Изменник

26

— Убедись, что она как следует захватила грудь. Вот так. Не позволяй ей жевать сосок.

Анна гладит девочку по голове. Головка горячая и хрупкая, как яйцо, из которого вот-вот проклюнется цыпленок. Малышка смотрит на нее и яростно сосет, недоверчиво, будто боится, что ей больше никогда в жизни не дадут молока.

Они так и зовут ее «малышкой», потому что все еще не придумали имени, хотя ей уже восемь дней. Она родилась в конце февраля, немного раньше, чем ожидали и Галина и Анна. Но им уже кажется, что она была с ними всегда.

— Может быть, Наташа, как думаешь? — спрашивает она у Гали, которая полощет в раковине подгузники.

— Мне лично не нравится. В школе была противная девочка, которая все время дергала меня за волосы, — ее звали Наташей.

— Это так трудно, правда? Столько имен вызывают какие-то ассоциации.

— Ты всегда можешь назвать ее Верой, — говорит Галина. Она не оборачивается, но по тому, как она внезапно замерла, Анна понимает, что для нее это важно.

— Не думаю, что смогу, — осторожно говорит Анна. — Я буду вспоминать о маме каждый раз, как стану называть ее по имени.

— Разве ты этого не хотела бы?

— Конечно. Но мне хотелось бы думать о малышке и о маме по отдельности.

Галя кивает и снова погружает руки в раковину.

— Когда вернется Коля, я спрошу у него, может быть, он что-нибудь надумал, — произносит Анна.

Коля встал на рассвете и отправился на их дачу, чтобы и там почистить и отремонтировать водосточные трубы, как он уже сделал у Гали. Ему нужно выходить из дома. Для него все это слишком: запахи молока, крови, детских какашек, замоченные в ведрах пеленки и развешенные сохнуть вокруг плиты детские одежки. Ему лучше на свежем воздухе, одному.

С рождением ребенка все изменилось. Коля стал принадлежать старшему поколению. Он теперь дядя; не Анин ребенок, а брат, и почти совсем взрослый.

— Не беспокойся, Аня, — сказал он ей сегодня утром, когда она лежала, качаясь, как на волнах, измученная, держа малышку на сгибе локтя. — Я позабочусь о тебе, пока Андрей далеко.

Он скучает, и она это знает. Его тянет прочь из дома, протаптывать дорогу в снегу. Ему просто необходимо что-то ремонтировать, что-то мастерить, — усмирять свое беспокойство деятельностью. Он городской мальчик, но пытается стать деревенским парнем, как будто считает, что Ленинград от него отвернулся.

Она не хочет задумываться о Колином будущем, потому что всякий раз, когда начинает о нем думать, в конечном итоге мысленно упирается в глухую стену: «Какое будущее мы ему уготовили?». Теперь это их жизнь. Ему приходится рубить дрова, топить печь, чинить все, что разрушилось за зиму, планировать весенние посадки, выполнять мелкие работы в обмен на яйца и мед. Ей хочется сказать ему, что это не навсегда. Он снова вернется к своей обычной жизни. Он сможет учиться, и когда-нибудь у них опять будет пианино. Но она ничего не говорит. Он не ребенок, чтобы успокаивать его обещаниями. Он не нуждается в ее утешении. Просто надевает ботинки и уходит по своим делам.

Анна гладит малышку по голове. Теперь та сосет хорошо. Прошлой ночью она просыпалась поесть каждые два часа, а Анна то задремывала, то выныривала из сна, чувствуя, как девочка тянет сосок и причмокивает губами. Она маленькая, ей нужно набирать вес. Когда она родилась, не верилось, что это тот самый большой, энергичный ребенок, который пинался у нее в животе. Она оказалась маленьким, скрюченным созданием с прилизанными темными волосиками и длинными паучьими пальчиками. Когда она открыла глаза, они были как кусочки неба, но более синего, чем то, что обычно бывает над Ленинградом. Она плакала, если ее оставляли одну, хотела, чтобы ее крепко прижимали к себе, будто она все еще у Анны в животе. Если протянуть ей палец, цеплялась за него так, будто больше никогда его не выпустит. Даже ступни ее ножек сгибались, когда Анна дотрагивалась до них, и она пыталась хвататься пальчиками ног.

Анна не может поверить, что когда-то думала, что ребенок — мальчик. Как только родилась девочка, эта мысль растворилась бесследно, словно никогда и не существовала. Малышка была собой и больше никем. Анна наблюдала за ней часами, глядя, как быстро сменяются выражения ее лица и как она подтягивает коленки к животу и кричит от боли, если поела слишком торопливо.

— Бедный мышонок, — проговорил однажды Коля, дотрагиваясь до ее щечки обратной стороной пальца.

— Она сильная, — сказала Галя. — С ней все будет прекрасно.

На ветках за ее окном нет снега. Анна уже видит приметы наступающей весны, хоть ее еще и заслоняет собой зима. Солнце греет сильнее с каждым днем. Вчера к полудню температура поднялась до плюс двух градусов, и на солнечной стороне веранды раздавалось равномерное кап-кап-кап тающих сосулек.

Она любит неотвратимость смены времен года. Никто не может этого отнять. Развороты газет и голоса на радио могут разглагольствовать о чем угодно, но они не могут заставить хотя бы один бутон распуститься или птицу свить гнездо.

Вчера Коля стоял на лестнице снаружи дома, у окна, ремонтируя водосток. Часть желоба покосилась, и нужно было ее приделать, пока снег не начал таять в полную силу, потому что тогда желоб оторвется от крыши под напором воды. Она лежала и смотрела на него, а Галя подавала ему инструменты и говорила, что делать. Он обернулся, глядя на нее вниз через плечо, и улыбнулся, не с обидой, как подросток, а с уверенностью взрослого мужчины. Из-за двойных рам ей было не слышно, что он говорит, но она видела, как шевелятся его губы, и поняла, что он сказал: «Не беспокойтесь, я знаю, что делать. Ступайте в дом, погрейтесь».

Он испугался, когда у Анны начались роды. Был вечер, и Галя отправила его к Соколовым. Он зашел проведать Анну перед уходом, нервно выглядывая из-за двери, как будто ожидал увидеть ее в луже крови. Она улыбнулась увереннее, чем чувствовала себя на тот момент, и сказала:

— Все хорошо, Коля. Утром, когда ты вернешься, ребенок уже будет здесь.

Утром, когда он вернулся, ребенок был здесь и спал возле кровати в старой колыбельке, которую Галя где-то откопала. Анна тоже спала. Коля уселся на венский стул, втиснутый между кроватью и стеной, и стал ждать, когда она проснется. Проснувшись, она сначала ничего не помнила, пока скрипучий плач ребенка не подтвердил, что все это правда.

— Хочешь взять ее на руки?

— Я не знаю, как, — сказал Коля.

— Подними ее осторожно и подложи руку ей под шею, чтобы поддержать голову.

— Она такая вихлястая!

— Да, я знаю.

Он сидел возле нее, держа малышку, которая скоро снова заснула.

— Они всегда такие маленькие?

— Не такая уж она и маленькая. Галя сказала, почти три килограмма.

— Она просто мышка. Я тоже был таким?

— Ты был крупнее, — проговорила Анна, вспоминая, как Колю дали ей в руки, пока их мать, мертвая, лежала на больничной койке. Они даже не успели увезти тело в морг.

— Я стал дядей, — сказал Коля, с сомнением трогая маленькую ступню.

— Действительно, — удивленно произнесла Анна. Она уже было начала думать о малышке как о Колиной младшей сестре.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Аня? — спросил он, смущаясь и не глядя на нее. — Может, ты чего-нибудь хочешь?

И она поняла, что это вопросы брата, а не ребенка.

Радиоприемник сломан. Анна этому рада, но Галя ужасно без него скучает.

— Я не могу без радио. Нужно его починить. Я спросила Дарью, может она знает кого-нибудь, кто может его отремонтировать, но она никого не знает.

Уж лучше тишина, считает Анна, чем то, что в последнее время передают по радио. Все больше и больше врачей арестовывают. Признания льются рекой. Они шпионы, предатели, убийцы в белых халатах, сотрудничающие с американской агентурой. Радиоголоса переполняются искусственным возмущением.

— Нужно знать, что происходит, — говорит Галина.

«Нет, — думает Анна, — не нужно. Можно волевым решением не позволять этому яду литься тебе в уши. Андрею не поможет, если я стану это слушать. Я должна думать о нем, а не об этих сумасшедших. Я хочу мысленно дотянуться до него. Если он думает обо мне в тот же миг, что я думаю о нем, наши мысли могут соприкоснуться».

— Галя, — произносит она вслух. — Как ты думаешь, Андрей уже получил те деньги?

— Должен был к этому времени.

— Но от него пока не было ни слова. Ни единого.

— Иногда заключенных лишают права переписки.

— А могут они в таком случае получать посылки, как думаешь? И отдают ли им их письма?

— Я не уверена.

Этот разговор повторялся уже много раз. Каждый раз они приходят к одним и тем же выводам — точнее, к их отсутствию, — и все-таки эти вопросы возникают в голове Анны каждое утро, как только она просыпается.

Малышка вдруг выпускает сосок и начинает кричать. Анна укачивает ее и пытается снова приложить к груди, но та яростно мотает головой. Кожа ее сначала наливается розовым, потом багровеет. Кулачки молотят воздух.

— Галя, что с ней не так?

Галина бросает стирку и подходит к дивану, на котором лежит Анна с ребенком. Твердой, уверенной рукой она щупает лоб младенца.

— С ней все нормально. Она просто разнервничалась. Знаешь, младенцы чувствуют, когда мать расстроена. Не надо было нам говорить об Андрее, пока ты ее кормишь. Подожди минуту, а потом попробуй приложить еще раз.

Вопли усиливаются, эхом отдаваясь от стен комнаты. У Анны вспотели подмышки. Она еще и плохая мать, ко всему прочему. Даже не может нормально покормить ребенка. Слезы обжигают ей глаза. «Дура, идиотка — не смей плакать…»

— Дай мне ее на минутку. — Галина берет ребенка на руки и отходит, мыча себе что-то под нос. Через некоторое время плач теряет свою силу. Малышка по-прежнему вздрагивает и икает, но начинает униматься.

— Вот так-то лучше. Сейчас ты успокоишься и продолжишь есть. Бедняжка, ей кажется, что жизнь тяжела. Некоторые малыши относятся к ней легко, а некоторые нет.

Галя укачивает малышку, раскачиваясь всем корпусом от бедра к бедру. Она выглядит как мать. В ее обращении с ребенком чувствуется профессиональная уверенность, но она смягчена нежностью.

— Вот и все, можешь ее забирать. Теперь она будет вести себя хорошо.

И она ведет себя хорошо. Вздрагивает всем телом, захватывает сосок, закрывает глазки и энергично сосет. Спустя минуту она приоткрывает один глаз и с упреком смотрит на Анну, но скоро вновь забывает обо всем, припав к источнику молока.

— Вот теперь она счастлива.

— Да, — говорит Анна, — совершенно счастлива.

Сердце ее сжимается от жалости, когда она смотрит, как малышка слепо сосет, сжимая и разжимая пальчики, пытаясь ухватить воздух. Теперь она счастлива.

— Я позабочусь о тебе, моя радость, — шепчет она. — Ничего не бойся. Я тебя никогда не оставлю.

Малышка ест, пока не засыпает. Ее ротик медленно отваливается от соска, но от него все еще тянется ниточка молочной слюны. Она причмокивает губами во сне. Ее тельце полностью расслаблено.

И тут раздается удар в дверь. Один, за ним другой. Затем удары сыплются градом, да так, что дверь сотрясается вместе с дверной коробкой. Анна в ужасе вскакивает. Малышка вздрагивает и, взметнув руками и ногами, заходится в пронзительном крике.