Том 3. Растратчики. Время, вперед!

XXXV

Никто в этот особенный день не заходил далеко от барака.

Скоро собралась вся бригада.

– Значит, так, – сказал Сметана, садясь на землю.

Он обхватил колени руками, положил на колени голову и закачался.

Из окон барака слышались негромкие, правильно чередующиеся крики: «А-а-а… А-а-а-а… У-у-у…»

Это стонала Феня.

Она с утра была на ногах, ни разу не присела. До десяти часов она переделала все дела.

Больше делать было нечего. А день только начинался.

Феня томилась, не зная, куда себя девать. Ей все казалось, что еще что-то не доделано, не устроено, не окончено. И надо было торопиться, и некуда было торопиться.

Тогда она увязалась с бабами на собрание женского актива.

Оттуда женщины пошли на субботник – строить ясли. Феня включилась в актив и пошла с ними.

Ее отговаривали. Она не слушалась.

«Когда это еще будет!» – говорила она.

И шла.

Среди женщин было много беременных. Она не хотела от них отставать. В этом было столько же упрямства, сколько и хитрости, хозяйственного расчета.

Феня еще с утра решила остаться здесь при муже навсегда. Ей здесь нравилось. Продукты хорошие, и ударная карточка, и мануфактура бывает. Но, оставаясь здесь, она не предполагала оставаться без работы. Нет. Она будет работать.

Работы сколько угодно, только давай-давай. Пойдет на рудник откатчицей, пойдет в столовую подавальщицей, пойдет к грабарям землекопкой. А так, без дела сидеть дома – мужней женой – это от людей совестно и скучно.

И, опять же, одна ударная карточка хорошо, а две – лучше.

Но будет ребенок…

Куда его девать? В яслях всюду полно. Если же актив участка построит свои ясли, то, поскольку она сама строила ясли и была в этом активе, – ее ребенка туда в первую очередь. Это уж верно.

И она шла, и таскала доски, и утирала пот, и хозяйственно суетилась, распоряжалась, тяжело ступая на пятки и оступаясь и обливаясь потом, и подписывала какое-то заявление, и пела песни…

Но Феня не рассчитала сил. Силы вдруг пропали. Ей стало худо.

Ее кое-как довели до барака.

А идти было километра два. Пыль, зной, духота, ветер упал.

Побежали за Ищенко. Ищенко нигде нет. Позвонили в контору участка. Оттуда в «Комсомолку». Там нашли. Сказали.

А Феня лежала меж тем на койке, стонала:

– А-а-ай, Костичка… У-у-уй, Костичка…

Соседи мочили ей полотенцем голову, давали пить. Под окнами шумела бригада.

– Значит, так, – сказал Сметана. – Ходил я на участок. Маргулиес молчит, пока ничего не говорит. Выжидает. Корнеев не против. Мося, конечно, роет носом землю. Ну, ясно. Сейчас Ищенко придет – будет докладывать. Стало быть, все в полном порядке. Да…

– Теперь слово за нами, товарищи! – закричала вдруг Оля Трегубова пронзительным, митинговым голосом, выкатывая свои небольшие голубые глаза, и без того сильно навыкате.

– Ша! – крикнул Сметана. – Закройся. Я тебе слова не давал.

Он изловчился, молниеносно схватил Трегубову за ноги и дернул. Она ахнула и со всего маху, с треском, села на ступеньку.

Прикусила язычок.

– Ух, ты!

– Значит, такая картинка, – спокойно продолжал Сметана. – Теперь, как совершенно правильно заметила товарищ Трегубова, вопрос за нами…

Он остановился.

По улице вскачь неслась бричка. Ищенко на ходу вылезал из ее маленькой плетеной люльки. Он запутался в соломе. Он вырывал из соломы ноги. Наконец он выпростался и выскочил.

Бричка остановилась.

С задранными штанами, осыпанными соломенным сором, Ищенко взошел на крыльцо. Ребята посторонились.

Кидая коленями двери, он прошел сени. Ну была жара!

Из вагона «Комсомольской правды» бригадир сразу побежал домой. Но с полдороги повернул на разнарядку. Он сообразил, что понадобится подвода.

Незнакомый нарядчик долго не хотел давать лошадь. Требовал больничный листок. Ищенко просил. Ругался. Наконец уломал нарядчика.

Теперь новое дело: кучера обедали!

С запиской в руках бегал Ищенко в столовую палатку к кучерам.

Тоже просил и тоже ругался.

Ему казалось, что если он сейчас же, сию минуту не поедет, то там с Феней случится что-то ужасное: умрет, задохнется. Он почему-то представлял, что именно – задохнется. Он так ясно воображал это, что сам задыхался.

Но кучера отказались ехать, пока не пообедают.

И он ждал.

Он ходил вокруг стола. Подавальщицы толкали его голыми локтями. Он, бессмысленно улыбаясь, присаживался на кончик скамьи, но тотчас вскакивал и опять ходил вокруг стола, опустив крепкую голову и злобно сжав губы.

Он ненавидел этот душный, желтый, ровный балаганный свет, проникавший в палатку сквозь жаркие, желтоватые против солнца, холщовые стены и потолок, поднятый на высоких шестах.

Ему была противна серая кристаллическая соль в белых фаянсовых баночках на столе, был противен хлеб, мухи и графины.

Но больше всего возбуждали ненависть кучера, одетые, несмотря на жару, в темное, ватное, грязное, тяжелое.

«Прямо как свиньи, – бормотал он сквозь зубы. – Там женщина задыхается, а они, прямо как свиньи, медленно жрут».

Ему досталась неважная лошадь и кучер с придурью. Думая выгадать расстояние, он повез, чмокая губами, прямиком, через строительный участок, и завез в такое место, откуда насилу выбрались: распрягли лошадь и на руках выкатывали из котлована бричку.

Поехали назад и опять запутались. Словом, сделали крюку добрых километров пять и подъехали к бараку с другой стороны.

У Ищенко шумело и стучало в ушах, как будто бы в уши налилась гремучая вода.

Он ожидал увидеть дома нечто необычайное, из ряда вон выходящее, страшное, неизвестное. Он приготовился к этому. Но едва он вошел за перегородку, как его поразила мирная простота и домашняя обыкновенность того, что он увидел.

Не было ничего особенного.

На койке на спине лежала Феня. Она негромко стонала. Но лицо было блестящее и оживленное. Соседка увязывала ее вещи. Феня увидела Ищенко и перестала стонать.

Она быстро, напряженно улыбнулась и сама легко встала на ноги, начала надевать на голову шаль, подсовывая под ее края волосы твердым указательным пальцем.

– Ну, – сказал Ищенко немного разочарованно. – В чем дело?

Феня виновато, снизу вверх, посмотрела на него синими живыми глазами и ничего не ответила.

– Бери вещи, что ли, – сказала соседка, вкладывая в руки бригадира узелок. – Подводу достал?

Ищенко автоматически прижал вещи к груди и сурово посмотрел на Феню.

– Доедешь?

Она сделала усилие, чтобы не застонать, прикусила нижнюю губу чистыми перловыми зубками и кивнула головой.

– Доеду, – с усилием выговорила она, и ее опять дернуло судорогой.

Ищенко подставил ей плечо. Она обняла его за шею рукой, и они пошли.

Пока соседка усаживала тяжелую Феню в маленькую, слишком тесную для двоих корзинку брички, пока она подкладывала ей под спину солому, Ищенко подошел к ребятам.

Они с любопытством и почтением смотрели на своего бригадира, на его озабоченное, темное лицо, на узелок в его руках.

Они ожидали, что он скажет.

Вид собранной бригады тотчас вернул Ищенко в круг интересов того мира, из которого его так резко выбили.

– Ну, как идет дело? – спросил он, осматривая и подсчитывая в уме количество ребят.

– Ребята не возражают.

– Все налицо?

– Все.

Ищенко нахмурился.

– Как это все? А где Загиров? Где Саенко?

Загирова и Саенко не было. Они исчезли. Они прогуляли прошлую смену.

Загирова видели рано утром. Он бегал по ребятам – искал в долг десятку.

Саенко же со вчерашнего дня не показывался.

– Что ж они, собачьи дети! – закричал Ищенко. – Зарезать нас хочут? Не нашли другого дня! У нас теперь такое дело, что… что…

Он не находил слов. Он ударил крепкой глиняной ножкой в землю.

В бричке застонала Феня.

Ищенко бросился к плетенке.

И, уже сидя боком рядом с Феней, свесив правую ногу наружу и поддерживая жену левой рукой за спину, он закричал:

– Чтоб все были на месте! До одного человека. А то нам хоть в глаза людям не смотри.

Бричка тронулась. Сметана бежал за бричкой:

– Стой! Ищенко! Стой! Как там решили?

– Решили крыть! Веди бригаду на участок… Чтоб все… До одного человека… Я сейчас туда завернусь…

Он показал глазами на Феню, усмехнулся.

– А то видишь, какая музыка. Здравствуйте…

Феня припала к плечу мужа.

– Ой, Костичка… Такая неприятность… Ой, Костичка, не доеду.

– Да погоняй ты, ну тебя к чертовой матери! – заорал Ищенко страшным голосом.

Ветра уже не было. Но не было и солнца. Солнце скрылось в яркой, белой, душной, низкой туче. Воздух был толст и неподвижен, как в бане…