Деревня на перепутье

— Молчать, стадо неотесанное! Чего разорались, глотку распустили? Хватит! — закричал он, дрожа от бешенства. Кто-то попытался было перекричать его, но тут же замолк, и толпа уставилась на председателя, потрясенная не столько его словами, сколько видом. Это был не Толейкис — не тот сдержанный, тактичный, хладнокровный человек, каким они его до сих пор знали. Толейкис не мог истерически кричать, сопровождая каждое слово ударом плетки по голенищу. В спокойных умных глазах Толейкиса никто еще не видел той животной ярости, которая, унижая человека, низводит его до уровня зверя. — За такие слова, Раудоникене, твой муж, будь он мужчиной, выпорол бы тебя. Я не позволю в своем колхозе издеваться над святынями. Кто вам дал право осуждать других? Мерзко! Гнусно! Низко! Банда дармоедов! Пьяницы! Привыкли жить в темноте, как летучие мыши, а когда приходит человек, который хочет свету пустить, все на него кидаются. Чего вы хотите? Иной жизни? Лапинас, чем же тебе не нравится наш строй, чего надсмехаешься над ним, критикуешь? Неужто в Сибири хлеб вкуснее? — Арвидас замолчал; припадок гнева миновал, ему стало стыдно за эту выходку, которая еще ухудшила дело. Лапинас это понял. Ожил.

— Почему это надсмехаюсь, товарищ Толейкис? Нисколечко не надсмехаюсь. Советская власть мне будто родная мать — люблю я ее. А коли любишь, то, бывает, и поколотишь. Разве хороший отец не шлепает детей, чтоб выросли людьми? Для критики и самокритики всюду есть место, товарищ председатель, всюду. От высочайших верхов до нижайших низов. Верно, раньше приходилось держать язык за зубами, за критику по шапке давали, а вместе с шапкой, бывало, и голову долой, зато теперь новая власть, ленинская. Времена Берии миновали. Свобода! Сибирью нас уже не напугаешь, товарищ Толейкис, и коли ударил женщину по лицу, то сухим не останешься, неважно, что ты ее всячески и выше…

— Вот-вот! — заголосила Раудоникене. — Грозится! Он меня выпорет. Нет уж, против меня своего арапника не поднимешь!

— Не выдумывай глупостей, Раудоникене. Зачем слова переиначиваешь? — уныло откликнулся Арвидас, но Магде, не слушая его, еще пронзительней завизжала:

— У одной лицо в крови, а теперь другую собрался хлестать. Везет нам на председателей, нечего богу жаловаться. Первый был пьяница, второй тоже, да еще в придачу вор, а третий драчун и разбойник. Отобрал коров, навоз, заберет и огороды, вот увидите. Разденет, как жених невесту в свадебную ночь, оглянуться не успеем.

— Да и так уж раздеты, брат. Было б что раздевать. Все ободраны, чище некуда. Сегодня коровы отнял, а завтра нас самих в Заготскот сдаст.

— Так и будет, коли дадим себя гнать, будто скот на бойню!

— Пускай убирается к себе в Вешвиле!

— Мартинаса обратно поставить! — кричали наперебой деревенские, не давая Арвидасу рта раскрыть.

Хуторяне поначалу держались сдержанно, но вот вперед вырвался Пятрас Интеллигент.

— Надул ты нас, председатель, как глупую девку! — закричал он, придерживая шляпу, которая в толчее сбилась ему на затылок. — Надо было самому с деревни начать, а ты, значит, хутора на нее науськал, как Америка Европу против Гитлера, и смотришь себе сбоку. Свинская, прошу прощения, дипломатия…

— Гайгалас виноват — первый начал!

— Перестарались черномазые…

— Что черномазые! Дикарям всегда страдать! — зашумела хуторская сторона.

А Лапинас, будто шакал, учуявший падаль, понесся во всю прыть туда, откуда ветер принес трупный запах.

— Майронис! Лепгиряй! Деревенские и хуторяне! — вскричал он, широко простирая руки, будто желая и тех и других обнять и по-братски прижать к груди. — Чего нам вздорить? Чего мы не поделили? Давайте выбросим из сердец червяка зависти! Мы ж не чужие, на одной земле живем, одно горе мыкаем. Председатели приезжают и уезжают, а мы-то — остаемся.

— Верно, Мотеюс!

— И этот укатит, брат. Насвинячит и укатит!

— А как же, сам говорил, что может уехать, и не с пустыми руками…

— Улетит с медом, как пчела, а мы — зубы на полку…

— Благодетель!

— Во-во, науськал друг на друга. Ждет, глаза вылупил, чтоб мы за грудки схватились.

— Знает, дьявол, — где двое дерутся, третий выгоду имеет.

— Нет уж, больше нас за нос водить не будут!

Выкрики снова летели с обеих сторон, сливаясь в единый гул, и гул этот катился через деревню в поля, будто удары колокола, тревожно сзывавшие во двор Лапинаса все новых людей. Проход между деревенскими и хуторянами исчез. Оба лагеря, как в самом начале, смешались в один, только куда более распаленный и тесный. Даже те, кто недавно поддерживал Арвидаса, не смели рта раскрыть, а если кто и пытался остаться верным себе до конца, то выкрикивал что-то непонятное и незаметно выбирался из толпы в сторону. Здесь уже не было двух мнений, не было друзей и врагов. Был один многоликий человек. Обиженный, взбешенный, оскорбленный. Его глаза горели праведным гневом, кулаки сжимались, требуя возмездия.

«Все кончено…» — с ужасом подумал Арвидас. Его охватил неодолимый соблазн вскочить в седло и ускакать отсюда, признав полное свое поражение. Но в эту минуту произошло непредвиденное событие, которое все перевернуло вверх ногами. Арвидас не заметил, как и когда она появилась; он увидел, что она проталкивается через толпу, которая расступилась не столько перед ударами локтей, сколько испуганная необычным видом девушки: на ее искаженном злостью лице смешались страх с яростью, решительность со стыдом; одна из кос наполовину расплелась, и огненно-рыжие волосы развевались по ветру как горящий факел.

— Пропустите, пропустите меня! Я вам покажу, что значит единство, которое проповедует Лапинас.

— Бируте! — завопила Морта.

Лапинас посинел, словно его придушили, глаза полезли на лоб.

— Боже милосердный… — застонал он. — Помогите, спасите! У нее в голове помутилось…

— Сейчас увидим, у кого помутилось. В хлев, за мной!

— Христе боже наш… — Морта закрыла ладонями лицо.

— Хватайте ее! Давайте свяжем, люди…

Но никто не слушал Лапинаса. Люди хлынули на скотный двор и вслед за Бируте ввалились в хлев. Снова ударили обухи по доскам, что-то треснуло, раздалась незлобивая ругань, смех, крики: «Дорогу, дорогу! Берегись!» — и из хлева вприпрыжку вылетел Гайгалас, держа за поводок откормленную, черную в белых пятнах корову, которая от удовольствия выгибала хвост, вертела головой и перебирала копытами — до того застоялась в душной темной загородке.

— Такую красавицу прятать! Где совесть у человека? — подивился Винце.

— Плачет, ядрена палка! — Кляме Истребок присел и смахнул шапкой большие тяжелые слезы, которые катились из глаз коровы, раздраженных дневным светом.

— Надул! — завизжал Помидор.

Люди задвигались, зашуршали, словно ивняк на сильном ветру, и десятки злобных взглядов заметались по двору в поисках Лапинаса. Но мельник уже исчез. Да и Морты не было видно у изгороди. Лишь на крыльце переминался с ноги на ногу Лукас.

— Послушай, Римша, — сказал Арвидас. — Колхоз покупает у вас обеих коров. Комиссия определит, сколько они стоят. Приходите завтра с Лапинасом в правление за квитанциями. — И, повернувшись к людям, добавил: — Лепгиряйцы должны стыдиться всего того, что сегодня произошло. Идите домой и постарайтесь как можно скорее исправить свою неприглядную ошибку. И ты, Шилейка, тоже. Не думай, Майронис за твою бригаду навоз вывозить не будет.

Шилейка услужливо обнажил в улыбке зубы и походкой загнанной клячи покинул двор.

Лепгиряйцы угрюмо смотрели на ребят Гайгаласа, которые с веселыми криками втаскивали в хлев сани задком наперед и, будто после похорон, поодиночке расходились домой. А хуторяне еще долго ходили по деревне группками, будто на престольном празднике святого Казимира — покровителя прихода, и своими ликующими рожами раздражали лепгиряйцев.