Ухожу, не прощаюсь...

— И он об этом знает?

— Конечно, знает.

— И вы решились его взять?

— Видите ли, может, он и перенес все эти операции потому, что перед глазами у него была надежда на новые дороги. Потом ведь я и оперировал его, чтобы он мог ходить. Пусть недолго, но по-настоящему ходить. Пусть походит. А потом, если уж снова прижмет, будет хоть о чем вспомнить. И еще. Обычно врачи говорят: не перегревать, не переохлаждать, не перетруждать. А я считаю, что нужно как раз наоборот. И, может быть, как раз не потому, что все эти переохлаждения на самом деле нужны, сколько может дать человеку духовно подняться над болезнью, поверить в себя. Из шести моих пациентов четверо придерживались правила беречься и беречься — и их уже нет, хотя поступили на операцию куда в более лучшем состоянии, чем Андрей. А он на второй год после операции уже кочевал где-то на Севере. Это был риск, но, думаю, и одна из причин, что он пока на ногах. Честно говоря, я сам не ожидал такого результата. Он сам выбрал, предложил этот район. Единственное, на чем я настоял, что он не пойдет на Ключевской.

— Не очень-то весело вы смотрите на его будущее.

— Да нет, вполне оптимистично. Но и не самообольщаюсь — заранее трудно предугадать. Потом, если бы у него только это. А он уже успел нахватать такой букет болезней. Да и родился в войну. И — столько наркозов. Если бы еще он следил за собой. Но в то же время, в его-то возрасте — следить за здоровьем?! Ну, как насчет баньки?

— Смотрите, дело ваше. Топите. Только я сомневаюсь, что что-нибудь получится.

— Прекрасная получится баня. А после нее спирту немного в лечебных целях — вся простуда из вас и вылетит, — закрепил сделку Семен Петрович. — Ну что ж, надо Андрея крикнуть, — вышел он на крыльцо. — Вы разве здесь? — смутился он. — Я думал, вы к роднику ушли… Завтра топим баню.

Дождь шел всю ночь, нудный, на одной ноте. Не перестал он и утром. Невозможно было выбраться из палатки.

— Как там наши ребята? — заклеивая в потолке еще одну дыру, вздохнул Семен Петрович.

— Я все же думаю, что они еще вчера прорвались сквозь тучи, и сегодня у них солнце.

— Хорошо, если так. Надоело лежать, уже бока больно. Может, примемся за баню?

— Давайте для начала выставим у Федорыча все баки под дождь. Раз уж зарядил, извлечем из него пользу.

Увидев нас за расстановкой баков, Федорыч выглянул на крыльцо.

— Все-таки не отказались от своей затеи? Вон еще в кладовке два бака стоят. Только воду для бани вам из родника брать придется. Из баков мне в систему воду дождевую нужно. Я как раз собирался баки под дождь выставить.

— Дождь еще десять раз нальет, — попробовал перевести на шутку Семен Петрович.

— А вдруг перестанет.

Семен Петрович вполголоса ругнулся.

— Дров у нас возьмите. Вон из той кучи, березовых. Вашими ее не протопить.

Мы с Семеном Петровичем переглянулись.

— Возьмите, возьмите.

Расставив баки, на которые нам теперь не приходилось рассчитывать, и приготовив бочку из-под горючего, в которой будем катать воду из далекого родника, мы осмотрели баню. Выглядела она гораздо плачевней, чем мы предполагали: кроме того, что грязи в ней было буквально по колено, потолок тек, дощаные стены разбухли от сырости, каменка была полуразвалена, бака под горячую воду вообще не было.

Первым делом мы взялись за собачье дерьмо: Николай Петрович вооружился лопатой, я — скребком и веником-голиком. Потом с помощью Юры мы отыскали ржавую полубочку для горячей воды, водрузили ее над другой полубочкой — топкой. Я стал обкладывать полубочку кусками лавы, которые таскал с лавового потока 1944 года, года, в который я родился. Николай Петрович тем временем, тайком отчерпывая воду из уже полных баков, отмывал стены и крошечный полок. Потом я колол дрова, а он отскребывал боковые скамейки. Потом… А потом дождь, до этого ливший почти беспрерывно, перестал, из баков больше, даже тайно, воду брать было нельзя, и мы принялись катать бочку от далекого родничка. Я уже несколько раз ругал себя за идею с баней, но бросать на полусделанном было глупо, и только в три часа я, наконец, поджег несложное сооружение из лучины и поленьев под баком с водой.

Сначала топка вообще не хотела гореть, ее заливало с потолка, потом все-таки разошлась — зашипели, запузырились полные воды пористые куски лавы в каменке, стены, потолок. Потом на потолке появились робкие сухие пятна, мы наконец поверили в успех дела и в последний раз отправились с бочкой к родничку — на холодную воду. Потом я только через каждые полчаса приходил и подкладывал дрова.

Часов в шесть осторожно плеснул на каменку — куски лавы слабо отозвались. Тогда я пошел вниз по «сухой» речке за вениками, наломал пару из кустарника каменной ольхи, в середину каждого заложил побольше иван-чая, которого по старому лавовому потоку было видимо-невидимо.

Подошел по-прежнему настроенный скептически Федорыч:

— Ну, что тут у вас?

Заглянул внутрь, потянул носом, удивился:

— Смотри-ка, тепло. Почти баня. Пара, конечно, не будет, но хоть вымоетесь.

— Будет и пар, — улыбнулся я. — Первым пойдете пробовать.

— Да уж какой пар! Вам не хватит. Ладно уж, может, после вас искупнусь.

— И на нас пару хватит. Пойдете первым с Юрой, а потом мы с Семеном Петровичем.

Вот и веники готовы. Жаль, конечно, что не березовые.

Ничего не ответив, Федорыч пошел к домику станции. На полпути остановился:

— Бочку потом на место откатите.

— Обязательно, — весело сказал Семен Петрович и, когда Танюшкин скрылся за углом, добавил — Вот человек, не мог уйти, чтобы немного не побрюзжать. Тяжело тебе, Юра, наверное, с ним?

— Да уж привык, стараюсь не обращать внимания. Все чтобы лежало там, где он оставил. Пусть в беспорядке, но именно там, где он оставил.

В восемь, еще раз плеснув на каменку, довольный, я пошел к Федорычу:

— Ну, Владимир Федорович, баня готова. Добро пожаловать!

— Да там и пару-то, наверное, нет. — Хотя бы для видимости он не мог, конечно, не поломаться.

— А вы попробуйте.

— Ну что ж, попробую, пожалуй. Может, и правда, легче будет. — Федорыч стал собираться…

Минут через десять из всех щелей бани, а особенно из потолка, клубами и с шипеньем стал вырываться пар — издали можно было подумать, что это отпыхивается, никак не может стронуться с места маленький паровозик. Казалось, что вот-вот с ветхого строения поднимется крыша. Это Юра орудовал веником.

Федорыч вернулся минут через сорок — притихший, распаренный.

— Как, есть пар? — не выдержал я.

— Ну, спасибо! А я совсем не верил. Не Сандуны, конечно, но ничего. Давай, Юра, готовь ужин. Чтобы к их приходу готов был.

— Да нам чай только.

— Нет, сегодня у нас будет настоящий ужин.

Мы с Семеном Петровичем не стали спорить, потирая от предстоящего удовольствия руки, заторопились опробовать творение рук своих — и остались чрезвычайно довольны: пар был вполне сносный, правда, держался он всего в течение нескольких секунд, уходил в щели наружу, но тем не менее однажды Петрович даже слез с крошечного полка и остановил меня:

— Подожди, хватит!

Потом мы, распаренные и счастливые, сидели в жарко натопленной теплой половине домика сейсмостанции, Николай Петрович по случаю бани разлил по кружкам граммов по сорок спирта, а после них Федорыч, у которого после бани обильно потекло из носа, неожиданно выставил на стол местную гордость — бутылку «Кубанской» ключевского производства.

— Последняя! Берег для особого случая — и вот такой случай представился, — торжественно сказал он. — Юра, потрудись!

— Ну, первый тост — за ваше здоровье! — когда Юра разлил водку по стаканам, сказал Семен Петрович.

— Нет, — остановил его Федорыч. — Первый тост за тех, кто сейчас на восхождении, у кратера, чтобы у них все благополучно было.

— Конечно, — виновато согласился Семен Петрович.

— Они — молодцы! А то женился, одел тапочки — и все… Никто ведь их сюда не гнал. Одним словом, молодцы… Так мы и живем, вот, — обвел он рукой свое скромное жилище. — Здесь я снова, можно сказать, стал нуждаться в человеческом общении. Люди — здесь редкость. Внизу вон на Хапице, километрах в сорока, алма-атинские селевики стоят. Они иногда заглядывают, по нашей рации на связь выходят.

— Владимир Федорович, а все-таки, если не секрет, конечно, что привело вас на Камчатку? — вновь стал допытываться Семен Петрович.

— Зачем приехал? — усмехнулся Федорыч. — Деньги? Нет. Накоплений мне не надо. С моим сердцем зачем они мне. А семьи у меня нет, чтобы кому-то наследство копить. Да и не умею я копить деньги. И боюсь их. Когда у меня в кармане больше ста рублей, на душе неспокойно. Куда-то их надо скорее деть… Кандидатской диссертации, как некоторым, мне тоже не надо. Я уже не в том возрасте. Я просто хочу посмотреть на Камчатку. С детства мечтал. Ну, и раз приехал — оставить после себя хорошую память. Чтобы я уехал, а люди, которые останутся здесь после меня, вспоминали добрым словом, вот. Здесь, на Апохончиче, например, я хочу сделать хороший щит. А то что?! Основали станцию в пятидесятые годы. С этого времени на ней сменились десятки людей, не было универсальной стандартной схемы щита, и каждый мудрил, на что был способен, а больше на то, что позволяли подручные средства. Тут невозможно что-нибудь переделать, здесь нужно все создавать заново, потому что в этом щите совершенно невозможно разобраться, нет никакой схемы. Вот, например, эти провода — куда они идут? Никто не знает. Я как-то неделю убил, дай, думаю, все-таки докопаюсь, куда они вдут, но ничего у меня не получилось. Куда-то в стену, а из стены нигде не выходят. Не разбирать же мне дом. Ну, а потом, за Апохончичем, привести к единой схеме все другие сейсмостанции института. Чтобы потом могли вспомнить меня на Камчатке добрым словом… Ну, Юра, разлей еще по маленькой. Так-то вот. Закусывайте, закусывайте чем богаты!

— Ну, а на этот раз за ваше здоровье! — снова предложил Семен Петрович.

— Ну, что ж, теперь, пожалуй, можно. Здоровье — это как раз то, чего мне очень не хватает. Так вот и живем. Только штатной должности пока для меня нет, — вдруг с обидой сказал Федорыч. — Числюсь простым рабочим по трудовому соглашению. Поэтому даже не имею права на отпуск, и это обидно. Вроде бы как бич.

— Ну, а Степанов?

— А что Степанов? Обращался он в институт вулканологии: может, добавите штатную единицу? А они ему: «Пусть, — говорят, — едет к нам в Петропавловск, в институт, начальником мастерских. Нам такой человек позарез нужен». Ну, сами подумайте, зачем мне ехать в, Петропавловск, это противоречит тому, зачем я вообще ехал на Камчатку. Тогда мне лучше в Москву ехать. Мне говорят:

«Зачем тебе, с твоими знаниями торчать на Апохончиче, езжай в Петропавловск». А я не хочу в Петропавловск — шум-гам, видел я в гробе ваш Петропавловск, вот. Я даже в Ключи не хочу. Дайте мне штатное место и дайте спокойно работать на Апохончиче. Ну, и на другие станции буду выбираться, чтобы порядок там навести. Но я опять в старом положении, чуть ли не бича, что ли, а мне нужно бронировать квартиру в Москве, а без постоянного места работы я на этот документ не имею права. И вот вроде бы увольняют одного и я, наконец, буду лаборантом в девяносто рублей — с чего начинал, вернувшись с фронта. А вдруг у этого еще полгода отпуск? Тогда мне еще полгода без зарплаты сидеть. Конечно, я могу уехать в Москву на любую из прежних своих работ. Я больше года здесь, и до сих пор не прописан. Милиция уже несколько раз придиралась. Хорошо, Степанов спасает… — Федорьгч снял со спинки кровати полотенце, вытер вспотевшее от чая лицо.