Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

– Вы очень добры, что пригласили нас на пикник, это был очень джентльменский поступок, – сказала я. – Но может быть, учителю не стоит отдавать предпочтение одной из его учениц, ставить ее выше всех остальных лишь потому, что она хорошенькая. Я не осуждаю вас, а просто прошу подумать.

Прямо так и сказала: «потому что она хорошенькая». Мария Регина разозлилась на меня за такие слова, но я на это внимания не обратила, мне важно было, чтобы меня поняли.

Ночью, когда Мария Регина уже легла, ко мне заглянула Джоана.

– Почему ты так сурова с Марией, mamãe?[142] – спросила она. – Ведь ничего же дурного не происходит.

– Ничего дурного? – сказала я. – Что ты знаешь о жизни? Что знаешь о дурном? И о том, на что способны мужчины?

– Он неплохой человек, mamãe, – сказала она. – Ты же наверняка это понимаешь.

– Он человек слабый, – ответила я. – А слабый мужчина хуже плохого. Слабый мужчина не знает, где следует остановиться. Слабый мужчина бессилен перед своими желаниями, он идет туда, куда они его ведут.

– Мы все слабые люди, mamãe, – сказала Джоана.

– Ошибаешься, я-то как раз и не слабая, – ответила я. – Где бы мы были сейчас, ты, Мария Регина и я, если бы я позволяла себе быть слабой? А теперь иди ложись. И не передавай этот разговор Марии Регине. Она его не поймет.

Я надеялась, что больше ничего о мистере Кутзее не услышу. Но нет, спустя день или два я получила от него письмо – не через Марию Регину, по почте, – чинное письмо, отпечатанное на машинке, даже адрес на конверте и тот был отпечатан. Первым делом он извинялся за неудачу с пикником. Он рассчитывал поговорить со мной наедине, писал мистер Кутзее, однако такой возможности ему не представилось. Не может ли он еще раз повидаться со мной? Он мог бы прийти к нам на квартиру – или, быть может, я предпочитаю встретиться где-то еще и, скажем, позавтракать с ним? Он хотел бы сразу подчеркнуть: разговор пойдет не о Марии Регине. Мария – умная девушка с добрым сердцем; учить ее – большая честь; он никогда, никогда не обманул бы мое доверие к нему – и надеется, что я не стану возражать против таких его слов. Ибо красота, подлинная красота, непреходящая, рождается, когда сквозь оболочку плоти проступает душа, а от кого же могла Мария Регина получить свою красоту, как не от меня?

[Молчание.]

И?

И все. К этому все и свелось. Не может ли он повидать меня наедине?

Конечно, я спросила у себя, с чего он взял, что мне захочется с ним встречаться или хотя бы письмо от него получить. Я же ни единым словом его не поощрила.

Так что же вы сделали? Встретились с ним?

Что я сделала? Ничего не сделала, просто понадеялась, что он оставит меня в покое. Я носила траур, хотя муж тогда еще не умер, я не жаждала внимания мужчин и уж тем более – внимания учителя моей дочери.

Скажите, а то письмо все еще у вас?

У меня нет его писем. Я их не сохранила. Когда мы уезжали из Южной Африки, я очистила квартиру и повыкидывала все старые письма и счета.

И вы ему не ответили?

Нет.

Вы не ответили ему, не допустили дальнейшего развития отношений – отношений между вами и Кутзее?

Что это значит? Что за вопросы? Вы приехали из Англии в такую даль, чтобы поговорить со мной, сказали, что пишете биографию человека, который много лет назад учил мою дочь английскому языку, и вдруг позволяете себе допрашивать меня о моих «отношениях» с ним? Это что же вы за биографию пишете? Что-то вроде сборника голливудских сплетен – тайны богатых и знаменитых? И если я откажусь обсуждать мои так называемые отношения с этим мужчиной, вы объявите, будто я что-то скрываю? Нет, я не имела – воспользуюсь вашим словом – отношений с мистером Кутзее. Да для меня было бы и неестественным испытывать какие-то чувства к мужчине вроде него, к мягкотелому. Да, мягкотелому.

Вы хотите сказать, что он был гомосексуалистом?

Ничего такого я сказать не хочу. Просто он не обладал качествами, которые женщина ищет в мужчине, – силой, мужественностью. У моего мужа они имелись. Имелись всегда, однако выявило их время, которое он провел здесь в бразильской тюрьме – при militares[143], – хоть он и просидел всего шесть месяцев. После этих шести месяцев, часто говорил муж, ничто из того, что одни человеческие существа делают с другими человеческими существами, удивить его уже не сможет. За плечами Кутзее не было опыта, который мог стать испытанием его мужественности и научить его кое-чему, относящемуся к жизни. Потому я и говорю: мягкотелый. Он не был мужчиной, он все еще оставался мальчиком.

[Молчание.]

Что касается гомосексуалиста – нет, гомосексуалистом я бы его не назвала, однако он был, как я уже говорила, célibataire… не знаю, как это сказать по-английски.

Холостяк по натуре? Бесполый? Асексуальный?

Нет, не бесполый. Одиночка. Человек, не созданный для супружеской жизни. Для женского общества.

[Молчание.]

Вы говорили, что получили от него еще какие-то письма.

Да, я ему не ответила, и он написал снова. Он много раз мне писал. Возможно, думал, что, если он пришлет мне побольше писем, слова в конце концов подточат мое терпение, как морские волны подтачивают скалу. Я складывала его письма в бюро, некоторые даже не читала. Но говорила себе: «Среди многих вещей, которых не хватает этому мужчине, многих и многих, можно назвать и понимание любви». Потому что если вы влюбляетесь в женщину, то не сидите за пишущей машинкой и не сочиняете письмо за письмом, заканчивая каждое словами «искренне ваш». Нет, вы пишете от руки настоящее любовное письмо и устраиваете так, что его доставляют женщине вместе с букетом красных роз. Но с другой стороны, думала я, наверное, именно так и ведут себя, влюбляясь, голландские протестанты: рассудительно, нудно, без огня, без грации. И можно не сомневаться – в постели, если ему удастся в нее залезть, он поведет себя точно так же.

В общем, убирала я его письма в бюро, а девочкам про них ничего не говорила. И зря. Мне же ничего не стоило сказать Марии Регине: «Этот твой мистер Кутзее письменно извинился передо мной за воскресенье. И написал, что его радуют твои успехи в английском». А я молчала, и это привело к большим неприятностям. Думаю, Мария Регина даже сегодня ничего не забыла и не простила.

Вы разбираетесь в таких делах, мистер Винсент? Вы женаты? У вас есть дети?

Да, я женат. У нас сын. В следующем месяце ему исполнится четыре года.

Мальчики – это другое. В мальчиках я мало что смыслю. Но я вам скажу кое-что – entre nous[144], в книге это не повторяйте, – я любила обеих мои дочерей, однако Марию не так, как Джоану. Я любила Марию, но относилась к ней, когда она росла, критически. Джоану критиковать было не за что. Джоана всегда была девушкой очень простой и прямой. А Мария была обольстительницей. Она могла – есть у вас такое выражение? – обвести мужчину вокруг пальца. Если бы вы ее увидели, то поняли бы, о чем я говорю.

Как сложилась ее жизнь?

Сейчас она второй раз вышла замуж. Живет в Северной Америке, в Чикаго, с мужем-американцем. Он адвокат, работает в юридической фирме. Думаю, она с ним счастлива. Думаю, Мария примирилась с жизнью. Раньше у нее были серьезные личные проблемы, я не хочу о них говорить.

Нет ли у вас ее фотографии, которую я мог бы поместить в книгу?

Не знаю. Посмотрю, поищу. Однако уже поздно. И коллега ваша наверняка устала. Да, я знаю, что такое работа переводчицы. Со стороны она кажется легкой, но дело в том, что ты должна все время быть настороже, расслабляться нельзя ни на миг, и мозг начинает уставать. Так что давайте на этом и остановимся. Выключайте вашу машинку.

Мы сможем поговорить завтра?

Завтра мне неудобно. В среду – да. Это не такая уж и длинная история – про меня и Кутзее. Жаль, если она вас разочаровывает. Вы проделали такой путь, а получили историю не великой любви к танцовщице, а всего лишь недолгого, хоть и пылкого увлечения, я бы это так назвала, недолгого, одностороннего, ни к чему не приведшего. Приходите в среду в то же время. Я напою вас чаем.

В прошлый раз вы спрашивали о снимках. Я поискала их, однако, как я и думала, от лет, проведенных нами в Кейптауне, никаких фотографий не осталось. Но вот посмотрите. Этот снимок сделан в аэропорту, в день нашего возвращения в Сан-Паулу. Нас встречала моя сестра, она и снимала. Видите, вот они мы, все трое. Это Мария Регина. Год тогда стоял семьдесят седьмой, ей было восемнадцать лет, почти девятнадцать. Сами видите, очень хорошенькая девушка с прекрасной фигурой. Вот это Джоана, а это я.

Они довольно высокие, ваши дочери. Это они в отца пошли?

Да, Марио был крупным мужчиной. Девочки ростом ниже его, они просто кажутся высокими, потому что стоят рядом со мной.

Что же, спасибо, что показали мне этот снимок. Можно, я возьму его – на время, – сделаю копию?

Для книги? Нет, этого я вам разрешить не могу. Если хотите поместить в книгу портрет Марии Регины, спросите у нее сами, я за нее решать не стану.

Я напечатал бы эту фотографию полностью. Тройной портрет.

Нет. Если вам нужны фотографии девочек, спросите у них разрешения. А мою печатать не надо. Это могут неправильно понять. Люди подумают, что я была одной из его женщин, а это не так.

И все же вы сыграли в его жизни немаловажную роль. Он любил вас.

Это вы так считаете. Правда же состоит в том, что если он кого и любил, то не меня, а какую-то собственную фантазию, – он выдумал женщину и назвал ее моим именем. Вы думаете, мне должно льстить ваше желание поместить меня в книгу как его любовницу? Ошибаетесь. Для меня он был не знаменитым писателем, а просто школьным учителем, да еще и учителем, у которого даже диплома не имелось. Так что нет. Никаких фотографий. Что еще? Что еще вы от меня хотите услышать?

В прошлый раз вы говорили, что он прислал вам не одно письмо. Вы сказали, что не всегда читали их, и все же, может быть, вы помните что-нибудь об их содержании?

Одно было про Франца Шуберта – знаете, Шуберт, музыкант. Он написал, что музыка Шуберта открыла ему одну из великих тайн любви: любовь можно сублимировать, как химики прежних времен сублимировали фундаментальные субстанции. Я из-за слова «сублимировать» это письмо и запомнила. Сублимировать фундаментальные субстанции: для меня это было бессмыслицей. Я посмотрела слово в большом словаре, который купила для девочек. Сублимировать: возгонять огнем, гнать сухою перегонкой. Такое слово есть и в португальском, sublimar[145], но им мало кто пользуется. Да, но что все это означает? Что он сидит, закрыв глаза и слушая музыку Шуберта, подогревая мысленно любовь ко мне, его «фундаментальной субстанции», обращая ее во что-то более возвышенное, более духовное? Чушь какая-то, и даже хуже, чем чушь. Никакой любви к нему она мне не внушила, наоборот, оттолкнула от него.

Шуберт научил его сублимировать любовь, утверждал он. До встречи со мной он не понимал, почему отдельная часть музыкального произведения называется по-английски «движением», movement. «Движение в покое, покой в движении». Это еще одна фраза, над которой я долго ломала голову. Что он хочет сказать, зачем пишет мне об этом?