Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

В то время найти порядочную работу я не могла. Профессиональных возможностей для такой, как я, танцовщицы из balet folclórico, попросту не существовало. Балетные театры Южной Африки, желая доказать, какие они изысканные европейцы, ничего, кроме «Лебединого озера» и «Жизели», не ставили. Поэтому я ухватилась за работу, о которой уже говорила, – стала преподавать в танцевальной студии латиноамериканские танцы. Моими учениками и ученицами были те, кого там называли «цветными», – мулаты. Днем они работали в мастерских и офисах, а вечерами приходили в студию, чтобы научиться новейшим латиноамериканским па. Мне они нравились. Хорошие были люди, дружелюбные, мягкие. По поводу Латинской Америки – и прежде всего Бразилии – они питали романтические иллюзии. Повсюду пальмы, повсюду пляжи. В Бразилии, думали они, люди вроде них чувствуют себя как дома. Я ничего им не говорила, не хотела разочаровывать.

Каждый месяц проводился новый набор, такая в студии была система. В приеме никому не отказывали. Если ученик платил деньги, я должна была его учить. И однажды, войдя в класс, чтобы познакомиться с новыми учениками, я увидела среди них его, а в списке имя: «Джон Кутзее».

Ну, даже сказать не могу, до чего я огорчилась. Одно дело, если ты выступаешь перед публикой и тебе не дают проходу поклонники. К этому-то я привыкла. Но тут было совсем другое. Тут я не обязана была выставлять себя на показ, я была просто преподавательницей и имела право требовать, чтобы ко мне не приставали.

Я с ним даже здороваться не стала. Хотела, чтобы он сразу понял: ему здесь не рады. Что он себе придумал – если он станцует передо мной, то лед в моем сердце растает? Полное безумие! И тем более полное, что он не чувствовал танца, не имел для него никаких данных. Я поняла это с первого взгляда, по одной лишь его походке. В его теле отсутствовала легкость. Он двигался так, точно его тело – конь, которому не по душе тот, кто на нем сидит, и который сопротивляется своему наезднику. Я только в Южной Африке таких людей и встречала – натужных, неповоротливых, необучаемых. Зачем их понесло в Африку, дивилась я, – в Африку, на родину танца? Сидели бы себе в Голландии за своими плотинами, сидели бы по конторам да пересчитывали холодными пальцами деньги.

Я провела урок, за который мне платили, а потом сразу покинула здание через заднюю дверь. Мне не хотелось разговаривать с мистером Кутзее. И я надеялась, что на занятия он больше не придет.

Однако на следующий вечер я снова увидела его в классе – он старательно исполнял мои указания, повторял па, которых не понимал. Я видела, что у других учеников он популярностью не пользуется. Они старались не брать его в партнеры. Меня же его присутствие лишало всякого удовольствия, какое мне доставляли занятия. Я пыталась игнорировать его, но не могла – он же не спускал с меня глаз, пожирал мою жизнь.

Под конец урока я попросила его задержаться в классе.

– Прошу вас, прекратите, – сказала я.

Он молча, не протестуя, смотрел на меня. Я услышала исходивший от его тела запах холодного пота. И мне захотелось ударить его, хлестнуть по лицу.

– Прекратите! – повторила я. – Прекратите преследовать меня. Я не желаю снова видеть вас здесь. И перестаньте смотреть на меня такими глазами. Перестаньте заставлять меня унижать вас.

Я могла бы добавить много чего еще, но боялась утратить власть над собой, сорваться на крик.

После этого я поговорила с владельцем студии – мистер Андерсон, так его звали. Один из учеников моего класса, сказала я, сильно мешает другим ученикам, – пожалуйста, верните ему деньги и попросите уйти. Однако мистер Андерсон на это не согласился. Если кто-то из учеников срывает ваши занятия, остановить его обязаны вы, заявил он. Этот мужчина ничего плохого не делает, объяснила я, просто само его присутствие дурно сказывается на других. Нельзя выгонять ученика только за то, что его присутствие дурно сказывается на ком-то, сказал мистер Андерсон. Постарайтесь найти другое решение.

На следующий день я снова задержала его после занятий. Уединиться нам было негде, пришлось разговаривать в коридоре, где мимо нас все время сновали люди.

– Это моя работа, – сказала я, – а вы ее срываете. Не приходите сюда больше. Оставьте меня в покое.

Он ничего не ответил, только протянул руку и коснулся моей щеки. Это было единственное его прикосновение ко мне, первое и последнее. Я закипела от гнева. Отбила его руку в сторону.

– Это не любовная игра! – прошипела я. – Вы разве не видите, что противны мне? Оставьте меня в покое и моего ребенка тоже, иначе я пожалуюсь на вас школе!

Что было чистой правдой: если бы он не забивал опасной чушью голову моей дочери, я не пригласила бы его к нам и эти жалкие домогательства даже не начались бы. И вообще, как взрослый мужчина попал в школу для девочек? Школа Святого Бонавентуры была, предположительно, монастырской, однако ни одной монахини я там не видела.

И то, что он мне противен, тоже было правдой. Я не боялась говорить об этом открыто. Он же сам постарался внушить мне отвращение к нему.

Когда я произнесла это слово – «противны», взгляд его стал недоумевающим, он словно ушам своим не поверил – как это женщина, которой он предлагает себя, может его отвергать? Никакого удовольствия мне его недоумение, беспомощность не доставили. Как и необходимость смотреть на него в танцевальном классе. Там он был словно бы голым: мужчиной, который танцует голышом, танцевать не умея. Мне хотелось наорать на него. Хотелось ударить его. Хотелось заплакать.

[Молчание.]

Вы ведь не такую историю надеялись услышать, верно? Вам требовалась для вашей книги другая. Вам хотелось услышать рассказ о романтической любви вашего героя и прекрасной балерины-иностранки. Ну что же, романтической любви вы от меня не получили, зато получили правду. Может быть, ее оказалось слишком много. Так много, что места в вашей книге для нее не найдется. Не знаю. Мне все равно.

Продолжайте. Не стану отрицать, предлагаемый вами портрет Кутзее особым благообразием не отличается, но я ничего в нем не изменю, обещаю.

Благообразием, говорите? Что же, именно этим вы и рискуете, влюбляясь. Утратой благообразия.

[Молчание.]

Так или иначе, я снова пошла к мистеру Андерсону. Уберите этого человека из моего класса, или я уволюсь, сказала я. Я посмотрю, что можно сделать, сказал мистер Андерсон. У каждого из нас бывают трудные ученики, с которыми приходится как-то справляться, вы в этом отношении не единственная. Он не трудный, сказала я, он сумасшедший.

Был ли он сумасшедшим? Не знаю. Однако idée fixe[146] на мой счет обладал несомненно.

На следующий день я, как и предупреждала мистера Кутзее, пошла в школу дочери и сказала, что хочу поговорить с директрисой. Она занята, ответили мне. Я подожду, сказала я. И прождала целый час в кабинетике секретарши. Ни одного дружелюбного слова. Никаких: «Не желаете ли выпить чашку чая, миссис Насименто?» Наконец, когда им стало ясно, что я не уйду, они сдались и пропустили меня к директрисе.

– Я пришла поговорить об английских уроках моей дочери, – начала я. – Я хотела бы, чтобы эти уроки продолжались, но считаю, что ей нужен настоящий учитель с настоящей подготовкой. Если платить придется больше, я готова.

Директриса достала из шкафа какую-то папку.

– По словам мистера Кутзее, Мария Регина делает в английском языке большие успехи, – сказала она. – Это подтверждают и другие ее учителя. В чем, собственно, проблема?

– В чем проблема, я вам сказать не могу, – ответила я. – Я просто хочу, чтобы у нее был другой учитель.

Дурой директриса не была. Услышав от меня, что я не могу сказать ей, в чем проблема, она мигом сообразила, в чем эта самая проблема состоит.

– Миссис Насименто, – сказала она, – если я правильно вас поняла, вы обращаетесь к нам с очень серьезной жалобой. Однако предпринимать что-либо, исходя из нее, я не смогу, пока не услышу от вас конкретных подробностей. Вы жалуетесь на какие-то действия, совершенные мистером Кутзее в отношении вашей дочери? Хотите сказать, что в его поведении присутствовало нечто неподобающее?

Дурой она не была, но ведь и я тоже. «Неподобающее» – что это значит? Хотела ли я выдвинуть против мистера Кутзее обвинения, подписаться под ними, а затем очутиться в суде, где меня стали бы допрашивать? Нет.

– Я не жалуюсь на мистера Кутзее, – сказала я. – Я только спрашиваю, нет ли у вас настоящей преподавательницы английского языка и не может ли Мария Регина учиться у нее?

Директрисе мои слова не понравились. Она покачала головой.

– Это невозможно, – заявила она. – Мистер Кутзее – единственный преподаватель, единственный член нашего коллектива, который ведет дополнительные уроки английского. Другого класса, в который могла бы перейти Мария Регина, не существует. Мы не можем позволить себе такую роскошь, миссис Насименто, – предлагать девочкам сразу нескольких учителей, чтобы они выбирали того, кто им больше по нраву. И еще, при всем уважении к вам, прошу вас подумать, так ли уж способны вы оценить уровень, на котором преподает английский язык мистер Кутзее, – если, конечно, разговор у нас с вами идет только об уровне преподавания?

Я знаю, мистер Винсент, вы англичанин, поэтому прошу, не принимайте то, что я сейчас скажу, на свой счет, и все-таки некоторым англичанам присуща манера, которая приводит меня в ярость – и не только меня, многих, – манера облекать оскорбление в гладкие слова, обваливать горькую пилюлю в сахаре. Даго[147]: вы думаете, мистер Винсент, мне не знакомо это слово? «Ты, португальская даго, – вот что она сказала. – Как ты смеешь являться сюда и критиковать мою школу? Возвращайся в трущобы, из которых ты выползла!»

– Я мать Марии Регины, – ответила я. – И только я могу знать, что для моей дочери хорошо, а что плохо. Я пришла сюда не для того, чтобы доставить неприятности вам, мистеру Кутзее или кому-то еще, я пришла, чтобы сказать: у этого человека Мария Регина учиться не будет, таково мое решение, и оно окончательно. Я плачу за то, чтобы моя дочь училась в хорошей школе, школе для девочек, и не желаю, чтобы она посещала занятия, которые ведет некомпетентный, не имеющий диплома учитель, даже и не англичанин, а бур.

Может быть, мне не стоило прибегать к этому слову, такому же обидному, как «даго», но я разозлилась, меня спровоцировали. «Бур»: в кабинетике директрисы оно прозвучало как взрыв. Слово-бомба. Но не такое, конечно, страшное, как «сумасшедший». Если бы я назвала учителя Марии Регины – с его невразумительными стишками и разговорами о том, что ученицы должны гореть ярким пламенем, – сумасшедшим, это и вправду привело бы к взрыву.

Лицо директрисы окаменело.

– В нашей школе, миссис Насименто, – сказала она, – решение о том, кто обладает необходимой для преподавания компетенцией, а кто нет, принимается мной и школьным комитетом. По моему мнению и по мнению школьного комитета, мистер Кутзее, имеющий университетскую степень по английскому языку и литературе, достаточно компетентен для исполняемой им работы. Вы можете, если вам угодно, удалить вашу дочь из его класса, вы можете даже из школы ее забрать, это ваше право. Но имейте в виду, в конечном счете от этого пострадает лишь ваша дочь.