Деревня на перепутье

— А кто колхозную сметану прямо из бидона пьет? — спросил молчальник Гумбас, этим исчерпывая свой двухдневный лимит. — Намедни застал в лесу…

— Поесть за столом не грех… — смутившись, буркнул Гоялис и нырнул в толпу.

— Животик уже привык, сметановозище? — спросил Пятрас Интеллигент.

— А ты, брат, походи против ветру вдоль канав, где он проехал, и узнаешь.

По двору прокатился дружный смех.

Гоялис протиснулся сквозь толпу и, подтягивая спадающие штаны (ремня он не носил из практических соображений), добежал раскорякой до саней, вскочил на бидоны и загромыхал прочь.

— Дурак ты, старик, — пустила вслед Раудоникене.

— Глупый, но правду сказал, ядрена палка, — откликнулся Кляме Истребок. — Председатель нам худа не желает, с первого дня видно.

— Вот, к примеру, сударь, — одобрил Робинзон. — Не Тауткус, не Барюнас, не Мартинас. Заботится. Многие жалеют Мартинаса — человек-то неплохой, грех сказать, — но какую рожь он давал на трудодень, сударь? Мусор, огребки. Растили хлеб для других, как тут хорошо наш товарищ председатель выразился, а сами его не едали. А Толейкис вот обменял каждому мусор на хорошее зерно, килограмм в килограмм. Едим хлеб, сударь, — и вкусный, и без закала, и на зубах не скрипит. Нет, такой человек не обманет, такому мужику поверить можно, сударь. А без навозу наша землица яловая. И тут верно сказано, сударь.

— Люди, которых заботит не только собственный двор, шуму не поднимают, — ответил Арвидас, внимательно следя за Лапинасом, который крутился в толпе, вполголоса что-то втолковывая, и было видно по лицам, что он находит последователей. — Воду мутят корыстолюбцы, эксплуататоры, а темнота им подпевает. Паразиты, привыкшие кормиться чужим потом, поднимают шум из-за кучки навоза, потому что им сподручней, чтобы колхоз был слабый. В Лепгиряй все еще цветет эксплуатация, кулаки по-прежнему у вас водятся, и батраки им служат.

— Как это — батраки? — удивился Лапинас. — Все теперь безземельные, все равные, все одному богу служим, председатель.

— А ты как думаешь, Римша? — Арвидас повернулся к крыльцу. — Одному богу служишь или Лапинасу тоже помогаешь?

Лукас поддернул штаны, съежился, еще раз поддернул и промолчал.

— А ты, Прунце, чей хворост рубишь?

Тот осклабился, довольный, что с ним заговорили, и подошел поближе.

— Фсем руплю, фсем, — откликнулся он своим странным говорком. — Стелай пива — приту. Рупль за тень.

— Ненормального человека и того эксплуатируете. Позор! — Арвидас с осуждением посмотрел на смутившихся людей. — Как видишь, Лапинас, батраки-то есть. А где есть батраки, там есть и кулаки. Но кулак не только тот, кому другие задаром огороды убирают или за ковш пива рубят хворост. Скажем, работает такой человек в колхозе только для виду, чтоб соток не отобрали, и при малейшей возможности расхищает колхозное имущество. Как такого назвать? Лодырем, вором? Воровать-то он не ленится, а воруя, не думает, что кого-то обкрадывает, ведь колхозное добро он за собственность не считает. Такой тип, товарищи, это кулак, и не важно, было у него много гектаров, или ни одного, и он батрачил на других. Кулак, эксплуататор — и все. Паразит! Он в ус не дует, а ты должен за него, как последний батрак во времена частной инициативы, надрываться, и хуже живешь, а он себе дурака валяет и катается как сыр в масле.

— Вот это верно! Лапинасовой дочище как пальцем в глаз.

— Верно говорит, много еще таких буржуев!

— Во-во, когда никто работать не станет, то и воровать неоткуда будет.

— Хитрые, на чужой шкуре, гадюки. Ты бьешься-бьешься, пока трудодень зашибешь, а такой Сметона бьет себе в барабан и еще над тобой хихикает, ужак маринованный.

— Может, и не хихикает, брат, зато живет в мягкости, как пирожок.

— Таких пирожков, сударь, полное корыто можно накласть.

— Иди через деревню и клади каждого второго, ядрена палка.

— А дикарей — всех подряд! — вспылила Раудоникене, потому что кого-кого, а ее в лени никто не мог упрекнуть, хоть и была она деревенская.

— Деревня, брат, свое место знает, — вскипел Помидор. Был он великим лепгиряйским патриотом, а кроме того, под боком у Раудоникиса чувствовал себя в полной безопасности. — Деревня — голова, а что осталось — хвост, чтоб от мух отбиваться.

Гайгаласу будто головешку за шиворот сунули. Вскочил, словно наступив голой пяткой на змею, ухватился за вилы, а так как те сидели глубоко и сразу не вытаскивались, то еще пуще рассвирепел и разразился такой бранью, что все даже присели.

— Деревня, жиряки, — ревел он, потрясая вилами. — Ворюги, мошенники, лодыри! Из-за вас честному человеку житья нет, свиньи бешеные! Будет еще хвастаться, гадюка полосатая!

Арвидас хлопнул плеткой по голенищу, силясь усмирить поднявшийся шум и снова забрать бразды в свои руки, но было поздно: двор шумел, разгоряченный выпадом Гайгаласа; будто невидимой дубинкой полоснули по толчее — вопя, грозясь кулаками, сквернословя, толпа разделилась надвое, и друг против друга встали две тучи, набухшие грозой. С одной стороны — деревня, с другой — хутора. Первые исстари глядели на хуторян свысока, гордясь своим положением, вторые тоже недолюбливали лепгиряйцев, при каждом случае стараясь подчеркнуть свою независимость, но ни в чем не могли обойтись без деревни: в деревне были магазин, мельница, школа, правление колхоза. Все учреждения, с которыми приходилось иметь дело часто, ежели не каждый день. Наконец, в деревне была часовня. Сюда раз в году, на престольный праздник святого Казимира, приезжал ксендз служить мессу. А рядом с часовней был и живописный песчаный бугор, где хуторяне, закончив земные труды, вместе с деревенскими отправлялись на вечный покой. Но главная причина междоусобиц была в том, что поля деревни были плодородней, хозяйства — крупнее, а земля в такой Кяпаляй или Варненай, не говоря уже про Майронис, в основном хуже, участки меньше, потому и народ там всегда жил бедный. Когда возник колхоз, обе стороны вроде бы сблизились, но деревня продолжала коситься на хуторян, по старинке называя их дикарями, а те в свою очередь обзывали лепгиряйцев деревней и жиряками. Теперь же у многих лепгиряйцев сердце не лежало к дикарям за то, что те послушались Арвидаса и вывезли навоз. Но и хуторяне не меньше негодовали на деревню, дрожали от зависти, боялись, как бы деревня опять не отвертелась. Потому с саней, где столпились хуторяне (пятерка из Майрониса тоже присоединилась к ним), дружно летели крики:

— Привыкли чужими руками жар загребать…

— Сами сгорят на этом жару, гадюки!

— Исстари так заведено, сударь: дикарь дает, жиряк берет.

— При немцах у хуторян лучших лошадей отобрали, а деревню и не трогали.

— А как же — кулачище Демянтис старостой был.

— Своя собака, ядрена палка.

— Все они собаки!

— Кулаки, сударь! Мы нашим навозом колхозные поля удобряем, а они на готовые хлеба придут.

— Не выгорит, ядрена палка!

На стороне лепгиряйцев кто-то пронзительно свистнул.

— Товарищи!.. — улучив минуту, крикнул Арвидас, но его перекричал фальцет Помидора:

— А уже выгорело, брат!

— Ха-ха-ха! — заливались деревенские, переходя в наступление, потому что хуторяне расстреляли первый заряд. — Му-мэ — навозу нет…

— Добрая душа — осталась без шиша.

— Выжали дикарей, как кишку. Колбасу будем делать.

— Дурака и в церкви бьют.

— Эй, голозадые! Может, еще есть чего лишнего — отдавайте.

— Отдам рубашку, себе оставлю заплатку, — летели насмешки из толпы деревенских. А так как обе стороны предпочитали говорить, а не слушать, то кричали наперебой, и наконец крики слились в один нестройный гул, и можно было разобрать только несколько самых ярых горлопанов.

— Не радуйтесь, жиряки! — ревел Гайгалас. — Мы остались с заплатками, гадюки, а с вас рубашку вместе со шкурой сдерем. Мужики, неужто позволим деревне над нами потешаться? — Гайгалас повернулся к своим людям. — Хватайте вилы, запрягайте лошадей! Вычистим деревню безо всякой там нормы, до дна подскребем.

— Попробуй, коли жить надоело, — завизжал Помидор.

— Черти тебя в пекле заждались, вилы выставили, — завопила Раудоникене; глотка у нее была луженая и не успела еще осипнуть, хоть кричала без передыху, изо всей мочи поддерживая деревенских.

— Товарищи…

— И попробуем! Мужики, за мной! Сперва обчистим Лапинаса с Римшей, гадов, а потом и другим жиру поубавим!

— Вперед, ядрена палка!

Мужики выставили вилы, как винтовки наперевес, и двинулись к хлеву. Вслед за ними хлынули хуторяне. На стороне деревенских зашумело, загромыхало, будто буря лес ломала, затрещала изгородь. В руках кое у кого замелькали колья.

Арвидас кинулся наперерез Гайгаласу.

— Назад, сумасшедший! — Он схватился за вилы, и в эту минуту Морта подскочила и изо всех сил замахнулась на Гайгаласа веревкой. Но Арвидас вовремя поймал ее руку, и веревка полоснула по лицу самой Морте. Из рассеченной губы по подбородку побежала струйка крови.

— Мать-героиню бьют! — взревел Лапинас. — Многодетную! Неужто позволим, люди?

Опустились вилы, занесенные колья. Все застыли, кто где стоял. Свои счеты сразу были забыты (а таких споров за всю историю Лепгиряй было немало, и большинство завершалось дракой). Распаленные взгляды еще исступленно горели, но теперь они нашли другую мишень — Арвидаса.

— Римшене, валяй сдачи! — завопила Раудоникене. — Гляди-ка, какой царь. Заявился к нам, бабам, морду бить.

Раудоникис, все это время терпеливо молчавший, наконец не выдержал.

— Замолчи, жена! Домой, пошли домой! — загудел он, бледнея от страха. — Кто кого бьет? Никто никого не бьет… Домой, жена!

Раудоникене лишилась дара речи: она не помнила, чтоб муж хоть раз в жизни ей перечил.

— А ты чего заговорил, осел несчастный? — накинулась она на мужа. — Думаешь, раз партейный, то должен своего покрывать? Липка ободранная. На что мне твоя партейность, баранья ты голова? Настоящий партейный высоко сидит, тысячи загребает, а ты лучшую корову… Заткнись!

— Мать-героиню, родительницу советских воинов! — твердил свое Лапинас. — Вот уж видать, вот уж видать, какие блага нас еще ждут.

Деревенские одобрительно загудели. Хуторяне поначалу не знали, что к чему, потому что в суматохе как следует не разобрались в происходящем, и теперь растерянно переглядывались, пожимали плечами, кто-то ругался, а некоторые незаметно отделились от толпы и черепахой поползли в сторону лепгиряйцев.

Арвидас вытер рукавом холодный пот. Надо было что-то сказать этим околпаченным людям. Воззвать к их здравому смыслу, если нельзя завоевать сердце, к совести — все ж здесь собрались люди, а не бессловесные скоты. Горный обвал перекрыл реку, и она вышла из берегов, угрожая смести все, что встретит на пути. Надо устранить эту преграду. Молниеносно, одним ударом, а то будет поздно. Но как? Где взрывчатка, которая разрушила бы ее? Слово! Правильное, меткое слово, одно лишь слово может заставить людей опомниться. Но слов не было. Что бы он ни скажи, казалось Арвидасу, уже не имеет смысла. Такая безнадежность, такая безысходность одолели его, а потом нахлынула такая ярость из-за собственного бессилия, что он чуть ли не лишился рассудка.