Том 3. Растратчики. Время, вперед!

XXXVI

Это был конец мая – начало сильного и полезного уральского лета, – косой кусок первобытной природы, еще не тронутый людьми и не осложненный планировкой.

Узкий край обесцвеченного неба казался здесь единственным посредником между солнцем, ветром, облаками и травой.

Здесь – по круглому боку холма – росла трава. Ее еще не совсем вытоптали. Это была сухая, мелкая, жаркая, полная пыли, но все еще крепко пахучая трава.

Базар стоял наверху.

Он стоял, дугами и дышлами упираясь в небо и поддерживая его шатрами, ларьками, всем своим серым табором торга.

Товарищи присели у канавы и снова сыграли.

На этот раз Саенко быстро отнял у Загирова промтоварную карточку, а также продуктовые и обеденные талоны.

Они встали с земли и пошли на базар. Загиров больше не плакал.

У него блестели глаза сухо, как у больного. Лицо стало вогнутым и землистым.

Он уже больше ничего не просил, ничего не говорил. Ему было трудно расклеить спекшиеся губы.

Убитый и опустошенный, он плелся за Саенко, бессмысленно стараясь попадать ногами в его следы.

Он натянуто улыбался. Улыбка была неподвижна и угодлива.

Вершина холма, дочерна вытоптанная толпой, курилась со всех сторон, как подожженная.

Олю Трегубову послали за Саенко и Загировым. Она всюду их искала. Без них она не смела вернуться в бригаду.

Она нашла их на базаре.

Базар теснился стреноженными лошадьми, плотно составленными плетеными возами, бочками с квасом, сургучными бараньими тушками, остро нарезанными, ядовито-зелеными снопиками тростника, сальными, испятнанными пальцами, большими бутылями кумыса, завернутыми в сено, комками грязного башкирского масла.

Здесь на войлоке сидели, в лисьих шапках, седобородые башкиры, чьи крупные лица блестели, как глиняные миски, расписанные сонными чертами азиатской улыбки.

Здесь ходили цыганки с глазами, сыплющимися, как мелкие деньги.

Здесь оборванцы водили виляющие велосипеды.

Из рук в руки переходили старые дробовики, патронташи, пачки махорки, часы, башмаки, сапоги, бязевые рубахи, осыпанные подозрительными узелками дурно вычесанного хлопка…

Уральские казаки целыми семьями приезжали сюда из далеких и ближних станиц и колхозов посмотреть на волшебно возникающий город.

С немым изумлением озирались они по сторонам. Отовсюду – с запада, востока, юга, севера – теснили холм невиданные машины, трубы, краны, дома, башни…

Непобедимым лагерем обложили они осажденный редут базара.

Они штурмовали его ротами бараков, линейными батальонами тепляков, артиллерийскими полками участков, мортирами строительных механизмов, пулеметами перфораторов.

Но базар держался.

По ночам скрипели возы. На рассвете они, таинственно пройдя сквозь вражеский лагерь, вступали в осажденный редут.

Казаки привозили сюда снедь и увозили промтовары.

Так появился базар. Так начался торг.

В нем было все, присущее Азии, кроме пестроты. Здесь отсутствовали ковры и фрукты, анилиновые ткани, медная утварь.

Тут преобладали цвета черный и серый – скучные цвета среднерусского рынка, более напоминающие газету, чем персидский ковер.

Саенко чувствовал себя, как дома.

Он лихо и ловко развернул выигранные вещи. Белье защелкало на ветру тесемками.

– А ну, хватай-налетай-покупай!.

Он подкинул калоши.

Они тяжело перевернулись в воздухе, мелькнув свекольно-красной подкладкой. Солнце липко блеснуло в паюсной икре клейменых подошв.

– Кому калоши? Очень хороши. Их дурак проиграл за трояк. Налетайте, ребятки, не жалейте десятки!

Он носился в толпе, толкаясь локтями.

Базар его опьянял.

Его глаза лиловели туманно и нетрезво. По прыщавому подбородку текли слюни. Голос был хриплый, надорванный, бесноватый.

– А вот хорошая кепка, сшитая крепко. Кому кепочку новую с больной головы на здоровую? Продается за пятерку, а куплена за сто. Поддержите, товарищи, ударника-энтузиаста!

И в сторону жалобной скороговоркой:

– Ей-богу, граждане, жрать нечего, помираем с голоду – я и братишка, – три дня не емши, истинный крест.

Он бил новыми башмаками – подошва в подошву, – хватал их за шнурки и стремительно крутил перед собой колесом.

– Ботиночки что надо, из города Ленинграда. Новые, прямо дубовые. Налетайте, ребятки, не жалейте двадцатки! А вот бельишко, вышивала Аришка, ни единой латочки, тоже по десяточке.

Его окружили бабы и мужики.

С шуточками и прибауточками, с дурацким, хитрым лицом, он быстро распродал вещи.

Он хватал покупателей за пиджаки. Плевал в ладони. Бил по рукам. Уходил. Возвращался. Притопывал лаптями. Подмигивал. Пел.

Загиров едва поспевал за ним.

С ужасом смотрел он, как в чужие руки навсегда переходят его кровные вещи.

Саенко дал за них десятку, а взял – пятьдесят.

Загиров хотел сказать, но не мог открыть рта, разжать тесно стиснутых зубов.

Ему хотелось есть и пить.

Хорошо бы квасу, кумысу…

Он видел, как Саенко, отворачиваясь от людей, воровато и быстро укладывал новые деньги в пачку старых – совал через ширинку в какой-то глубокий, потайной, внутренний карман.

Оля Трегубова шумно налетела на них.

Она остановилась, вывернув руки и упершись ими в бока.

– Товарищи! – начала она предельно высоким, почти визгливым бабьим голосом. – Все ребята на месте, одни вы не на месте. Это, товарищи, никуда не годится. Достаточно стыдно для сознательных ударников, особенно перед такой ответственной, рекордной сменой…

Саенко скучно посмотрел на ее праздничное платье, на оборочки и пуговички.

Он мигнул Загирову, свистнул, медленно поворотился и молча побрел прочь с базара.

Она обежала его и опять остановилась перед ним.

– Вчера смену прогуляли и сегодня метите прогулять?

Она развевалась перед ними на ветру, как флаг. Ее глаза сверкали обворожительно и упрямо.

– Ну! Я с кем разговариваю? Опять метите прогулять? Что вы – обалдели? Все ребята на производственном совещании, а они на базаре! Чего вы тут не видели? Барахла не видели? А еще ударники! Очень красиво!

Саенко бесстыдно осмотрел ее с головы до ног и нежно улыбнулся.

– Знаешь, что я тебе посоветую, – сказал он ласково, – поцелуй меня знаешь куда?

Он, не торопясь, повернулся, не торопясь, поднял ногу, не торопясь, нагнулся и, не торопясь, похлопал себя по заднице, обширной, как ящик.

– Поцелуй меня в это самое место, дорогая Олечка.

Она страшно покраснела, но сдержалась.

– Очень глупо, – заметила она, небрежно пожимая плечами, – обыкновенное хулиганство.

И вдруг напустилась на Загирова:

– А ты что? Своей головы не имеешь? Он тебя водит, а ты за ним ходишь, как

на веревочке!

– Ну что ты обижаешь моего товарища! – сказал Саенко жалобно. – Корешка моего дорогого. А то знаешь: кто моего дружка обидит, из того душа вон. Он еще, понимаешь ты, не отыгрался. Верно, Загиров?

Оля наморщила маленький выпуклый лобик,

– Гляди, Саенко!

– Ну и гляжу, и что же дальше?

– Мы вопрос поставим. Имей в виду. Мы тебя хорошо знаем.

– Положил я на вас с прибором! Вам это понятно?

– Товарищи, будьте сознательные…

Оля Трегубова перевела дыхание.

Ух, как она ненавидела Саенко!

Она собрала все свои силы, чтоб не сказать лишнего. Она понимала, что надо хитрить. Неосторожное слово может испортить дело. А сегодня каждый человек особенно нужен. От одного человека, может быть, зависит все дело.

Саенко смотрел на нее сощуренными неглупыми глазами. Он видел ее насквозь. Он понимал свою силу.

– Товарищи, – сказала она рассудительно, – будьте сознательные. Раз дисциплинка, так дисциплиночка. Сказано – так сказано. По-большевистски. Ясно? Загиров, а? Ребят не посадите.

Загиров стоял молча, обалдело. Саенко обнял его за спину.

– Ну так как же, корешок мой дорогой? Я, между прочим, тебя не задерживаю. Валяй, валяй! А то еще мне за тебя дело какое-нибудь пришьют.

Он близко заглянул ему в глаза.

– А то, может, пойдем, братишка, что ли, вместе?

Он показал головой на Олю.

– Давай им покажем, какие мы с тобой знаменитые энтузиасты.

Его голос становился все вкрадчивее и медовее, а рот – ядовитее.

Саенко истекал ненавистью.

Оля это чувствовала. Она знала, что сегодня обязательно будет что-то неладное. Но она делала вид, что не замечает этого.

– Правильно! – звонко крикнула она. – Правильно, хлопцы! Смойте с себя вчерашний позор.

– Позор? – подозрительно спросил Саенко. – Какой может быть вчерашний позор? Что за позор? Ты, Олька, нам лишние слова не говори. Как ты можешь нас перед народом срамить? Какое твое право? Катись отсюда к ядренейшей матери.

Оля пропустила оскорбление мимо ушей.

– Так как же, хлопцы? Не подведете? Не посадите?

– Катись! – крикнул Саенко не своим голосом. – Катись за-ради бога и не заслоняй мне солнца. Сказали, придем – значит, придем. Ставьте самовар.

Она сделала вид, что верит. Она отстала от них. Но она не ушла. Она следила за ними издали. Они спустились с дымящегося холма. Саенко впереди, Загиров сзади.

Она думала, что Саенко обманет. Но она ошиблась. Саенко и Загиров шли на участок. Саенко таинственно говорил:

– Ша! Слушай меня. Ты, первое дело, слушай меня и соображай. Отыграешься.

Раз я говорю – значит, отыграешься. Будешь иметь шанс. Полтысячи можешь у меня отнять. Как факт. Подожди. Главное дело, слушай меня.