Том 3. Растратчики. Время, вперед!

LII

Хозяин надел очки. Он тянул с полки маленькую толстую книжечку в черном шагреневом переплете с золотыми словами «Духовные песни».

Он открыл ее и перекрестился.

– Блажен народ, у которого господь есть бог, – прошептал он, благолепно закрывая глаза.

И вдруг он вразумительно запел высоким, негнущимся, заунывным голосом:

Велика страна родная;
Как могучий богатырь,
Полушарье край от края
Охватила ее ширь.
Но к величию пространства
Возвеличь ее, благой;
Правдой первохристианства,
Жизнью истинно святой,
Силой духа, силой слова
Осчастливь судьбу Руси.
К высям царствия Христова
Мысль народа вознеси.

Хозяин поднял целый глаз к темному потолку и повторил с наставительным, углубленным выражением:

К высям царствия Христова
Мысль народа вознеси!

– А ты говоришь – ваш бог, наш бог! – закричал Саенко. – Наш бог вот какой, эх ты, татарская твоя морда.

– Зачем, Коля, ругаешься? – жалобно сказал Загиров. – Ай, как нехорошо, ай, как плохо. Что я тебе сделал такое?

Хозяин продолжал, строго взглянув на товарищков:

Да умрет кумир телесный,
Материальный идеал;
Дай, чтоб идеал небесный
Над страною воссиял!

Изо всей силы захлопнулась дверь и вновь распахнулась.

Ветер, пыль и дождь ворвались в сарай.

Сухим облаком встали и закружились стружки, С полки полетела жестянка с гвоздями. Книжка замелькала листами и закрутилась, как подстреленный голубь.

Через двор пролетала вырванная с дерева ветка.

Черные башни бурана рушились на станицу.

Свет померк.

Хозяин бросился к двери. С грохотом посыпались гробы. Метались и хлопали вишневые полотнища знамен.

Хозяин тащил распахнувшуюся дверь за веревку, как упрямую лошадь. Наконец, он ее захлопнул.

Бежала совершенно уже черная конопля.

– Ай, плохо ребятам на участке, ай, плохо, – бормотал Загиров.

– Пей, татарская морда! – кричал в беспамятстве Саенко. – Слыхал: да умрет кумир телесный, матерьяльный идеал!. Крой!. Крой дальше! Пусть его вывернет из земли, к чертовой бабушке! Пускай чисто все поваляет!

Башни бурана летели через станицу, через плотину, через озеро – к площадке строительства.

– Эй, хозяин, хороший человек, седай ко мне, слушай, что я тебе скажу. Смотри сюда.

Саенко отвернулся и, валясь, стал поспешно рыться потайном кармане. Он вытащил протертый до дыр листок бумаги, исписанный полинявшим химическим карандашом.

– Смотри здесь, смотри здесь, хозяин. Папаши моего, отца моего родного письмо. Три месяца назад получил. Его как угнали, папашу моего, отца моего родного. Как записали в кулаки, как угнали… Письмо оттудова пришло. Стой! Не хватай! Не хватай руками папаши моего родного слова. Не заслоняй мне света, не заслоняй, а то убью!

Саенко припал головой к плечу хозяина.

– Слышишь, что папаша оттудова пишет: «Ничего не препятствуй», – пишет. Видишь? «Ничего, пишет, не препятствуй. А где у кого какая наша скотина – возьми на заметку. На память возьми скотину. А бжёл поморозь, пускай бжёлы лучше подохнут, чем им достанутся». Можешь ты меня понять, хозяин?

По лицу Саенко текли слезы.

– Так, так, так, – кивал головой хозяин, шептал: – Правильно. Пусть лучше померзнут… Верно пишет, верно.

– Стой! Дальше. Смотри дальше: «В колхоз погоди, а впротчем, как хотишь». Можешь ты это понимать, хозяин? «Впротчем, как хотишь, как хотишь…»

Саенко упал головой в стружки и вдруг вскочил.

– Пей, татарин. Пей, паразит. Моего отца родного угнали, а ты пить не хотишь!

Он в ярости схватил татарина за голову и стал наливать в рот из бутылки.

Водка текла по подбородку, заливалась за ворот.

– Ты чего меня мучишь? – шептал, вырываясь, Загиров. – Какой я тебе паразит?

Его зубы были тесно сжаты, он дрожал. Водка била ему в голову. Голова кружилась. В глазах текло окно.

– Молчи, морда! Молчи! Ребят на участке жалеешь? А отца моего родного не жалеешь? Пей, татарская харя.

– Не ругайся!

Загиров страшно побледнел.

– Я тебе не говорю – русская морда. Все люди одинаковые.

– Брешешь, сукин сын, брешешь. Я с тобой не одинаковый. Я тебя купил и продал. Я тебя купил за десятку со всеми твоими татарскими потрохами. Ты теперь мой холуй. Эй, холуй, снимай с меня чуни! М…морда! Х…холуй!.

Загиров густо покраснел. Его карие глаза налились кровью и стали как спелые вишни.

– Собака! Ты собака! Ты хуже, чем собака!

Трясясь мелкой дрожью, Загиров всунул Саенко в рот указательные пальцы и стал разрывать, выворачивать губы, крашенные анилином.

– Я тебе убью! Я тебе убью! Я тебе понимаю, какой ты… – хрипел он. – Я тебе в Гепеу тащить буду. Пусть тебя убьют. Ты хуже, чем бешеная собака. Ты кулацкий сын, ты кулацкий пес.

Он с наслаждением, рыча, как собака, повторял:

– Ты кулацкий пес, ты кулацкий пес! Те – люди, а ты кулацкий пес, тебя стрелить надо!. Ты – жулик!

Саенко растопыренными пальцами уперся в горячее лицо татарина. Из углов его рта, как вожжи, потекли кровавые слюни.

– Гости, гости, полегче, – бормотал хозяин. – Гости-и!

Они покатились по полу.

Хозяин изловчился и ударил Загирова пяткой в спину.

Загиров вскочил на ноги и, натыкаясь на опрокинутые вещи, на гробы и табуретки, путаясь в знаменах, кинулся к двери.

Он рванул ее и выскочил во двор.

Ему не пришлось бежать. Вихрь подхватил его, опрокинул и кубарем прокатил через прижатый к земле бурьян.

Калитка слетела с нетель. Загремела вывеска.

Вдоль заборов летел, кувыркаясь в воздухе, петух, точно вышивка, сорванная с полотенца.

Бешено крутились нарисованные стрелки часов.

Впереди стояла черная стена уходящего по ветлам бурана.