Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

– Я удалю ее из класса этого человека, но из школы забирать не стану, – ответила я. – Мне нужно, чтобы она получила хорошее образование. Я сама найду для нее учителя английского языка. Спасибо, что приняли меня. Вы думаете, что я всего лишь жалкая, ничего не понимающая беженка. Ошибаетесь. Если бы я рассказала вам всю историю, в подробностях, вы поняли бы, как сильно вы ошибаетесь. Всего хорошего.

Беженка. В той стране меня то и дело называли беженкой, даром что я хотела лишь одного – как раз из нее-то и сбежать.

Когда на следующий день Мария Регина вернулась из школы, над головой моей грянул самый настоящий гром.

– Как ты могла это сделать, mãe?[148] – кричала она. – Как могла сделать это за моей спиной? Почему ты должна все время лезть в мою жизнь?

Уже недели и месяцы – с тех пор, как появился мистер Кутзее, – отношения между Марией Региной и мной были натянутыми. Но таких слов я от дочери никогда еще не слышала. Я попыталась успокоить ее. У нас особенная семья, сказала я, не такая, как другие. Отцы других девочек не лежат в больнице, а их матерям не приходится унижаться, зарабатывая гроши, которые позволяют их детям, ни разу не ударившим в доме палец о палец и даже спасибо ни разу матери не сказавшим, получать дополнительные уроки того и сего.

Конечно, это было неправдой. Лучших дочерей, чем Джоана и Мария Регина, таких серьезных, трудолюбивых, я и пожелать не могла. Но иногда необходимо быть немного резкой даже с теми, кого ты любишь.

Впрочем, Мария Регина была разъярена до того, что ни одного моего слова не услышала.

– Ненавижу тебя! – кричала она. – Думаешь, я не знаю, почему ты так поступаешь? Потому что ревнуешь! Тебе не хочется, чтобы я встречалась с мистером Кутзее, потому что ты сама хочешь его!

– Я ревную к тебе? Что за дурь! Почему я должна хотеть этого мужчину, который и на мужчину-то настоящего не похож? Да-да, я утверждаю, он не мужчина! Что ты можешь знать о мужчинах, ты, дитя? Почему, как ты думаешь, он крутится среди девочек? По-твоему, это нормально? Почему он потворствует твоим фантазиям и мечтам? Да таких, как он, и близко к школе подпускать нельзя! А ты – ты благодарить меня должна за то, что я спасаю тебя. Но вместо этого ты осыпаешь меня оскорблениями и обвинениями – меня, твою мать!

Она беззвучно пошевелила губами – так, точно не существовало слов достаточно злых, чтобы выразить все накипевшее у нее на душе. А потом повернулась и выбежала из комнаты. И миг спустя вернулась, размахивая письмами, которые этот человек, этот ее учитель, посылал мне и которые я неизвестно зачем складывала в ящик бюро. Сокровищами, которые следует хранить, я их уж точно не считала.

– Он посылает тебе любовные письма! – визжала Мария Регина. – А ты отвечаешь ему такими же! Это омерзительно! Если он такой ненормальный, почему же ты пишешь ему любовные письма?

Конечно, слова ее были неправдой. Никаких любовных писем я ему не писала, ни одного. Но как смогла бы я убедить в этом бедную девочку?

– Как ты посмела! – воскликнула я. – Как ты посмела рыться в моих личных бумагах!

Ах, до чего же я жалела в тот миг, что не сожгла его письма, письма, о которых никогда не просила!

Мария Регина расплакалась.

– И зачем только я тебя послушалась? – говорила она сквозь рыдания. – Зачем пригласила его сюда? Ты же все испортила!

– Бедная девочка! – сказала я и обняла ее. – Ты должна мне поверить, я никогда не писала писем мистеру Кутзее. Да, он писал мне, не знаю почему; но я ему не отвечала. Он мне в этом смысле не интересен, нисколько. Не позволяй ему вставать между нами, милая. Я всего лишь пытаюсь защитить тебя. Он тебе не подходит. Он взрослый мужчина, ты еще ребенок. Я подыщу для тебя другого учителя. Частного учителя, который будет приходить сюда, к нам, и помогать тебе. Мы это осилим. Учителя не дороги. Найдем кого-нибудь с настоящим дипломом, знающего, как следует готовить ребенка к экзаменам. И забудем об этом несчастном деле.

Такова история, полная история его писем и бед, которые они на меня навлекли.

И больше писем не было?

Одно было, но я его и вскрывать не стала. Написала на конверте «ВЕРНУТЬ ОТПРАВИТЕЛЮ» и оставила в вестибюле, чтобы его забрал почтальон.

– Видишь? – сказала я Марии Регине. – Видишь, как я отношусь к его письмам?

А что с танцевальным классом?

Он там больше не появлялся. Мистер Андерсон поговорил с ним, и он перестал туда приходить. Может быть, даже деньги обратно забрал, не знаю.

Удалось вам найти для Марии Регины другого учителя?

Да, я нашла одну даму, отставную учительницу. Стоило это не дешево, но что такое деньги, когда речь идет о будущем твоего ребенка?

Стало быть, этим ваши отношения с Джоном Кутзее и закончились?

Да. Абсолютно.

И больше вы никогда его не видели и никогда о нем не слышали?

Я никогда его не видела. И позаботилась о том, чтобы и Мария Регина его не видела. Возможно, его и переполняла всякая романтическая ерунда, но он был слишком голландцем, чтобы позволить себе безрассудные поступки. Как только он понял, что я говорила с ним всерьез, что ни в какие любовные игры не играла, он перестал домогаться меня. Оставил нас в покое. Его великая страсть оказалась в конце концов не такой уж и великой. А может быть, он подыскал себе другой предмет любви.

Может быть. Может быть, нет. Может быть, вы остались жить в его сердце. Или его представления о вас.

Почему вы так говорите?

[Молчание.]

Ну хорошо, может быть, и осталась. Вы же изучали его, вам виднее. Есть люди, для которых не важно, кого любить, главное – любить. Возможно, он был из таких.

[Молчание.]

Скажите, какой вам представляется – задним числом – вся эта история? Вы все еще злы на него?

Зла? Нет. Теперь-то я понимаю, как одинокий, чудаковатый молодой человек вроде мистера Кутзее, целыми днями читавший старых философов и сочинявший стихи, мог влюбиться в Марию Регину – настоящую красавицу, которой предстояло разбить немало сердец. Труднее понять, что нашла в нем Мария Регина, но, с другой стороны, она была юной, впечатлительной девушкой, а он льстил ей, внушал, что она не такая, как другие, что ее ожидает великое будущее.

А потом, когда она привела его к нам и мистер Кутзее положил глаз на меня, он, насколько я понимаю, передумал и решил, что настоящей его любовью должна стать я. Я не хочу сказать, что была великой красавицей, я и молодой-то уже не была, однако мы с Марией Региной принадлежали к одному женскому типу – та же фигура, те же волосы, те же темные глаза. И потом, любить женщину – это практичнее, чем любить ребенка, верно? И практичнее, и безопаснее.

Чего он хотел от меня, от женщины, которая не отвечала на его чувства и никак их не поощряла? Рассчитывал переспать со мной? Много ли удовольствия получает мужчина, переспав с женщиной, которая его не хочет? А я, честное слово, не хотела его, ни малейшего чувства к нему не испытывала. Да и вообще, на что это было бы похоже – связь с учителем моей дочери? Разве смогла бы я сохранить ее в тайне? Уж во всяком случае, не от Марии Регины. Опозорилась бы перед своим же ребенком. И, даже оставаясь с ним наедине, думала бы: «Он желает не меня, он желает Марию Регину, юную и прекрасную, но запретную для него».

Хотя на самом деле он, может быть, желал нас обеих, Марию Регину и меня, мать и дочь, – возможно, такие у него в голове бродили фантазии, не могу сказать, я в нее не заглядывала.

Помню, когда я училась, был очень моден экзистенциализм и всем нам полагалось быть экзистенциалистами. Однако, чтобы тебя признали экзистенциалисткой, ты должна была первым делом доказать, что ты – распутница, экстремистка. «Не подчиняйтесь ограничениям! Будьте свободными!» – вот что нам твердили. Но как я могу быть свободной, спрашивала я у себя, если для этого мне придется выполнять чьи-то распоряжения?

Кутзее, я думаю, как раз таким и был. Постановил себе, что будет экзистенциалистом, романтиком и распутником. Беда в том, что качества эти в нем отсутствовали и как ими быть – экзистенциалистом и прочими – он не знал. Свобода, чувственность, эротическая любовь – они оставались для него головными идеями, не потребностями тела. Не обладал он нужными для них дарованиями. Не был чувственным существом. Подозреваю к тому же, что женщин он предпочитал холодных и отчужденных.

Вы сказали, что не стали читать его последнее письмо. Вам никогда не довелось пожалеть об этом решении?

С чего бы? Почему бы я об этом вдруг пожалела?

Ну, Кутзее был писателем, он мастерски владел словом. Что, если не прочитанное вами письмо содержало слова, которые тронули бы вас, а то и изменили ваши чувства к нему?

Мистер Винсент, это для вас Джон Кутзее – великий писатель и герой, я это понимаю, – иначе зачем бы вам было приезжать сюда, зачем писать о нем книгу? Но для меня – извините, что я так говорю, однако он умер, и ранить его чувства я уже не смогу, – для меня он ничто, пустое место, и был пустым местом, всего-навсего источником раздражения и замешательства. И сам он был ничем, и слова его были ничем. Я понимаю, вас сердит то, что я выставляю его дураком. И тем не менее для меня он дураком и был.

Что касается писем, писать к женщине – еще не значит любить ее. Этот мужчина не любил меня, он любил идею, фантазию о любовнице-латинянке, родившуюся в его голове. Лучше бы он полюбил вместо меня какую-нибудь писательницу, еще одну фантазерку. И оба были бы счастливы и занимались бы целыми днями любовью, которая соответствовала бы их представлениям друг о друге.

Мои слова кажутся вам жестокими, однако я не жестока, я всего лишь практична. Когда мужчина, преподающий моей дочери английский язык, мужчина, совершенно для меня посторонний, присылает мне письма, наполненные рассуждениями о том и об этом, о музыке, о химии, о философии, об ангелах, богах и не знаю уж, о чем еще, и так страница за страницей, да еще и со стихами, я не прочитываю их до конца, не запоминаю для будущих поколений, у меня возникает только один простой, практический вопрос, а именно: «Что происходит между этим мужчиной и моей дочерью, совсем еще ребенком?» Потому что – вы уж простите мне эти слова – за всякими изысканными выражениями обычно кроется то, чего мужчина хочет от женщины, а это вещь очень существенная и совсем простая.

Значит, там были и стихи?

Я ничего в них не понимала. Это у нас Мария Регина любила поэзию.

Вы о них совсем ничего не помните?

Стихи были очень модернистские, очень интеллектуальные и очень непонятные. Потому я и говорю: все происходившее было большой ошибкой. Он думал, что я из тех женщин, с которыми можно лежать в постели, в темноте, и рассуждать о поэзии, а я была совсем другой. Я была женой и матерью, женой мужчины, заключенного в больницу, которая мало чем отличалась от тюрьмы или могилы, и матерью двух девочек, обязанной оградить их от мира, в котором люди, захотевшие украсть ваши деньги, приходят к вам с топорами. У меня не было времени на жалость к молодому невежде, который падал к моим ногам, унижался передо мной. И честно говоря, если бы мне потребовался мужчина, такого, как он, я не выбрала бы.