Изменник

— Прости, я такая невоспитанная. Я была артисткой балета.

— Ты — балериной? Правда?

— Не слишком знаменитой, как ты понимаешь, — иронически улыбается Юлия. — Я с большим трудом прошла по конкурсу в Академию балета, хотя учиться мне очень нравилось. Обращались с нами довольно строго, зато мы чувствовали, что о нас заботятся. В восемнадцать лет я поступила в балетную труппу Казанского театра оперы и балета, но уже через пару лет стало ясно, что танцевать сольные партии я никогда не буду. Мне предстояло танцевать в кордебалете, пока не поседею и меня не выгонят на пенсию. Жизнь танцовщицы очень тяжела. Ну вот, опять ты улыбаешься, Аня, а ведь это так и есть!

— Я тебе верю.

— Я получала травму за травмой, да и в целом все складывалось не слишком удачно. В общем, неважно… А потом, понятно, началась война. И все полетело в тартарары.

— Да. — Анна кивает.

— А ступни у балерин — это ужас, — торопливо говорит Юля. — Ты бы видела мои. Прости, я на минутку…

«В Юлином повествовании слишком много пробелов», — думает Анна, доедая гарнир из риса. Чудесный рис, рассыпчатый, зернышко к зернышку и приправлен кардамоном. Даже если это неправда или только часть правды, Юлия в любом случае хочет, чтобы Анна поверила ее рассказу. И кто станет ее упрекать? У всех есть тайны за закрытыми дверями. О чем бы Юля ни умалчивала, несомненно, у нее есть на то причины. Главное, сейчас у нее все хорошо. Она встретила Георгия, она в безопасности. Анна смотрит, как Юлия возвращается из дамской комнаты. У нее элегантная походка, но, действительно, она чуть заметно прихрамывает. Так что по крайней мере в этой части ее история правдива.

— А потом ты встретила Георгия. — Анна побуждает Юлию продолжить рассказ, когда та снова садится.

— Да, спустя некоторое время. Но ты-то, бедняжка, постоянно была здесь, в Ленинграде?

— Да.

— А твои мама и папа?

— Мама умерла за несколько лет до войны, после того как родила моего младшего брата. Ну ты помнишь, Колю. Того, что играет на пианино.

— О господи, а я и не поняла. Я думала, он твой.

— Нет.

— Я даже не знала, что у твоей матери был еще один ребенок.

— Откуда тебе было знать? Сейчас ему шестнадцать, и он живет вместе с нами. С Андреем я познакомилась в блокаду. Тогда же умер мой отец.

— Бедный. А ты помнишь, как он сочинял для нас сказки и сшивал их в маленькие книжки?

Анна напрочь об этом забыла.

— Да ты должна помнить! Моя была в голубой обложке, а твоя — в красной.

— Нет, я… — Но стоит ей это произнести, как в памяти вплывает полузабытая картина. — Погоди, это была сказка о принцессе-волчице?

— Я знала, что ты не забыла! Она превратилась в волчицу, и все ее боялись, пока однажды в лесу она не повстречала маленькую заблудившуюся девочку. Девочка крепко обняла ее и зарылась в теплый мех, и хотя на дворе стояли жестокие морозы, она выжила. Девочка полюбила волчицу, но когда ее отец, взявший ружье и отправившийся на поиски, наконец их нашел, он не понял, что волчица защищала девочку. Он подумал, что она напала на нее, и застрелил волчицу. И как только она умерла, снова превратилась в прекрасную юную принцессу.

— С ума сойти! Ты так хорошо помнишь ее, Юля.

— Я не забыла ни одной из сказок твоего отца. Как бы мне хотелось, чтобы у меня по-прежнему была моя голубая книжка! Но она куда-то пропала, как и множество других вещей. А теперь он умер. Мне так жаль, Аня.

— Он был в народном ополчении. Его ранили. Мы пытались его выходить, но в тех условиях… У него не было шансов оправиться от такого ранения, — говорит Анна. Ей вдруг хочется, чтобы Юля знала, что ее отец был солдатом.

— Бедный, — снова говорит Юлия, рассеянно уставившись на дымящуюся папироску, которую закурила, как только вернулась за столик.

— А твой отец? — нерешительно спрашивает Анна.

— Он тоже умер, — отвечает Юля таким тоном, что дальше Анне не хочется ее расспрашивать.

Ей нужно заправить в машинку новую катушку ниток. Анна потягивается и зевает. Скоро вернутся Андрей с Колей.

Платье будет готово вовремя. Они с Андрюшей вместе пойдут на бал. Ни о чем другом она сегодня думать не собирается. Туфли, цветы, платье, сумочка и лучшая пара чулок. Ей до смерти осточертело всегда быть серьезной и осторожной, всего бояться. Ей тридцать четыре, и жизнь пролетает так быстро, что не успеет она оглянуться, как превратится в женщину средних лет.

Бездетную женщину средних лет. От одной лишь мысли об этом ее пронзает настолько острая боль, что ей приходится закусить губу. Женщину средних лет, трясущуюся над бедным Колей, который будет мечтать вырваться из-под ее опеки и зажить своей жизнью…

Нет. Они пойдут на бал. И все будет как в одной из волшебных сказок ее отца. Музыка, яркий свет, теплая ладонь Андрюшки, лежащая у нее на лопатке, когда он кружит ее в вальсе.

Волк. Волков. Как ни пытается она изгнать его из своих мыслей, он все равно возвращается. Ее желудок сжимается. «Я не стану думать о тебе. Это мой дом, и я тебя в него не приглашала!»

Было время, когда ее отец не мог уснуть, пока не рассветет. Он ложился, задремывал, но почти сразу же просыпался, вздрагивая всем телом. Вставал, наливал себе чаю, читал. Она настолько привыкла, что ночь он обращает в день, что ей это казалось нормальным. И только много позже она поняла, почему он мог крепко заснуть, лишь дождавшись наступления дня. Потому что они всегда приходят ночью, в час, когда ты слабее всего. Ночь за ночью он слушал, не раздастся ли на лестнице топот сапог: тем, кто обут в эти сапоги, совершенно наплевать, чей сон они потревожат. Топот и голоса. «Еще один этаж. Здесь. Эта дверь».

Он боялся, что из-за него их жизни тоже будут разрушены. Если бы она понимала это тогда, она бы больше ему помогала, или, по крайней мере, не проявляла такой нетерпимости. Ей остается только надеяться, что он так никогда и не понял, насколько ее раздражало, что он час за часом сидел, погруженный в мрачные раздумья, не вставая со стула, и начинал двигаться лишь для того, чтобы взять стакан с чаем, если она ставила его ему под руку. Он казался таким холодным и отстраненным, даже по отношению к Коле. Он бесконечно обдумывал свою жизнь. Могло ли все быть по-другому? Мог ли, должен ли он был поступить иначе?

Подобные вопросы никуда не вели. Они только парализовали его волю жить, любить, творить. Она знала: он чувствовал себя отрезанным от окружения. Ей казалось, она понимает, каково ему приходится, когда все вокруг отвергают и считают тебя неудачником, чьи произведения никто не станет печатать. Но теперь видит, что ничего не знала. Она была слишком молода, и хотя сама считала себя реалисткой, все еще была окутана тем коконом оптимизма, который оберегает юность. И лишь теперь, после его смерти, начинает его понимать.

Показывала ли она свою любовь к нему? Сейчас ее мучает этот вопрос. Она все время была занята. Ей нужно было заботиться о Коле, бегать по магазинам, стоять в очередях, прибираться дома. И еще она работала.

Но, возможно, ее вечная занятость только служила ему упреком в том, что его собственная жизнь полностью остановилась.

По крайней мере, она может утешаться тем, что окружила его любовью перед смертью. О господи! Может, и это не совсем правда. Она злилась на него даже тогда, потому что он отказывался бороться за свою жизнь. Она считала, что он полностью сдался задолго до того, как не осталось надежды на выздоровление. Оглядываясь назад, она понимает, что ее суждения не были здравыми. Да и быть не могли. Она была сама не своя от голода, холода и страха за то, что другие не выживут. Этот страх — что ты будешь последней, оставшейся в живых — был хуже всего. Страх рождал в ней гнев. Почему отцу позволено умереть, а она должна и дальше нести бремя жизни?

Но была и любовь, даже в те дни. Под конец будто распахнулось окно в его душу, и он позволил ей стать ближе. Он говорил с ней с нежностью, которой она не видела от него годами. «Я совсем не голоден, Анюта, душа моя, просто устал». Он улыбался и брал ее за руку. Все стало так просто. Она была его дочерью, и он любил ее. Ему больше не нужно было беспокоиться о том, какие беды он навлечет на нее, потому что он знал, что умирает.

Теперь, когда она понимает, как сильно он боялся, до нее дошел смысл и другого его высказывания, над которым она в то время ломала голову: «Как только я умру, обо мне сразу забудут». Он произнес это без следа горечи или обиды, на его губах даже играла легкая улыбка, как будто ему удалось добиться значительного успеха. Он имел в виду, что имя Михаила Ильича Левина скоро выветрится из людской памяти, и его семья будет в большей безопасности. Его больше не смогут вызвать ни на какую комиссию. Его произведения не станут разбирать по косточкам, чтобы потом отвергнуть. Ни один писатель не сможет предать его, чтобы спасти собственную шкуру. Больше не будет угрозы исключения из Союза писателей, которое, если бы случилось, могло бы открыть охоту на него и всех, кто с ним связан. Но человек, призрак которого не давал ее отцу спать по ночам, все еще жив. Тысячи, миллионы вокруг Сталина умерли, а он — будто бессмертный, как безжалостные древнегреческие боги. Они думают: «Конечно, он скоро умрет», но он все не умирает. А теперь еще и Волков.

Когда Андрей ей все объяснил, Анне пришлось признать, что выбора у него не было. Он должен был взяться за лечение мальчика. Спорить с Волковым было скорее опасно, чем бесполезно. Даже учитывая всю бессмысленность, с профессиональной точки зрения, этого решения. Волков бы просто подумал, что по какой-то причине, скорее всего, способной бросить тень на репутацию Андрея, он старается не иметь с ним дела. Хотя в глубине души он бы, конечно, понимал истинную причину и, вероятно, даже получал бы от этого удовольствие. «Им нравится держать нас в страхе, — думает Анна, — это делает их сильнее».

То, что Волков прицепился к Андрею, — одна из тех случайностей, от которых не могут уберечь никакие годы предосторожностей. Опухшая и покрасневшая нога ребенка — и все предпринятые ими меры безопасности летят к чертям. «Волков хочет меня. Он считает, что именно я должен присматривать за его мальчиком», — сказал Андрей.

Благоволение такого человека случайно и потенциально смертельно опасно, как раковая опухоль, что привела его ребенка в больницу. Андрюша сказал ей, что мальчика зовут Юра, но Анна отказывается называть его по имени даже наедине с собой. Тогда придется признать, что он действительно существует.

Она всегда была осторожна. Дважды обдумывала каждый шаг, молчала, когда хотелось высказаться, говорила, когда предпочла бы смолчать. Если бы она могла укрыть свою семью плащом-невидимкой, она бы так и сделала. Но это невозможно. Это глупейшее из заблуждений. Ее тошнит от всех этих фраз: «Не нарывайся на неприятности», «Веди себя тише воды ниже травы», «В закрытый рот муха не залетит».

Вранье все это. То, что ты станешь себя принижать, не будешь высовываться и попытаешь стать невидимой, никак тебя не защитит. Ты просто превратишься в пустое место, вот и все.

Анна складывает шитье, встает и идет в Колину комнату. Она бросает взгляд на часы, быстро подходит к пианино, опускается на колени перед банкеткой, поднимает крышку, достает стопку нот и аккуратно кладет ее на пол. Наклонившись вперед, она некоторое время сидит неподвижно, глядя в пустой нотный ящик, затем встает, возвращается в гостиную и роется в ящике с инструментами в одном из шкафов. Потом возвращается с небольшой отверткой в руке. Снова став на колени, один за другим она выкручивает шурупы, которыми крепится дно банкетки. Когда они достаточно ослаблены, она поддевает его, засунув отвертку в зазор между ним и стенкой, и, покачав ею, медленно вынимает.