Ухожу, не прощаюсь...

— Федорыч? Этот чудак? Ну, извини.

— Конечно, ребята.

— На обратном пути заглянем.

Беру бинокль, опять шарю по склонам Ключевского. Потом беру ведро и бреду на сейсмостанцию: я уже соскучился по свежему человеку, а на обратном пути наберу в родничке воды.

Осторожно вхожу. Оба пришельца рядом с Федорычем у рации. Русоволосый диктует радиограмму:

«Ивашкевичу. На исходе продукты. Завтра нужна машина. В долг пришлите: хлеб — двадцать буханок, спички, водку — шесть бутылок, вино — три бутылки…»

Федорыч недоволен:

— Диктуй скорее, кончается связь.

Потом мы пили чай. Когда я сказал, что был здесь восемь лет назад, Юра Козлов заволновался:

— Может, завтра поедешь к нам, а? Покажешь, где были границы грязевого потока Безымянного после его взрыва пятьдесят шестого года. Где был лес, где — нет. Мы не можем толком разобраться.

— Юра, да я многое забыл. К тому же тогда специально к этому не присматривался.

— Все равно. Что-нибудь да помнишь. Это очень интересно сопоставить. Не пешком. Завтра к нам машина пойдет, заберет. А потом обратно отвезем.

— Не могу, Юра.

— Ну, это же всего на день.

— Не может он, — подтвердил Федорыч. — У него ребята ушли к кратеру. Видишь, какая погода. Запаздывают.

— А когда они должны вернуться?

— Еще вчера.

— А контрольный срок?

— Сегодня.

— Ну так придут. Ну, а когда придут ребята?

— Мы уходим дальше. И так опаздываем. Ты уж извини. Тоже работа.

— Жалко, а как бы интересно сопоставить! И я карту не взял, — с досадой хлопнул он себя по колену, — хоть бы тут показал.

— А у меня нет карты того района. Наверно, дома должна быть приблизительная схема грязевых потоков. В старых бумагах вроде бы завалялась.

— Серьезно? Знаешь что, запиши мой адрес. А потом пришлешь, а?.. И будешь в Алма-Ате, заходи, всегда жду.

— Хорошо, Юра.

— Будь другом… Ты уже уходишь?

— Я воду только отнесу. А то мой начальник подойдет, даже чаю вскипятить… Вы же мимо пойдете.

— Конечно… Юра, — повернулся Юра Козлов к Юре Привалихину, — тут была гитара. — Энергично потер руки: — Давно не брал в руки гитару:

Я так и остался под окном с ведром воды в руках.

Все-таки хорошо слушать гитару вот так, в дороге. Встретились трое на перекрестке экспедиционных троп — и словно с детства знакомы, а минут через десять расстанемся, и мало вероятно, что когда-нибудь встретимся. Каждый знает это, но все равно счастливое чувство, что мы обязательно где-нибудь встретимся— через год, через два, через десять, но все равно встретимся, и такие же молодые, здоровые, и так же нам будет хорошо.

— Ну, мы побежали, — посмотрел Юра Козлов на часы.

В это время из радиорубки появился Федорыч:

— Подождите. Вам радиограмма. Хорошо, что задержались. «Антонову. Родилась дочь. Назвали Таисией». Кто из вас Антонов?

— Там он, в лагере… Как Таисия? Ведь он хотел Ольгой. Ах чертова баба, все-таки сделала по-своему! Ах, надо же как-то обмыть. У вас, Владимир Федорович, ничего нет?

— Нет, ребята. Последнюю позавчера после бани пропустили. Они вот мне такую баню организовали!

— Баню? Серьезно, что ли?

— Серьезно.

— Еще скажете, с паром?

— С прекрасным паром.

Опять налетел короткий ливень. Мимо под полихлорвиниловой пленкой прошел Семен Петрович. В руке у него что-то болталось, видимо, на этот раз охота была более-менее удачной.

— Ну, нам нужно идти, — снова посмотрел на часы, нахмурился Юра Козлов.

— Мне тоже, — поднял я свое ведро.

Ребята прощаются с Федорычем, и мы идем к нашей палатке — нам пока по пути.

— Только ты обязательно пришли схему!

— Пришлю.

— А может, все-таки съездишь к нам, когда ребята придут?

— К сожалению, не смогу. Если сегодня ребята придут, мы завтра же уходим.

— Ну, тогда до встречи, — по очереди крепко жмут мне руку.

Уходят. Я развожу костер. Урывками смотрю им вслед, как они с каждым взмахом руки разматывают шаг — до той благословенной скорости, когда уже кажется, что сапоги сами тебя несут и сердце гулко и радостно колотится им в такт: торопятся — вот-вот начнет темнеть, а впереди тридцать с лишним километров. Сразу видно, ходоки — что надо, за такими лосями мне теперь не утянуться.

Потом Юра вдруг сбивает шаг, рупором складывает руки:

— А водки у вас не найдется? Сам понимаешь новорожденного как-то надо обмыть.

— Нет, ребята.

— А несколько патронов? — уже нерешительно добавляет Николай.

— Патроны найдутся.

Выбравшийся после переодевания из палатки Семен Петрович дает им пачку патронов и два тюбика мази от комаров, которых там внизу невпроворот.

— Ну, ты обязательно заходи, будешь в Алма-Ате, — кричит мне Юра.

— Хорошо.

— Мы обязательно встретимся.

— Конечно. — Самое страшное, что я в это свято верю.

Уже минут через десять они затерялись внизу, в бесконечных россыпях лавовых глыб. Еще ниже, в долинах, уже властвовала ночь.

Вернулись ребята!

Пришлось им нелегко: сначала лил дождь, а потом, как я и предполагал, пурга и двадцатиградусный мороз. Но все равно почему так долго?

— Вы что, тайком поперли на Камень? — отозвав в сторону, холодно спрашиваю Эрнеста.

— Какой там, и без него вот так хватило, — проводит он ребром ладони по кадыку.

От радости бегу топить баню. На всякий случай еще раз прошу разрешения у Федорыча. Надеюсь, что она не выстыла сов сем и ее удастся накочегарить довольно быстро. По-прежнему то и дело налетают короткие ливни. Со старых лавовых потоков Семен Петрович принес подберезовиков и сыроежек. В воспаленных глазах у ребят все еще молчаливый ужас пережитого. Они все еще словно пристукнутые пыльным мешком.

Мои надежды оправдались: баня уже через три часа была готова, да лучше первой.

— Ну, Владимир Федорович, сегодня банька получше. Вам идти пробовать.

— Да что вы, ребята!

— Давайте-давайте. Вы с Вадимом пойдете, он мастер насчет веничка.

С Вадимом я уже поговорил, чтобы постарался, сделал Федорычу приятное.

Вадим постарался: мы сидели на крылечке дома и слушали, как в бане попеременно работали ковшичек и веничек и покряхтывал Федорыч. Через полчаса он вывалился наружу розовым, как младенец, и молчаливым.

До темноты вымылись все. К этому времени был готов праздничный ужин: наш завхоз разорился по случаю успешного возвращения с Ключевского, дай Федорыч неожиданно расщедрился: выделил картошки, выставил две банки отличной курганской говяжьей тушенки. Он явно был взволнован.

Нужно было сказать тост. И я встал:

— За гостеприимных хозяев, за добрейшего Владимира Федоровича, за святость мужских экспедиционных отношений, за ребят, которые с облупленными носами благополучно вернулись от кратера, и за то, чтобы когда-нибудь вот так, всем вместе, снова сесть за стол! — сказал я почти в грузинском стиле, хотя в последнее — снова всем вместе сесть за стол — сам мало верил, хуже, знал, что это по разным причинам просто невозможно.

Потом были еще тосты. Как казенный, отпущенный на науку, так и другой, впрочем, тоже казенный, но не предусмотренный ни в каких экспедиционных сметах, а заранее приворованный от этой самой науки для ее же блага, спирт расшевелил даже ребят, вернувшихся от кратера, несмотря на то, что они трое суток почти совсем не спали.

Вадим взял гитару — после спирта он всегда становится немного сентиментальным — и запел вполголоса непритязательную, бог весть кем сочиненную песенку:

Трактора стоят среди дороги,
Замерзают, черти, на ветру.
И размеров сорок пятых ноги
Жмутся к придорожному костру.

На снежинку падает снежинка,
Улетают в дальние края.
Как ты далеко, река Неглинка,—
Улица московская моя.

Здесь другие реки — покрупнее,
Прорубей дымятся зеркала,
Тросы на морозе каменеют,
Рвутся тросы, словно из стекла.

На снежинку падает снежинка,
Улетают в дальние края.
Как ты далеко, река Неглинка,—
Улица московская моя.

Ну да что столица мне, ребята,
Мне шагать бы с вами целый век…

Федорыч неожиданно прослезился, приложил к глазам полотенце, которым до этого вытирал пот.

— Ну, ребята, как будто знаете… Я ведь жил на Неглинке, вот. В детстве.

— По Москве скучаете? — спросил я.

— Как сказать… Скучаю, конечно… Но меня тянет не столько в Москву, сколько на Кавказ, в горы, к ребятам. Представляете, белые вершины, голубые ледники и чувство локтя, когда ты связан одной веревкой… Тут ведь один. Сейчас все мои ребята в горах… Да… В позапрошлом году как-то проходили лагерь гляциологов. День около них стояли. Была среди них прекрасная девушка. Когда пошли на восхождение, она неожиданно подошла ко мне и дала прекрасные шерстяные варежки: «Они вам там очень пригодятся». Вот… Они, правда, так и не пригодились, но меня это очень тронуло… Может, это мелочь, а может, не мелочь… Вам, может, смешно, а мне… дорого вспомнить…

Он засуетился, на секунду отвернулся, что-то принялся искать за собой на койке.

— Вот, — снова облокотился о стол… — А знаешь «Шхельду»? — спросил Вадима.

Вадим опять тронул струны…

— А «Домбай»?

— И «Домбай»…

— Ну, спасибо, ребята, — Федорыч тайком снова прослезился. — Вы — прямо как праздник на мою голову.

— Владимир Федорович, а вы были женаты? — осторожно спросил Семен Петрович.

— Нет.

— А почему?

— Да как-то так получилось, — скучно ответил Федорыч. — В институте вроде рано было жениться. Потом фронт… После войны была у меня девушка, когда уже в институте физики Земли работал. Надо жениться, а у нас лишь комната в коммунальной квартире, а нас — мать, отец с фронта с тяжелым ранением, а тут еще сестренка неожиданно замуж выскочила, тоже сюда мужа привела… А потом она за другого вышла. Так вот. А потом как-то так уж и пошло… Плачу алименты одной женщине. Сын. Шестнадцать лет уже.

Молчание затянулось.

— А на фронте вы кем были? — спросил я.

— Начал войну добровольцем-ополченцем. Под Рузой. Рытьем противотанковых окопов. Несколько дней впроголодь, кто что с собой взял, потом оказалось, что вообще не подтянули полевые кухни. И нет командиров. И тут прорыв, немцы. Никто ничего не знает. Стали отходить, оружие-то — одни лопаты. Но кое-как отошли. А там сортировка — в зависимости от образования и прочего. Я, как студент физмеха, попал в артиллерийское училище. И так до конца войны — противотанкистом. Демобилизовался только в сорок шестом… Ребята, знаете еще что спойте, «Атлантов» Городницкого… Очень прошу!

Вадим снова взял в руки гитару:

Когда на сердце тяжесть
И холодно в груди,
К ступеням Эрмитажа
Ты в сумерки приди,
Где без питья и хлеба,
Забытые в веках,
Атланты держат небо
На каменных руках.
Ему вполголоса стали помогать ребята:
Держать его махину
Не мед со стороны,
Напряжены их спины,
Колени сведены.

Владимир Федорович сидел, глубоко облокотившись на стол и обхватив ладонями седую голову. Он напряженно смотрел впереди себя в раскрытую топку печки, чуть покачивая головой в такт песне, молча шевелил губами. Потом, словно сглотнув, что-то подступившее к горлу, тоже стал глухо подпевать:

Их тяжкая работа
Важней других работ:
Из них ослабни кто-то —
И небо упадет.