Том 3. Растратчики. Время, вперед!

LV

Двести девяносто три. Двести девяносто четыре. Двести девяносто пять…шесть… семь… восемь…

Сорок бочек с отбитыми крышками густо клубились на ветру.

Одна за другой подъезжали дымящиеся тачки и опрокидывались в ковш.

Тачка щебенки. Тачка цемента. Тачка песку.

– Ковш!

Моторист передвигал один рычаг – начинал подниматься ковш; передвигал другой – начинала литься вода.

Вода задерживала барабан.

Пока поднимался ковш – лилась вода. Ковш опрокидывался в барабан – лилась вода. Барабан крутился – вода лилась.

Ханумов не отходил от машины.

Буран разогнал любопытных. Они попрятались в тепляке, в сарае, в конторе.

А Ханумов не уходил.

С плотно сжатыми губами, с булыжными скулами, с узкими голубыми глазками на сильно рябом, курносом лице он валко бегал вокруг помоста, всюду совал нос, трогал руками, записывал в книжечку.

– Что, Ханумов, шпионишь? – весело кричал Ищенко, пробегая в работе мимо Ханумова. – Шпионишь за мной? Записывай, записывай! Снимай мои планы, может, пригодится!

– За меня не беспокойся, – бормотал сквозь зубы Ханумов. – Я свое не пропущу.

Он был раздражен. Главным образом его злил настил. Как он мог не сообразить такой простой вещи!

Настил сразу перевернул все дело. Ищенко показывал класс. Ищенко бил мировой рекорд. Ханумов не мог об этом равнодушно подумать.

– За меня не беспокойся, я свое возьму, – бормотал он. – Я свое возьму. Будьте уверены.

То, что Харьков уже побит, – в этом не было никаких сомнений. Еще каких-нибудь десять замесов – пятнадцать минут – и крышка. Харькова нет.

Кроме того, у Ищенко впереди остается три часа смены. Правда, ребята устали. Все же за три часа он еще кое-что сделает.

Ищенко обеспечен паровоз. Это верно.

Но потом – смена Ханумова. И тогда Ищенко получит от него хорошее перо.

Ханумов уже заметил кое-что.

Во-первых – щебенка. Прежде всего Ханумов с ребятами расчистит хорошую площадку справа от полотна, чтобы тачки не пришлось возить через рельсы. Это значительно облегчит работу.

Во-вторых – маленький недостаток в конструкции бетономешалки. Одним движением руки моторист подымает ковш, другим – пускает воду. Между одним и другим движением проходит секунд пять. Таким образом, время каждого перемеса задерживается из-за воды на пять секунд.

А пять лишних секунд в работе – это немало!

Ханумов внимательно осмотрел рычаги управления.

Он понял, что можно очень просто соединить оба рычага хотя бы обыкновенной проволокой. Тогда вода пойдет одновременно с ковшом.

Будет выиграно время.

Ханумов будет держать это открытие при себе до последней минуты, а потом – как шарахнет, как козырнет!

Ханумов с тайным наслаждением предвкушал эту минуту.

Буран валил его с ног, бил, крутил, засыпал глаза землей. Он видел себя на аэроплане.

Но он не уходил.

Одна за другой опрокидывались ищенковские тачки и ковш.

Тачка щебенки.

Тачка цемента.

Тачка песку.

– Ковш!

Лязг ковша, шум шестеренки, вода и мокрый грохот вываливаемого бетона.

Двести девяносто девять. Триста. Триста один. Триста два.

…три…

…четыре…

…пять…

…шесть…

– Ура-а-а!

Мося в неистовстве подкидывает кепку. Вихрь подхватывает ее и уносит по траектории ракеты, высоко в черное небо. Маленькая, как воробей, она летит на уровне бетонолитной башни. Она скрывается в туче пыли.

Грохает барабан.

Корнеев смотрит на часы. Маргулиес заглядывает через плечо.

Девять часов семь минут. Триста семь замесов. Уровень Харькова достигнут. Мировой рекорд побит. И еще остается два часа пятьдесят три минуты работы.

Маленький Тригер опускается на кучу щебенки. Лопата валится из рук. Ладони в волдырях, в кровоподтеках.

Сметана садится на рельс. Он садится в проходе, между двумя расцепленными платформами. Тачка стоит рядом с ним, уткнувшись колесом в шпалы.

Оля Трегубова садится против Сметаны.

Пот льется по их лицам. Глаза блаженно сияют. Они молчат. Одну минуту можно передохнуть.

На одну минуту работа замирает.

Маргулиес бежит через настил, среди остановившихся ребят. Они замерли в тех положениях, в которых их застал триста седьмой замес.

Они стоят неподвижно, повернувшись к машине.

– Ребята, ребятишки, – бормочет Маргулиес, – шевелись, шевелись. Не сдавай темпов. Отдыхать потом будем.

Налетает Мося:

– Давид Львович! Не доводите меня до мата! Кто отвечает за рекорд? Идите ужинать, ну вас, в самом деле, к черту.

Ищенко стоит, упершись в лопату, и смотрит на Ханумова.

Ханумов быстро проходит мимо, не глядя на Ищенко.

– Слезай с паровоза! – кричит ему вслед бригадир. Ковш медленно ползет вверх.

Шура Солдатова бежит через тепляк. Сквозняки рвут у нее из рук рулон бумаги. Она прижимает его к груди.

Она бежит, плотно сдвинув русые колосистые брови.

Грубо подрубленные волосы больно бьют ее по глазам. Она мотает головой, отбрасывает их. Они опять бьют. Она опять отбрасывает. Они опять бьют.

Шура кусает бледно-розовые полные губы, сердится.

За ней бегут оба мальчика. У одного в руках гвозди, у другого – молоток.

Она взбирается на помост, осматривает стену тепляка. Рядом с машиной – подходящее место.

Шура Солдатова вскакивает на перила. Она прикладывает рулон к доскам.

Ветер шатает ее, валит с ног.

– Васька, гвозди! Котя – молоток!

Она балансирует молотком. Молоток служит ей противовесом.

Она старательно, крепко приколачивает четырьмя гвоздями верхнюю полосу рулона к стене.

Она медленно разворачивает рулон, катит его вниз.

Появляются крупные синие буквы первой строки:

БРИГАДА БЕТОНЩИКОВ

Шура Солдатова аккуратно приколачивает развернутое место с боков.

Ветер надувает бумагу, но не может ее сорвать.

Появляются буквы второй строки. Крупные зеленые буквы:

КУЗНЕЦКСТРОЯ

Стучит молоток, и возникает следующая строка, желтая:

ДАЛА СЕГОДНЯ НЕВИДАННЫЕ ТЕМПЫ.

И дальше – громадная красная:

ЗА ОДНУ СМЕНУ 402 ЗАМЕСА, ПОБИВ МИРОВОЙ РЕКОРД ХАРЬКОВА.

И внизу мелкие коричневые буковки:

Довольно стыдно, това. това. сидеть в калоши до сих пор.

Грохнул барабан.

– Опоздали! – сквозь зубы сказал Ищенко.

Он плюнул и швырнул лопату.

Но тотчас ее поднял.

– Давид Львович…

Мося жалобно болтал развинченными руками.

– Давид Львович… Что же это делается? Вы ж видите – опоздали! Я говорил.

И вдруг не своим голосом:

– Сойдите с площадки! Все посторонние, сойдите с фронта! Давид Львович! Товарищ начальник! Кто отвечает за смену? Идите, ради бога, ужинать, Давид Львович!

Маргулиес подавил топкую, веселую улыбку:

– Ладно, ладно.

Он озабоченно пошарил в кармане и бросил в рот последний кусочек цуката.

– Ребята, ребятишки, – сказал он шепеляво, – пошевеливайтесь, пошевеливайтесь. Еще у нас три часа времени. Не дрейфь.

– Давид Львович!!!

– Иду, иду.

– Нажимай! Шевелись! Не срывай! Разговорчики… Темпочки, темпочки.

Все тронулось с места, все пошло.

Маленький Тригер вскочил на ноги. Он изо всех сил всадил лопату под щебенку.

– Катись!

Оля подхватила тачку. Ладони ожгло. Она натужилась, нажала, густо покраснела до корней волос и с грохотом, с лязгом покатила тяжело прыгающую тачку через рельсы, между двумя расцепленными платформами.

– Следующий!

Сметана тотчас занял ее место.

– Давай грузи! Давай грузи! Нажимай!

Его лицо было мокрым и пламенным, как взрезанный арбуз. Лазурно сияли глаза, опушенные серо-зелеными ресницами.

Буран резко переменил направление.

Буран опять шел с востока на запад по своим следам, в обратном порядке обрушиваясь на участки ураганным огнем.

Он ударил, нажал в хвост расцепленного состава. Один за другим загремели сталкиваемые буфера. Сметана рывком вкатил тачку на полотно.

Покатились платформы.

– Берегись!

Расцепленные платформы столкнулись буферами. Сметана крикнул:

– Рука… рука…

Его лицо сразу переменило цвет. Из пламенно-алого оно стало рисово-белым.

Тачку разнесло вдребезги.

Сметана стоял на полотне, между стукнувшимися буферами.

Брезентовая варежка на его левой руке болталась, как тряпка. Она быстро промокала, темнела.

Сметана согнулся, сполз с полотна и сел на землю.

К нему бежали.

Он сдернул правой рукой варежку с левой. Он увидел свою раздробленную, окровавленную желто-красную кисть и, дрожа, заплакал.

Боль началась немного позже.