Что за девушка

ПОПУЛЯРНАЯ ДЕВУШКА

Я вчера посмотрела — может, стоило это сделать раньше, но мне только вчера пришла в голову мысль загуглить, — почему мужчины бьют женщин. В основном информация была про мужей, которые колотят своих жен, так что это не совсем то же, что у нас, но я прочитала, что большинство абьюзеров в детстве подвергались насилию или наблюдали его. Так они усваивали, что сильные эмоции выражаются только таким способом, даже если эти эмоции — любовь и привязанность. На самом деле те, кто бьет жен, с гораздо меньшей вероятностью — если верить одной из статей — будут резко реагировать на незнакомцев. Они бьют жен, потому что для них отношения всегда включают в себя насилие. Они почти никогда не признают, что бьют своих партнеров. Они почти никогда не считают себя преступниками.

Получается, что Майк, возможно, не виноват. То есть, вероятно, он поступал так ненамеренно и не из ненависти. Я хочу сказать — оправдываюсь, как Джуни, — конечно, он в ответе за свои действия, но что, если с ним случилось что-то, из-за чего он стал таким.

Ну, то есть его папа бил его маму, а папа его папы бил свою жену, и так далее до самого первого Паркера, жившего еще в Европе, кажется в Ирландии: Майк как-то говорил, что его предки из Ирландии, хотя вообще-то Паркер — английская фамилия (это мне тоже рассказал Майк). Но его папа всегда казался таким славным. Впрочем, пару раз, когда я была у них в гостях, я слышала, как его родители ссорились, а при гостях не ссорились даже мои родители.

И все равно, как я ни стараюсь, не могу представить, что мистер Паркер бьет Майка. Я видела, как он обнимал сына после удачного забега, как хвалил его за хорошие оценки. С другой стороны, Майк всегда казался идеальным парнем, так что, видимо, внешность обманчива.

Но если Майк не перенял это поведение от отца, тогда какое остается объяснение? Может, он просто родился немного не таким, без какого-нибудь крошечного гена, из-за которого вырос агрессивнее других? Может, он понимал, что поступает неправильно, но просто не знал, как по-другому выразить свои чувства.

Получается, он не виноват?

Можно ли сердиться на того, кто совершил ужасный поступок, но не по своей вине?

Можно ли из-за этого от него отворачиваться? * * *

Сейчас большая перемена, пятница. Майка обвинили пять дней назад. Слухи бушуют.

— В воскресенье будет митинг.

— Как думаете, он придет завтра на «Большую ночь»? («Большая ночь» — это традиция академии Норт-Бэй, вечеринка накануне главного забега в соревновании с нашим соперником — школой Ист-Преп. В ней участвуют даже те, кому предстоит бежать на следующий день, хотя они обычно уходят пораньше, чтобы выспаться.)

— Майка отстранят от занятий.

— Его исключат из школы.

— Университетской стипендии ему точно не видать.

— Вся жизнь псу под хвост!

Ребята, с которыми я ни разу в жизни и словом не перекинулась, подходят ко мне на переменах. Они улыбаются, все из себя печальные и сочувствующие, но в итоге непременно спрашивают, что происходит на самом деле. Девятиклашки, которые раньше и приблизиться ко мне не осмелились бы, наперебой задают разные вопросы. Сложно удержаться от мысли, что ими движет не сочувствие, а желание посплетничать. Интересно, Майка (и Анила, и Кайла) тоже достают бесконечными вопросами? Понятия не имею, я его не видела. Расписание Майка я знаю наизусть, так что мне несложно избегать мест, где он может появиться.

Я начала слушать музыку на переменах, чтобы избежать расспросов и заглушить болтовню в коридорах. Вообще-то нам не полагается в школе ходить в наушниках, но в такой ситуации никто из учителей мне ничего не скажет.

На все вопросы я отвечаю: «Мне не хотелось бы это обсуждать». Это всегда так разочаровывает, как будто у каждого есть право знать, что происходит. Ко мне обращались несколько ребят классом младше, которые всегда приходили к Майку на тренировки, хотя он даже имен их не знал. Интересно, они по-прежнему будут болеть за него?

Раз уж на то пошло, этот ответ: «Мне не хотелось бы это обсуждать» — чистая правда.

Но, оказавшись замешанной в таком скандале, ты, видимо, становишься общественным достоянием, прямо как знаменитость, которую журналисты донимают вопросами о разводе, потому что весь мир считает, что имеет право знать.

Я делаю музыку погромче.

Анил и Кайл на несколько шагов впереди меня, идут по коридору к южному выходу — к нашему столику. Никто не пристает к ним с вопросами.

Они не знают, что я иду за ними. А если знают, то игнорируют меня.

Я не свожу взгляда с пола под ногами, отказываясь даже смотреть на всех желающих сочувственно мне улыбаться и задавать вопросы.

Джуни подходит сзади и берет меня под руку. От неожиданности я подпрыгиваю. Она осторожно вынимает из моих ушей наушники и шепчет:

— Это всего лишь я.

Я смотрю на наши переплетенные руки. Интересно, на смуглой коже, как у нее, сложнее или, наоборот, проще скрыть синяк? Я всегда очень бледная. На солнце в лучшем случае покрываюсь веснушками; в худшем — заливаюсь ярко-розовым румянцем.

— Идем! — Джуни тянет меня к южному выходу, где сразу за дверью стоит наш столик. Ее глаза широко раскрыты, вокруг зрачков тонкая зеленая полоска. — Я хочу сказать, мы там сидели столько же, сколько они, правда ведь?

Я вдруг понимаю, что кроме того дня, когда мы вместе ходили в библиотеку, не знаю, где эту неделю обедала Джуни. Может, она сидела с мальчиками, с Майком? Он был первым, с кем она целовалась, еще в восьмом классе, хоть и сказала, что это не считается, потому что поцелуй был на спор, у всех на глазах, и вообще Майк ей не нравился в этом смысле. Никто, кроме меня, не знал, что до него она ни с кем не целовалась, даже сам Майк. Джуни взяла с меня обещание никому не говорить, и я не говорила.

Когда мы выходим наружу, солнце светит так ярко, что у меня рябит в глазах.

— Я хочу сказать, — добавляет Джуни, — у нас столько же прав на столик, сколько и у мальчиков, скажи?

Она так говорит, как будто Майк проходит через развод, а столик — это ребенок, за опекунство над которым он сражается.

Я расцепляю наши руки. Мне плевать, что на этой неделе я почти каждый день пропускаю обед. Я и близко не подойду к тому столику.