Том 3. Растратчики. Время, вперед!

XXVII

Прораб сел рядом с бригадиром на бревно и посмотрел на туфли. Они были безобразно пятнисты. Нечего и думать привести их в приличный вид.

Опять красить. Только.

Однако как же будет с Клавой? Неужели уедет? Хоть на четверть часа домой, хоть на десять минут. И как оно все нескладно и некстати.

– Такие-то наши дела, Ищенко, – сказал он, обнимая бригадира за плечи.

Но в ту же минуту он вскочил с места и бросился к плотникам.

– Эй! Постой! Не забивай! – закричал он не своим голосом. – Куда приколачиваешь? Отдирай обратно! Разве это полтора метра?

Ищенко сидел один, неподвижно глядя в одну точку. Эта точка была забинтованной головой Ермакова, далеко белевшей над помостом, где плавно вращался, гремел и опрокидывался барабан бетономешалки.

Там мелькали колеса и рубахи. Оттуда долетали крики, шершавый шорох вываливаемого и сползающего по деревянному желобу бетона.

Ермаковцы лили последние кубы. Сейчас будут переставлять машину сюда, на пятую батарею. В шестнадцать часов заступает бригада Ищенко – бить Харьков.

Тогда – держись!

Но не об этом думал бригадир Ищенко.

В первый раз думал он о самом себе и о жизни своей, о Фене и о будущем их ребенке.

Жизнь его была до сих пор быстрой, и плавной, и бездумной. Время, как река, несло жизнь его, то вправо, то влево поворачивая и плавно кружа. Время текло, как река, и, как река, когда плывешь посредине нее, оно представлялось замкнутым и не имеющим выхода.

Время было, как Днепр: от Киева до Екатеринослава и от Екатеринослава до Киева.

Шел пароход. И пароход был со всех сторон обставлен и замкнут берегами.

Казалось, что пароход идет по озеру и нет ему выхода.

Но вот озеро поворачивало, раздавалось вширь и вдоль.

Там, где, казалось, нет выхода, – возникала излучина.

Излучина переходила в излучину. Озеро вливалось в озеро.

Пароход огибал луку. Лука приводила в новое озеро.

Озеро вливалось в озеро. И это была река, это был Днепр, и это был пароход.

На пароходе служил брат. Матрос. Стоял с полосатым шестом на баке. Мерил глубину. Звался Терентий.

А Ищенко был мальчик. Совсем маленький мальчик: лет семи. И приходил маленький Костя к большому своему брату Терентию на пароход.

Пароход бил красными лапами воду.

Они ехали. Пили чай вприкуску. Закусывали бубликами.

Потом брата угнали. Говорили – на германский фронт.

И опять пошла жизнь в деревне, в хате, где кашлял на печке дед, и ругалась мамка, и солома пылала в жарком устье.

Сначала огонь был золотой, нестерпимый. Потом утихал. Становился раскаленно-красный. Рогатая тень ухвата летала по хате, как черт. Потом красная солома становилась резко-черной золой.

Пас коров. Стрелял длинным кнутом.

Коровы трещали в кустарнике. Кустарник был сух и горяч. Жарко и сильно пахли поджаренные солнцем коричневые вычурные листья дубняка.

Потом грянул семнадцатый. Брат пришел. Нашил на папаху косую алую ленту.

Алые ленты вплели ребята в гривы коней.

Потом, немного погодя, тот же брат Терентий – матрос речной флотилии.

Неслась зима которого-то года. В железном небе горела красная звезда – Марс. Ветер раздувал ее. Она полыхала над степью, охваченной и скованной лютым морозом, как чугун.

Была весна. Гремели и тюкали трехдюймовки. Валились сбитые снарядами карнизы печерских колоколен. Потрошили богов. Там в середине – вата, всякая дрянь, куриные косточки.

Шел пароход. Слева – белые, справа – желто-блакитные. Слева – генерал Деникин, справа – атаман Чайковский.

Свистали гранаты. Терентий лежал на палубе, прижавшись к пулемету. Пулемет дергался, как лягушка, схваченная за лапы.

Бахнуло в самую середину. Черный столб встал на месте трубы. Красный столб отразился в Днепре.

Пули сыпались в воду. Насилу среди пуль доплыл до берега и спрятался в камышах.

А жизнь все текла и текла, как Днепр, бросая то влево, то вправо. Вот и выхода, кажется, нет. А выход – вон он, тут, прямо. Река была цепью озер. Каждое озеро казалось незыблемым, безвыходным зеркалом.

Пропал старший брат Терентий, пропал…

Ищенко-младший, Константин, наколол на руке тушью рулевое колесо. А потом – опять подался в деревню, до дому. Дома – никого. Был сыпняк. Мать померла. Дед помер. Остался один. Батрачил. Рос. Вырос.

Был землекопом, сезонником. В колхоз записался. Тут – Феня.

Ночь тепла и прелестна. Стряпуха шурует мочалой казаны… Догорает печь, сложенная прямо посредине двора. Ветер задувает звезды и не может задуть. Тонкий месяц опустился совсем низко. Он не светит, а только светится. Желтой скибкой валяется месяц в степи, и на арбузных корках – тонкое, мутное, холодное серебро росы.

А там – и на Урал. Завербовался. А почему бы и нет? Надо жить, надо деньги копить, надо гнездо готовить.

Поехал. Приехал. Время неслось. Жизнь менялась во времени.

Приехал сезонником, землекопом, деньгу сколотить. Первые дни тосковал. Степь – но чужая. Звезды – но чужие. Песни и те чужие. А работа – громадная. Понемногу привык. Стал разбираться. Стал бригадиром. А как стал бригадиром – и сам не вспомнит. Будто всю свою жизнь был бригадиром и родился бригадиром.

Все на свете забыл Ищенко. Приехал за одним – нашел другое. Даже Феню забыл. А Феня – вот тут она, Феня. Вдруг – на тебе. И будет ребенок. Сын будет. А может, и дочь. Ребенок.

И вся эта жизнь – и то, что было, и то, что есть, и то, что еще будет, – не зря. Все это для него, для того маленького, кого еще и на свете нет, но который будет. Обязательно будет. Сегодня ли, завтра ли, а будет. И он будет его кровью, его жалостью, его плотью, его жизнью.

Вот плотники сбивают помост. Это для него.

Вот прошел состав (вагонные тени долго и часто мелькали по тепляку решеткой). И это тоже для него. Вот встают со всех сторон облака и пышут жаром. И это тоже, как и все, для него.

Будет плита под пятую батарею. На плите уложат шестьдесят девять коксовых печей. Домнам нужен кокс. Склепают домны. Вскроют гору. Добудут руду. Руда пойдет в домны. Зажгут кокс. Польется чугун. Чугун переварят в сталь. Наделают рельсов, вагонов, пил, топоров, плугов, машин.

И это все на потребу, на счастье «ему».

Мало хороших слов, чтобы сделать жизнь счастливой, мало.

Надо стали, стали, стали.

Будет сталь – будет новая, счастливая, небывалая, невиданная жизнь.

И все это для «него», И «он» – это я. И он и я – это мы. И мы – это жизнь.

Время до сих пор несло, как река, из затона в затон, из озера в озеро. Время было жизнь. Жизнь текла, как хотела. Хотела – текла медленно, хотела – быстро.

Теперь Ищенко открыл глаза и в первый раз в жизни посмотрел во всю длину времени. Оно текло слишком медленно. Но оно текло для него. Прошлое текло для будущего.

И оно прочно лежало в его руках.

Ах, хороша все-таки жизнь!