Деревня на перепутье

Она отвернулась и провела рукавом по глазам. Когда она снова взглянула на Арвидаса, ее добродушное лицо уже было спокойным; только в уголке глаза сверкала не задетая рукой слеза.

— Спасибо на хорошем слове, председатель. Бывает, человек сам не верит тому, что обещает. Но если обещает от души, желая помочь, это уже вроде бы как помог.

— Я не обещаю, а говорю, как будет сделано. Пора забыть то время, когда деревенская женщина работала до последнего, а родив, назавтра же снова впрягалась в оглобли. Колхозное правление обеспечит всех оплачиваемым отпуском.

— А как будет с работами? Кто выкопает картошку, свяжет в снопы пшеницу, выработает норму свеклы, уберет кукурузу, коли все мы начнем по три месяца валяться дома?

— Не бойся, хватит времени и на работу и на отдых для тех, кому полагается. Ведь сейчас люди половины сил колхозу не отдают. Лодыри и симулянты за вас отработают.

— Вот бы взбесились яловые! — рассмеялась Гедрута. Но тут же помрачнела и разочарованно добавила: — Пошутить-то всегда можно, председатель. Но я уж точно знаю, что никто меня не заменит, пока не свалюсь…

— С завтрашнего дня не выходи на работу, — сухо бросил Арвидас, раздраженный ее недоверием.

— Могу, — равнодушно согласилась Гедрута. — Не знаю только, какая баба так уж хочет пачкаться с телятами.

— Найду, не твоя забота.

Разговор прервался. Оба шли задумавшись. Арвидас сожалел о сказанном, он уже понимал, что не просто будет найти новую телятницу.

— Чего замуж не идешь? — спросил он, желая прервать неловкую тишину и скрыть свою озабоченность. — Кляме Гайгалас будет неплохим мужем, если женской рукой его придержать. Все дети от него?

— Разве важно, председатель, от кого? Отцов может быть много, а мать — одна. — Гедрута любовно погладила свой живот. — Вот родится четвертый. Придет на свет отсюда, из меня. Неужели это не чудо, председатель? Живого человека никакие мудрецы сделать не могут, а мы, женщины, можем…

— Это похвально, что ты детей любишь, — прервал Арвидас, поставленный в тупик ее простодушной откровенностью. — Однако детям отец нужен. Да и тебе было бы легче при муже.

— Какая там легкость. Заведется у меня дома царек, а теперь я свободна, сама себе барыня. Кого люблю, люблю за то, что нравится, а коли не понравился, пошлю к курам собачьим. Никому не вру, ни перед кем на цыпочках не хожу. А муж… Неужто веришь, председатель, что можно весь век любить одного человека?

— Кляме Гайгалас… — начал было Арвидас, но его прервал неожиданно резкий, даже раздраженный голос Гедруты:

— Не стоит об этом больше говорить, председатель. — Вы — плохой сват, а я — никудышная невеста.

Усадьба Круминиса раскинулась по обе стороны большака, в конце улицы, со стороны Каменных Ворот. В большой каменной избе с обшарпанной соломенной кровлей жила семья дзукийца Гоялиса; в другой половине дома была оборудована кухня телятника. Далеко на задах, окруженные деревьями, заваленные почерневшим снегом, виднелись развалины гумна. По ту сторону улицы упирался в большак старинный длинный хлев с недавно прорубленными окнами. В нем и держали колхозных телят. На скотном дворе телятника лежал на весах связанный бурый трехнедельный теленок. Рядом стоял Мартинас и что-то писал в блокнотике, щурясь против солнца. Какая-то женщина, в рыжем коротком полушубке и в кокетливо сдвинутой набекрень кубанке, наклонившись, проверяла гирьки. У нее за спиной топталась горбунья — жена Виктораса Шилейки, доярка. Лицом она была до того бесцветная, что, если бы не ее уродство, встреть ее хоть сто раз, все равно бы не узнал.

Арвидас поздоровался. Женщина в кубанке выпрямилась резко, как внезапно отпущенная пружина, и он увидел, что это Миле Страздене.

Гедрута нагнулась и ладонями подняла морду теленка.

— Бедняжка… Так и думала, что этим кончится.

— Это тот, о котором ты говорила? — спросил Арвидас, внимательно разглядывая теленка.

— Да, председатель. Тот самый. Печеночный.

— Надо продать, пока совсем не исхудал, — объяснил Мартинас.

Страздене состроила скорбное лицо, вздохнула, безнадежно покачала головой и заговорила похоронным тоном:

— Не исхудал! Господи милосердный! Как он еще исхудает, коли теперь чисто труп. С такого только шкуру спустить — и в яму. Откройте ему пасть, принюхайтесь. За версту гнилью несет. Фи! Хорошая сила нужна, чтоб такого… кушать. Ну, с голоду, говорят, и лягушка мясо. Если отварить в трех водах, да протушить…

Арвидас так глянул на разошедшуюся бабенку, что та запнулась посреди фразы.

— Нет, Страздене! Может, и будет кто варить да тушить, только не ты. Вид у тебя не такой, чтоб нуждалась в лягушатине.

— Почему, председатель, почему, миленький? Потому, что я в почти новой шубенке, что шапка на мне добротная?

— Почему хозяйничаете без ведома Григаса? — обратился Арвидас к Мартинасу, не обращая внимания на Страздене. — Кажется, был уговор по себестоимости продавать только лучшим людям колхоза.

— Григас еще не вернулся из Вешвиле, — холодно ответил Мартинас.

— Лучшим! — застонала Страздене. — А чем я плоха?

— Замолчи! — прикрикнул Мартинас. — И без Григаса все ясно — надо поскорей спускать с рук теленка. Страздене первая запросила, ей и продаем.

— Страздене всюду первая, только на работу последняя, — усмехнулся Арвидас. — Если продавать тому, кто первый запросит, то Страздене достанется вся забракованная живность.

— Председатель, дорогой… При товарище Вилимасе…

Арвидас нетерпеливо отмахнулся:

— Знаю, как было при товарище Вилимасе. При товарище Вилимасе продавали кому угодно, только не тому, кто в этом нуждался. А при товарище Толейкисе будет иначе. — Арвидас повернулся к Гедруте. — Как думаешь, телячья королева? Съедобен этот живой труп, как говорит Страздене, или собакам выбросить?

— Да не слушай ты ее, председатель! Теленок же здоровый. Печень, конечно, никуда. Но что печень против такой цены! А мясо хорошее — каждый съест да оближется.

Горбунья закивала было, поддерживая Гедруту, но, почувствовав грозный взгляд Страздене, втянула шею в плечи и застыла как ни в чем не бывало.

— Давай так и договоримся: покупай, Гедрута, этого теленка и ешь с Пятрасом на здоровье. Идет?

— Председатель! — засияла телятница. — Как так не идет! Всю зиму на соленом мясе сидим…

Страздене то краснела, то белела. Чтоб он сгинул! Все готово для завтрашней поездки в Ригу. Две курочки, корзина яиц, в деревне насобирала творогу, а телятины, как видно, уже не повезет братьям латышам.

— Председатель, дорогуша, за что меня обижаешь? — затараторила Страздене. — Что плохого я сделала? Мало работаю? Будто все могут быть такие здоровущие, как эта вислобрюхая Гедрута! Хворая я! Ну и что, что с лица я ничего. Мою болезнь не видно, председатель. Сердце! Самый главный нерв с трещиной, дорогуша. А ты не входишь в положение. Половину огорода отрезал, не даешь подешевле теленка купить и вообще преследуешь… За что, председатель, за что, миленький?

— Я уже говорил, Страздене, — терпеливо объяснял Арвидас, сдерживая раздражение. — Пока будешь носиться по деревне без дела, и не мечтай о правах колхозника. Запомни: если не выработаешь в месяц в среднем двадцать пять трудодней, распрощаешься и с остальными сотками. Правление не посмотрит, что у тебя огород засажен. Возместим вложенный труд, семена, и будь здорова.

— Двадцать пять трудодней! — Страздене за голову схватилась. — Председатель, разум надо иметь. Как можно на женщину такую барщину накладывать? Когда же я ее отработаю, бедняжка?

— Работы хватит, не бойся. Вот в Лепгиряй начали навоз вывозить. Будь добра завтра сани разгружать, прояви добрую волю…

Страздене поняла, что это уже не шутки. Горящими от злобы глазами уставилась на Арвидаса. Но спокойный взгляд председателя заставил их опуститься. Тогда Страздене со злостью плюнула на лежащего теленка и, крепко выругавшись, пошла по двору, выкрикивая:

— Праведный, добрый Толейкис! Вы слышали? У честной женщины последний кусок хлеба отбирает, а шлюху награждает. Ну, я это дело так не оставлю. Жаловаться буду! До самого Юренаса дойду! Пускай все знают, от кого эта девка рожать будет…