Том 3. Растратчики. Время, вперед!

LIII

Налбандов резко снимает трубку.

Звякает вилка.

– Алло! Центральная! Алло!

Он торопится.

Каждую минуту буран может обрушиться и повредить телефонную линию.

Налбандов стоит в пальто и фуражке, с палкой под мышкой, с трубкой у щеки, набок склонив голову.

– Дайте соцгород.

Трубка растет вдоль щеки, как бакенбарда.

– Центральную лабораторию! Благодарю вас. Говорит дежурный по строительству. Налбандов, да. Здравствуй, Ильющенко. Дело такого рода…

Налбандов, прищурясь, целится в окно. Там – невообразимый хаос. В сумерках лицо Налбандова приобретает землистый, картофельный оттенок.

– Вот что, Ильющенко. Сейчас же пошли там кого-нибудь на шестой участок. Там Маргулиес показывает очередные фокусы. Да, да, Харьков, конечно. С ума сошли. Совершенно верно. Пусть возьмут пробы бетона для испытания на сопротивляемость. Но, конечно, по всей форме: официальный акт, комиссия, представители общественности, прессы – все, что полагается. Через каждые пятнадцать – двадцать перемесов – проба. И пусть доставят кубики в лабораторию. Посмотрим, посмотрим. Ты сам пойдешь? Еще лучше. Я тоже заеду. Что буран? У нас еще нет. А у вас? Уже сносит палатки? Хорошо. Будь здоров. Посылаю аварийную.

Налбандов, не отнимая трубки от щеки, прижимает указательным пальцем вилку.

Короткий звяк разъединения.

Лампочка медленно гаснет, но от этого в комнате не становится темнее. Все тот же ровный, серый, зловещий свет. Ни день, ни ночь. Предметы видны, но детали – неразборчивы

Гнутся стекла.

Чернильница, потерявшая масштаб, стоит в пустыне комнаты, как мечеть.

Налбандов снимает палец с вилки и спокойно говорит в трубку:

– Аварийная!

Башни бурана рушатся на площадку.

Люди бегут по всем направлениям – по ветру и против ветра.

По ветру их несет, крутит, переворачивает; они почти летят, облепленные одеждой.

Против ветра они пробиваются грудью, головой, плечами, всем туловищем. Ветер сбивает их с ног, но они не падают. Ветер их держит на весу. Они как бы ложатся на косую стену воздуха и косо лежат, делая руками и ногами плавательные движения.

Ветер рвет с них и развевает одежду.

Их лица до крови иссечены, ободраны пылью, острой и жесткой, как наждак.

Буран рушится на отель.

Во всех пяти этажах отеля хлопают рамы, звенят разбитые вдребезги стекла, летят вниз осколки, бритвенные приборы, стаканы, куски дерева вместе с крючками, лампы.

Вихрь вырывает из окон и балконных дверей занавески. Они надуваются, щелкают, хлопают, беснуются серыми языками вымпелов, отрываются, улетают.

Весь отель снизу доверху прохвачен пронзительной системой сквозняков, воющих в пустых и звонких дулах коридоров.

Шатаются и валятся вывернутые из земли столбы цирка. Кричат, придавленные бревнами, попугаи. Надувается и летит, цепляясь за провода, полотняная крыша.

Летят разноцветные перья – красные, желтые, синие.

Слон стоит, повернув против бури лобастую голову. Он распустил уши веерами и поднял хобот.

Ветер надувает уши, как паруса.

Слон отбивается от пыли хоботом. У него зверские, сумасшедшие глазки.

Ветер заставляет его отступать. Он пятится. Он весь охвачен черным пылевым смерчем. Он дымится.

Он хочет бежать, но дальше не пускает цепь. Он испускает страшный, потрясающий утробный звук.

Трубный звук Страшного суда.

Цепь натягивается. Он рвет гремучую цепь. Кольцо впивается в ногу. Он во все стороны мотает столбик, но столбик не поддается.

Буран приходит на помощь слону. Он упирается в него, он валится на него всей своей страшной стеной. Он выворачивает столб из земли.

Бежит слон, волоча за собой прыгающую на цепи балку.

Он размашисто, плавной слоновьей иноходью бежит, ломая заборы, срывая теннисные сетки, сворачивая будки, валя телефонные столбы и футбольные ворота, обезумевший и ослепленный, как каторжник, гремуче прикованный к ядру.

Буран шагает по объектам, как великан в семимильных своих сапогах.

Буран рушится на шестой участок.

Шатаются, трясутся опалубки и стальные конструкции. Шатаются, трясутся решетчатые мачты бетонолитных башен, краны, мосты, перекрытия.

Шатается и трясется тепляк, как картонная коробка.

Пустые бочки из-под цемента катятся, дымясь, одна за другой по настилу, налетая на тачки и сбивая с ног людей.

Моторист одной рукой вцепился в перила, другой – управляет рычагами.

Буря отрывает его руку от перил. Но пальцы опять цепко обхватывают дерево. Буря опять отрывает. Он опять хватается.

Хронометражистка сидит на полу, уткнув голову в колени, зажмурив глаза, и судорожно держит обеими руками разлетающиеся бумажки.

Буря срывает с нее платок и уносит, как птицу. Бушуют волосы. Но она сидит неподвижно, сжимая в коленях бумажки.

Грохочет бетон.

Она смотрит на часики, облепленные грязью, и, изловчившись, делает карандашиком на бумажке отметку.

«Восемь часов тридцать две минуты, – механически отмечает в уме Маргулиес, – двести двадцать четыре перемеса».

За четыре часа двадцать четыре минуты – двести двадцать четыре перемеса.

Ветер вгоняет Маргулиеса в тепляк. Здесь немного тише.

Он торопливо считает в уме:

«Четырежды шестьдесят – двести сорок плюс двадцать четыре – двести шестьдесят четыре. Двести шестьдесят четыре разделить на двести двадцать четыре – одна и приблизительно две десятых минуты. То есть в среднем один замес делается приблизительно в одну минуту десять секунд. Рекорд строительства побит, но до Харькова еще далеко».

Но не слишком ли быстро?

По воздуху летят пиджаки, шапки, доски, жестянки.

Стонут стальные снасти участка.

Качество!

Маргулиес пробирается к желобу. С грохотом опрокидывается барабан. По желобу сползает, шурша, серо-зеленая каменистая масса.

Маргулиес опускает в нее руку. Он подносит близко к очкам горсть свежего бетона. Он рассматривает в потемках тепляка пластическую массу, как в лупу.

Он рассматривает в отдельности каждый камешек, каждую песчинку.

Он растирает липкую массу между ладонями. Он склеивает и расклеивает пальцы.

Он готов ее нюхать и пробовать на вкус.

Бетон кажется ему отличным. Но он хорошо знает, что ни на цвет, ни на ощупь, ни на вес нельзя определить его качества.

Его качество можно определить лишь потом, в лаборатории, не раньше, чем через семь дней после взятия пробы.

И все же он мнет бетон, растирает, рассматривает, не может с ним расстаться.

Его руки в бетоне, на большом носу, на стеклах очков, на пиджаке, на кепке, на сапогах кляксы бетона.

– Черт бы ее побрал, технику, – бормочет он. – Как отстает, как отстает! До сих пор не изобрели способ определять качество свежего бетона! Чем они там у себя занимаются, в научно-исследовательских институтах? Позор!

Он отходит от желоба и прислушивается. Теперь ему надо внимательно и напряженно прислушиваться, чтобы уловить ритм работы: свист и грохот бурана поглощает мелкие звуки, по которым можно определить ее напряжение.

И все же он их находит. Он их находит, как находят мелкие домашние вещи в обломках города, разрушенного землетрясением.

Ритм падает. Барабан переворачивается все реже.

Маргулиес ломится сквозь стену бурана к фронту работы.

Катятся бочки.

Праздничное платье Оли Трегубовой разорвано в клочья. Оно беснуется вокруг нее грязными лохмотьями.

Ветер вырывает из тачек столбы цемента и песка. Щебенка летит из тачек осколками разорвавшейся бомбы.

Это фронт, это взрывы. Это грохот штурма и дым газовой атаки.

Буря бросает Маргулиеса обратно в тепляк.

– Давид Львович!

Мося, гремя по доскам, вскакивает в тепляк, как фейерверкер, опаленный взрывом, – в блиндаж.

Он орет во все горло, но за ураганным огнем бурана его чуть слышно.

– Давид Львович! – кричит Мося. – Цемента нет! Последняя бочка! Товарищ начальник! Это не работа! Цемента нету! Ну вас всех к чертовой матери, на самом деле!

Он истерически размахивает руками. Кровь, смешанная с грязным потом, течет по его рассеченной щеке.

– Что с вами?

– Бочка! Бочка, ну вас всех к чертовой бабушке, разве это работа? Последняя бочка цемента!

– Сейчас! – кричит Маргулиес.

Они в двух шагах друг от друга.

– Что? Что-о-о?

– Сейчас! – не своим голосом орет Маргулиес.

Он бросается к трапу и снова ломится сквозь стену бурана.

Ветер пытается сорвать с него кепку, но она тесно и туго насунута на высокие жесткие волосы.

Маргулиес добирается к конторе прораба. Он рвет дверь. Дверь заперта воздухом. Ее невозможно открыть. Вдруг ветер меняется. Она распахивается.

Маргулиес врывается в контору.

– Цемент!

Кутайсов лежит на столе, лицом вниз, и кричит в телефонную трубку:

– Алло! Алло! Склад! Алло! Станция? Алло! Станция!

Он швыряет трубку в стенку.

– Не работает. Порвало ко всем свиньям! Порвало связь! Там – Корнеев и Слободкин.

Он некоторое время смотрит на Маргулиеса ничего не видящими, мутными, широко открытыми глазами и вдруг опять хватает трубку:

– Алло! Станция! Алло! Алло!

Он колотит кулаком по аппарату:

– Аварийная! Аварийная! Алло! Аварийная!