Том 3. Растратчики. Время, вперед!

LXIV

Филонов мучительно морщил лоб. Он старался понять, уяснить главную мысль Семечкина.

Семечкин глухим, обиженным баском продолжал наворачивать фразу на фразу. Фразы были туманные, длинные, полные ядовитых намеков.

– Погоди, милок… – сказал Филонов, густо краснея. – Погоди… ты рассказывай по порядку…

Разные люди беспрерывно входили и выходили.

Стучала дверь.

Лампочка сильного накала то гасла до чуть видной каленой красноты, то разгоралась до яркости прожектора.

Временная электростанция дышала ровными, тяжелыми вздохами.

Углы комнаты то уходили вдаль, во мрак, то подступали к самым глазам всеми подробностями плакатов, графиков, табуреток.

Мелко хлопала и звонила, как велосипед, старая пишущая машинка.

Ищенко подошел к Филонову и положил на стол бумагу.

На графленом листе, вырванном из старой бухгалтерской книги с прописными печатными надписями «Деб» и «Кред», химическим карандашом было тщательно, буква за буквой, выведено заявление.

Филонов сразу схватил его во всех подробностях при свете разгоревшейся лампы.

– Погоди, Семечкин.

Он прочел:

«В ячейку ВКП(б) Коксохимкомбината.

От бригадира бетонщиков третьей смены Константина Яковлича Ищенки.

Заявление.

Прошу принять меня в партию у меня закончен кандидатский стаж 6 месяцев. Я приехал на Социалистическую стройку с деревни с колхозу не грамотным здесь я ликвидировал неграмотность повысил свою политическую грамотность свою работу начал землекопом теперь я бригадир бетонщиков третей непобедимой ударник выполнял свою работу с Перевыполнением плана на 20–25 % здесь я с хлопцами побил Харьков и Кузнецк и мировой рекорд по кладки здесь я понял что все рабочие которые работают на соцстройке строят для себя и потому считаю что должен быть в коммунистической партии и мои хлопцы в комсомоли помогать и проводить генеральную линию партии.

К. Я. Ищенко.»

Ищенко вынул из-за пазухи пачку комсомольских анкет и положил рядом со своим заявлением.

– Ну, как твоя баба? – спросил Филонов сипло, разевая красный рот, обросший сверху глянцевыми бровками черных молодых усиков. – Разродилась?

– А кто ее знает. У меня с этим мировым рекордом и так голова болит. Пойду утречком, может, уже есть.

– Ну, ну.

Филонов утомленно повернул анкету Ищенко боком и на углу написал: «Принять. Филонов».

– Скаженная женщина, – заметил Ищенко, смущенно улыбаясь.

Маргулиес заглянул снаружи в окно художественной мастерской.

Мальчики спали в разных углах, подложив под головы рулоны обойной бумаги.

Шура Солдатова, поджав ноги, боком сидела на полу и рисовала плакат – Ищенко на аэроплане.

Аэроплан был большой, шестикрылый, как серафим, небывалой конструкции. Голова Ищенко выглядывала из окошечка кабины, и босые ноги каким-то образом высовывались наружу.

Они висели над фантастическим, допотопным ландшафтом каменноугольной флоры.

Трава стояла в рост дерева. Деревья – в рост травы. Коленчатый бамбук казался пересаженным сюда из карликовых японских садов. И красное утопическое солнце, до половины скрытое рекой, не давало никаких положительных указаний на время суток – восход ли это или закат.

Маргулиес постучал в стекло.

Шура осторожно воткнула кисть в чашечку изолятора, вытерла об юбку руки, скинула с глаз волосы и вышла к нему наружу.

Они медленно пошли по участку.

Она закинула свою несколько длинную белую руку в закатанном выше локтя рукаве футболки за его шею. Он придерживал эту руку за кончики пальцев. Он нес ее на плече, как коромысло.

Они казались почти одного роста.

– Что в больнице сказали? – спросил Маргулиес.

Шура пожала плечами.

– Будут руку резать?

– Еще неизвестно.

– Такая получилась глупость…

– Ты что-нибудь ел, наконец?

Он замотал головой.

– Подохнешь. Факт.

– Не подохну. Сейчас сколько?

– Четверть третьего.

– В восемь столовая открывается.

– А спать?

– Верно. Не мешало бы выспаться. Немножко пройдемся.

– Ты – верблюд. Тебя ребята называют верблюдом.

Маргулиес тихонько засмеялся.

Они переходили из тени в свет и из света в тень. На свету был день, а в тени – ночь. Они искали ночи.

Вокруг было множество источников света. Фонарь над толевой крышей. Семафор. Голые звезды пятисотсвечовых электрических ламп. Прожектора. Сигналы стрелок и пожарных сараев. Автомобильные фары. Горны. Электросварка.

Но всюду присутствовал постоянный, почти незаметный волшебный ландышевый свет. Он, как зелье, примешивался ко всему.

Шура осторожно положила голову на плечо Маргулиеса.

– Слушай, Давид, что там у Корнеева?

– Клава уехала обратно. Там у нее ребенок, муж. Целая история.

Маленькая луна находилась посредине светло-зеленого неба, как тугая горошина еще не распустившегося ландыша.

Шура Солдатова помолчала, серьезно обдумывая создавшееся положение Корнеева.

– А у тебя есть дети, Давид? – вдруг спросила она серьезно.

– Нету. У меня, собственно, и жены нету.

– И никогда не была?

– Нет, зачем же, была.

– Где ж она теперь?

Маргулиес махнул рукой.

– Одним словом, была и нету.

Она засмеялась.

– А тебе не скучно?

– Бывает.

Он прижал головой ее прохладную, круглую руку и пощекотал ее сильно небритой щекой.

Они вошли в тень пакгауза и нежно поцеловались.

В тени пакгауза стоял сторож.

Они спускались на дно котлованов и подымались на гребни свежих насыпей. Они перелезали через колючую проволоку и перебрасывали через головы шнуры электрических проводок и полевых телефонов. Они попадали в тупики и обходили гигантские корпуса агрегатов, заключенные в решетчатые леса и опалубки.

– Между прочим, Давид, сколько тебе лет?

– Я – старый.

– Ну все-таки.

– Страшно сказать. Тридцать шесть.

– Пф… Подумаешь – старик! – Шура презрительно фыркнула. – Мальчишка.

– А ты знаешь, это верно. Я, собственно, себя все время чувствую мальчишкой. Семилетним ребенком. Здесь ко мне возвращается детство. Вот я сейчас иду, и смотри, какие громадные вокруг нас вещи, шумы, дымы, огни… Чувства. Тебе это, наверное, неинтересно.

– Нет, даже очень интересно. Валяй, валяй.

– Я, понимаешь ты, помню себя совсем маленьким. Ну, что ли, лет семи-восьми. Ну, там жили мы в Екатеринославе… У меня отец имел интересную профессию, между прочим. Профессор каллиграфии. Конечно, это только так говорится для красоты – профессор. Одним словом, учил дураков красиво писать. На улице перед домом стояла стеклянная витрина, и в ней на черном бархате лежала розовая восковая рука с гусиным пером в пальцах. И на всем – рябая, виноградная тень акации. По всей улице – громадные деревья, как в парке. И все летом носят на голове сетки от комаров, пропитанные гвоздичным маслом. Так что от гвоздичного запаха некуда деваться. Ну, словом – в пятом году погром. Отца убили, а мы почему-то бежали в Николаев и в Николаеве садились на пароход, ночью. Первый раз – пароход. На самом деле паршивенький пароход. Но мне он показался громадным, таинственным. Ты заметила, что в детстве все вещи кажутся больше? Громадные комнаты, стулья, буфеты, картины, кошки, собаки, даже воробьи, куриные яйца и кусочки сахару казались гораздо, гораздо крупнее. И вдруг пароход! Можешь себе представить? Спать хочется, сижу на узлах, мать бегает, сестренка плачет, небо черное и белые клубы пара, как-то лунно, опалово освещенные дуговыми фонарями. И все огромно – фонари, дым, страх, небо, мать, стрекотанье лебедки, тюки, висящие в воздухе, пароходный трап, трубы, гудки. Особенно гудки – громадные, толстые, длинные, резко отрезанные, как чайная колбаса, сиплые басистые гудки. А потом привык – и ничего. Стал расти – и мир стал уменьшаться. Стали уменьшаться вещи, страхи, люди. Мать стала маленькой старушонкой. Стулья из тронов превратились в небольшую колченогую рухлядь, комнаты из палат в клетушки… Я перерастал мир. А теперь вдруг смотрю – мир опять меня перерастает. Я опять чувствую его огромность. И вещи вокруг огромные – тепляки, километры, тонны, домны, плотины, фонари… Мир перерастает меня. Я хожу по площадке, как по своему детству, – маленький дурак – и всему удивляюсь. Просто иногда удивляюсь. Как тому волшебному пароходу. А, между прочим, все это похоже на ночь в порту, на погрузку. Свистки, лебедки, пар лунного цвета и вообще…

– А ты, Давид, часом, не поэт?

– Нет, а что?

– Ничего. Ты бы мне, может, к плакату какой-нибудь стишок сделал.

– Балда ты, Шурочка.

– Сам балда. Ты что думаешь – я не понимаю? Я очень даже понимаю. Сама замечаю… Раньше все как-то крупнее казалось. А теперь из всего вырастаю… И не только из вещей – ну там из юбки, из кофточки… А из мира как-то вылезаешь… Как-то тесно… не вмещаешься. А была молодой – совсем наоборот.

– Тоже мне старушка!

– Не старушка, но и не слишком молодая, – с убеждением сказала Шура.

И, вдруг обхватив Маргулиеса обеими руками за шею, прижалась к нему и сказала, прямо и ясно глядя ему в глаза:

– Возьмешь меня замуж, Давид?

Маргулиес засмеялся.

– Хорошенькое дело! Почему я тебя должен брать, а не ты меня? – зашепелявил он. – А ты меня возьмешь?

Два прямых тонких луча военных прожекторов, исходящих из одной точки, двигались по звездному циферблату неба. Как будто бы звездные часы отставали и приходилось переставлять стрелки.

Время шло к рассвету.

Мистер Рай Руп не спал. Он страдал старческой бессонницей. По ночам он работал. Стучала маленькая дорожная пишущая машинка. Но в комнате было слишком душно.

В войлочных клетчатых туфлях и пижаме мистер Рай Руп выходил на террасу коттеджа и смотрел на далекую низкую панораму строительства.

Ночью она была неузнаваема. Она вся сверкала, дышала огнями, светами, громами, дымами, фантастическими строениями.

Старческое воображение заселяло ее и застраивало по своему вкусу.

Это был воображаемый портовый город. Это были – бары, дансинги, кафе, трубы пароходов, скрежет погрузки, перестук буферов на высоких эстакадах, светящиеся башни ратуши.

Разноцветные огни горели в стаканах, воспламеняя жажду.

Светофоры висели над перекрестками. Они висели, как ящики фокусников, как маленькие трехъярусные китайские пагоды.

Разноцветные шарики прыгали из отделения в отделение, волшебно меняя цвета. Желтый превращался в зеленый, зеленый в красный.

Шумела роскошно озаренная толпа, неслась слабая музыка. Отдаленно звучал весь этот мощный симфонический оркестр огней, запахов, движения, страстей.

Теплый, жаркий ветер порывисто дул в ресницы Рай Рупа.

Плыла лунная, звездная ночь.

– Вавилон… Вавилон…

Терраса плыла, как палуба. Рай Руп медленно отплывал…

– Горе тебе, Вавилон!

Ему стало страшно. Он всегда теперь испытывал по ночам страх. Это было сознание неизбежной, а главное – близкой смерти. Ну – десять, пятнадцать лет… Ну – семнадцать!

А потом!.