Он мог выдать человека и остаться в живых. Но он этого не сделал.

— Ага-а-а… — промямлил кузнец. Он извлек из горна раскаленный добела кусок железа и, повернувшись к Арвидасу спиной, преувеличенно долго бил молотом.

— Послушай, Юстинас. Слышишь? Кончай греметь, черт побери! Все равно не поверю, что будешь так же усердствовать, когда я уйду. Лучше скажи, какого дьявола ты согласился на заседании правления с моим планом?

Раудоникис отшвырнул молот и сунул руку в карман пиджака. Выудил оттуда горсточку бобов и ссыпал в рот.

— Ваш план сам Григас, наш секретарь, одобрил. Я же партийный, как я буду голосовать против?

— Это верно: партийный, но не коммунист. Коммунист не мог бы спокойно глядеть на то, что творилось во дворе Лапинаса. А ты жевал свои бобы в ни слова не нашел, чтоб заступиться за наше дело.

— Дошло бы до драки, увидели бы…

— Видел уж. Стоял на стороне деревни как каланча. Твоя нас честила, а ты не смел языком пошевельнуть.

— И вы бы не посмели. — Кузнец с опаской огляделся. Убедившись, что никто его не слышит, добавил: — Черт у меня, не баба…

— Никто не виноват.

— До свадьбы не была таким шершнем… — Раудоникис перестал жевать, навалился на наковальню и тупо уставился на догорающий горн.

Арвидас не спускал глаз с шерстяной кисточки, которая подрагивала на макушке вязаной шапочки кузнеца. Ему было гадко и жалко этого великана, дремлющие духовные силы которого не могли сравниться с его физической силой.

— Я хотел сказать, никто не виноват, кроме тебя самого. Напрасно ты ищешь сочувствия. Твоя жена — заурядная деревенская бабенка с большой глоткой. Корыстная, отсталая горлопанка, вот и все. А ты — дело другое. От тебя можно и надо требовать: ты — член партии. Отвечаешь за воспитание своей семьи — жены, детей.

— Ох, ох, ох. Легко говорить, когда со стороны смотришь.

— Сперва надо самому получить право воспитывать других, — продолжал Арвидас, будто не расслышав оханья кузнеца. — Послушай, Юстинас. Ты должен стать мужчиной, авторитетом для жены, для своих приятелей. Начнем с того, что бросишь лодырничать…

— Ну уж! Будто можно ретивей работать? — застонал Раудоникис. — Весь этот месяц с утра до ночи в кузне…

— Делаешь за день половину того, что мог бы сделать. Хоть бы и сейчас — уже обед, а сколько ты своротил?

— Сегодня особенный день…

— Не оправдывайся, Юстинас. Трудодни все покажут. Я зашел к тебе не в жмурки играть, а поговорить, как коммунист с коммунистом. Ты должен стать тем, кем тебя по ошибке сочли товарищи, приняв в партию. Такой Раудоникис, какой он сейчас, нашей партийной организации не нужен. Решай сам: или пойдешь вместе с нами впереди, или будешь тащиться в хвосте с такими, как Лапинас или твоя воровка Магде.

Арвидас замолк. Молчал и кузнец. Потом тяжело вздохнул, тяжело поднял голову и с мольбой взглянул на Толейкиса.

— Исключите меня из председателей ревизионной комиссии…

— Не только исключим, но и обсудим на партийном собрании твою работу. Ведь твоя комиссия была только на бумаге. За полтора года ни единой проверки, ни единого акта.

— Исключайте из председателей. Обсуждайте, наказывайте. Что хотите делайте, но с женой не могу разводиться. Двое ребят у нас…

— С ума спятил! — вспылил Арвидас. — Кто тебе велит разводиться? Наоборот — я хочу, чтоб вы жили дружно, любили, уважали друг друга. А этого не будет, пока ты не завоюешь свою жену, пока она будет считать тебя тряпкой, лодырем, думать, что твоя голова не выросла из этой детской шапочки с кисточкой.

Раудоникис отвернулся. Тяжело вздымались его саженные плечи.

Арвидас пошел к двери.

— На сей раз хватит, Юстинас, — добавил он с порога. — Молот тяжел, работы много. Попробуй размахнуться под стать своему росту. Как-нибудь вечерком загляну к тебе домой.

Когда Толейкис ушел, Раудоникис взял лежавшую под ногами подкову, разогнул и со всего маху запустил ее в кучу железного лома, на которой только что сидел председатель. У дьявол, до чего все было просто, пока не был в партии! Проклятая баба, порази ее гром! Подстрекнула, шальная, записаться, а теперь за нее отвечай.

Кузнец подскочил к горну, подбросил свежего угля и с бешеной прытью налег на мехи. Но уже с первыми каплями пота, проступившими на его закоптелом лбу, запальчивость спала. Свободная рука машинально нырнула в карман ватника, рот широко разинулся, и бойко задвигались челюсти, едва на языке оказались сочные бобы. Маховик вертелся все медленней, пока не остановился вовсе.

Мимо двора кузни ехали парные сани с навозом. За санями шел Гайгалас и пел, нахально поглядывая по сторонам:

Знает Лепгиряй, ей-богу,
Дикари всегда помогут.
Лепгиряй — ай-ай-ай, лепгиряйцы — ай-ай-ай.

Макушка Гайгаласа мелькала за высокой кучей навоза. Глаза ехидно поблескивали, выискивая, кого бы угостить «рыбками», потому что в этом уголке северной Литвы сохранился обычай, вывозя первые сани навоза, швырять им в каждого встречного. И никто не обижался, даже чувствовал, что его почтили — ведь удобрение, от которого человек, выросший в другой среде, обычно морщится («фи, какой душок…»), в крестьянском быту занимает особое место. Деревенский житель, из уважения к тому, что лежит в основе хлеба насущного, даже создал крепкую, правильную поговорку («без дерьма нет зерна»), так ранящую слух образованного эстета, который отворачивается, увидев на дороге свежую конскую кучку, а вот хлеб, выросший из этой же кучки, у него отвращения не вызывает, даже наоборот — побуждает к громогласным одам, прославляющим плоды человеческого труда. Правда, крестьянин не воспевает навоза, зато в навозницу ломает хлеб руками, пахнущими хлевом; от его тела и одежды тоже несет хлевом, нет мыла, которое отмыло бы этот запах. Но никто не воротит нос, никто не бежит в смятении из-за стола, все знают святую истину: если твоя изба раз в год не запахнет навозом, она не будет каждый день пахнуть хлебом.

— Навалил столько, что две лошади не потащат, — окликнул Арвидас Гайгаласа, догнав сани.

— Правда? — Гайгалас довольно рассмеялся. — Лапинас, жаба, за сердце схватился, когда увидел…

Арвидас помолчал.

— Твоя бригада пока держится лучше всех. Если не распустишь народ, осенью вручим вымпел передовика — думаем учредить такой знак отличия для лучшей бригады.

— На кой черт мне этот вымпел, — отрезал Гайгалас, даже не обернувшись. — Деньги давай.

— Будет и денежная премия. Все полеводы лучшей бригады получат на десять процентов больше на трудодень.

— Это уж другая музыка, — оживился Гайгалас. — Все! Правильно, гад. А то бывает, что рядовые вкалывают за голую благодарность, а начальство премии берет, ужаки.

— Ты бы меньше ругался. Откуда у тебя столько желчи, Клямас? Злом ничего не построишь, только разрушишь.

— К черту! Гнева не пугайся, а на ласку не кидайся. Думаешь, лаской мы бы навоз со двора Лапинаса, ужака, вывезли?

— Зато еще немного бы и из-за этой твоей злости все пошло бы прахом, а то и хуже того. Я ведь тоже погорячился. Глупость… — Арвидас покраснел, вспомнив свой крик. — Римшайте все спасла. Молодец девушка, эта Бируте, — взволнованно добавил он.

— Не такая свинья, как остальные, — согласился Гайгалас. — Хотя, думаешь, по доброте сердечной она это сделала? Кукиш с маслом! Ненавидит Лапинаса, что тот ее мать… жеребец.

— Могла раньше выдать, знала ведь, где Лапинасова корова. Нет, не из ненависти, а сознательно она защитила общее дело, Гайгалас.

— Один черт.

— Если один, то тебя, пожалуй, стоит выругать вместо похвалы за то, что самовольно ворвался во двор Лапинаса, поднял весь колхоз на ноги и чуть до драки людей не довел? — Арвидас рассмеялся и крепко сжал плечо Гайгаласа.

Гайгалас ругнулся, промычал что-то под нос и отмолчался. Навстречу, выставив огромный живот, катилась уткой Бузаускасова Гедрута, сестра Пятраса Интеллигента. Краснощекое круглое лицо ее было в рыжих пятнах, но, несмотря на беременность, вышагивала она бодро.

— Когда телишься, Гедрута? — заговорил Гайгалас, нахально оглядывая ее. — На сей раз, видать, двойня будет.

— А как же, — почти весело отбрила женщина. — Твой братец по одному не умеет.

Гайгалас расхохотался, схватил левой рукой горсть навозу и запустил в Гедруту.

— На́ рыбок! Свежих рыбок! С базы Лапинаса! — выкрикивал он, бомбардируя Гедруту.

Та колыхалась, как утка, прикрывая руками голову, повизгивала:

— Клямас, шальной! Хи-хи-хи! Погоди, придешь на крестины! Напущу на тебя Пятраса, племя у тебя вырежет. Хи-хи!

Гайгалас проводил любовь своего брата последним комом навоза, прикрикнул на лошадей и затянул следующий куплет:

Лепгиряй — ай-ай-ай, лепгиряйцы — ай-ай-ай.
Мужики в деревне слабы,
Без приплода ваши бабы!
Ну, раз ваши уж не могут.
Хуторские вам помогут!
Лепгиряйцы — ай-ай-ай!

Арвидас стоял и смотрел на удалявшиеся сани. Гедрута, привалившись к телеграфному столбу, тяжело дыша, оттирала снегом изнавоженное плечо.

— Новый ватник замарал, шальной левша.

— Он не умеет красиво шутить. — Арвидаса разбирали злость на Гайгаласа и стыд, будто он сам причастен к грубым шуткам бригадира. — А ты-то чего таскаешься в… таком положении?..

— Иду в хлев Круминиса. Телят поить. Может, зайдешь посмотришь, председатель? Один теленок недомогает. Утром Мартинас и ветеринар приходили. Говорят, печень больная.

— Ладно, зайдем… — Арвидас пошел по краю канавы за Гедрутой. В глаза бросились ее толстые икры, сравнительно стройная фигура. Он вспомнил ее приятный мягкий взгляд, доброе материнское выражение пышущего здоровьем пригожего лица и понял, почему так привлекает парней ее широкое сердце, в недрах которого хватает места и парням, и их детям, и колхозным телятам. — Надо поберечь себя, Гедрута. Все-таки в таком положении… Нельзя… Я позабочусь, чтобы колхозное правление предоставило декретный отпуск.

— Вот свалюсь, тогда и будет отпуск.

— Тебе необходимо отдохнуть. В городе на такое дело отводится четыре месяца, а в колхозе, пожалуй, хватит трех. Хватит, Гедрута? Почему молчишь? Ты не бойся, за эти месяцы тебе будут идти трудодни. — Арвидас поравнялся с девушкой и заглянул ей в лицо. Ее пятнистые щеки судорожно дергались. — Что с тобой, Гедрута?