Изменник

21

Больше недели прошло с тех пор, как Андрей выпал с конвейера. Его пока не вызывают на допросы. Каждое утро его выводят из камеры в сопровождении двоих охранников. Это называется «санитарная повинность»: он должен опорожнить вонючую парашу, воспользоваться туалетом и умыться. Охранники держатся поблизости. Даже в туалете на двери есть глазок. Он ни разу не видел другого заключенного, но на второе утро, когда взял в руки обмылок с раковины, увидел, что на нем что-то нацарапано. Быстро, прикрывая его ладонью, он прочел надпись — «ПВН» — и тут же стер ее большим пальцем. Примерно секунду он не мог сообразить, что она значит, а потом понял, что это были инициалы. Другой заключенный пытается сообщить, кто он.

— Пошевеливайся!

В тот день ему не хватило времени. Охранники уже торопились отвести его обратно в камеру.

— Руки за спину! Пошел!

На другой день тоже не повезло, но на следующее утро ему удалось взять мыло, быстро нацарапать на нем свои инициалы — «АМА» — и положить обратно надписью вниз. Вряд ли кто-то из заключенных узнает его по инициалам. В Ленинграде еще был небольшой шанс, что тот, кого арестовали позже, мог знать о его аресте, но не здесь — не на Лубянке. Однако оставить свои инициалы все равно было важно. Ты не видишь других заключенных, и на тебя одного всегда приходится несколько охранников. Если бы его сначала не поместили в общую камеру, он бы и не знал о существовании этих людей. Лубянка давит на него всем весом. Она может уничтожить его в любой момент.

Если он умрет здесь, он умрет в одиночестве. Последними лицами, которые он увидит перед смертью, будут лица охранников. На воле он никогда бы не поверил, что инициалы, нацарапанные на куске мыла, могут быть настолько драгоценны. Здесь, когда знаешь, что другой человек идет на риск, пытаясь установить контакт, получаешь хоть какую-то надежду.

Следующий час он провел как на иголках. Если охрана обнаружит инициалы, его бросят в карцер или изобьют. Но спустя некоторое время, увидев, что тюремный день движется согласно заведенному порядку, он успокоился.

С утра, первым делом, как только проснется, он должен заправить постель и железными крючьями пристегнуть койку к стене. Одеяло тоже должно быть свернуто, а самому ему нужно стоять рядом для проверки. Не разрешается лежать на полу или спать в течение дня. Заключенные должны все время бодрствовать. Ему разрешено сидеть на стуле, но только если голова не клонится на грудь, а глаза не закрываются. Даже не мечтай сократить часы заключения сном! А тем, кого допрашивают, нельзя урвать и пяти минут, чтобы сон не придал им сил.

Каждое утро ему дают полмиски каши и наполняют кружку коричневой бурдой, которую охранники называют чаем. Ему выдают пайку черного хлеба на день. Как-то раз хлеб оказался белым. Он подумал, что кто-то, наверное, ошибся, но спрашивать ничего не стал.

Каждое утро, когда его выводят из камеры для гигиенических процедур, кто-то приходит и моет пол. Он ни разу не видел, как это происходит, но, когда возвращается, пол всегда чистый и влажный, и в камере пахнет хлоркой. На обед дают суп. Вечером — снова суп, жидкий, с несколькими кусочками картошки. Иногда в нем плавает чешуя, а на дне миски обнаруживаются склизкие рыбьи кости. Однажды ему попалась целая рыбья голова, уставившаяся на него бессмысленными вареными глазами. Суп всегда ужасно пересолен.

Охранники сменяются часто, однако он уже начал узнавать некоторых в лицо. Каждый день его выводят в маленький дворик, где ему разрешается двадцать минут ходить взад-вперед с конвоирами с обеих сторон. Но как странно, что они день за днем допрашивают и избивают его и в то же время сообщают, что у него есть право на физические упражнения, а если с воли ему кто-то перечислит на счет деньги, он может потратить их на необходимые вещи в тюремном магазине. Он может купить мыло, сигареты и кое-что из продуктов. Раз в неделю он имеет право помыться в бане. Система отлажена до мельчайших деталей. Каждый день, когда его выводят в туалет, ему выдают один листок бумаги. Смывать его нельзя: нужно выкинуть в металлическую корзину рядом с унитазом. Считается, что заключенные припрятывают бумагу и потом используют для передачи записок. Он не завидует охранникам, которым приходится проверять эти листки. Охранник должен опорожнять корзину каждый раз, как заключенный воспользуется туалетом. Вероятно, это делается для того, чтобы никто не догадался, сколько человек здесь содержится. «А может, они думают, что мы готовы писать друг другу записки дерьмом? Может статься, что они правы».

Двор для прогулок крошечный и окружен высокой стеной. Он всегда находится здесь один. Наверное, им приходится очень тщательно планировать расписание. Ясно, что смысл одиночного заключения в том, чтобы ты не только не мог встретить, но даже краем глаза увидеть других людей. Когда его ведут обратно в камеру, перед каждым поворотом охранник громко цокает языком. Это предупредительный сигнал, полагает Андрей. Языки у них, должно быть, болят к концу дня.

«Руки за спину! Пошел!»

Он попросил что-нибудь почитать, потому что смутно помнил, что в мемуарах узников царских времен часто говорится о том, как они все время читали стихи и обсуждали художественную литературу. Но, видимо, времена изменились. Ему сказали, что в праве читать книги ему отказано. Он спросил, может ли написать письмо, и ему сообщили, что он лишен права переписки до конца следствия по делу.

Он часто вспоминает лозунг, который смотрел с каждой стены, когда он заканчивал школу: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее». Андрей решил мысленно вернуться в мединститут и вспомнить все, начиная с лекций, которые читали ему на первом курсе. На Лубянке его память странным образом улучшилась. Может, из-за того, что ему совсем нечем заняться. В обычной жизни ему постоянно приходилось держать в голове, что он должен сделать в следующие пять минут, в следующие полчаса, на следующий день. Здесь ему нужно только следовать приказам, для пущей доходчивости сопровождающимся ударами, и память у него теперь работает иначе, чем раньше. Он просто сидит на стуле, концентрируясь до тех пор, пока не увидит нужную страницу своих конспектов. В любой момент он может ее перевернуть. Он чувствует запах скипидарной мастики, которой натирали полы в аудитории. Слышит, как нервно откашливается перед началом лекции один из профессоров, а другой говорит слишком быстро, проглатывая слова. А вот старый Акимов, диктуя, мог тянуть «пр-а-а-а-вое предс-е-е-е-рдие» целых полминуты. Все преподаватели снова стоят перед ним.

У Андрея всегда была привычка закрывать глаза, чтобы сосредоточиться; здесь он быстро от нее отучился.

«Не спать! Сидеть прямо!»

Сердечно-сосудистая система, нервная, опорно-двигательная. Он мысленно возвращается в анатомичку. Позже он проведет первое робкое обследование настоящего живого пациента. Материала хватит на пожизненное заключение, если распределить его правильно.

Пока он не думает об Ане, он может все вынести. Но иногда она застает его врасплох. Обычно перед тем, как заснуть или, наоборот, когда только проснулся. Он видит ее лицо — нежное, открытое. Чаще всего она сидит, склонившись над каким-нибудь занятием: чистит картошку, зашивает дыру у Коли на рукаве. Она поднимает на него взгляд и улыбается. Он видит, как округлился ее живот, как изменилось лицо. Оно пополнело, под глазами залегли тени. Она стала выглядеть проще, но красивее. А затем в его снах наяву ее глаза наполняются страхом. Она смотрит ему за плечо, на что-то, неясно маячащее у него за спиной. Она отшатывается, прижав руки к груди.

Он заставляет себя очнуться. Он заставляет себя перечислить все мускулы, которые необходимо задействовать, чтобы взять ручку и начать писать. После этого он мысленно возвращается к желтоватому скелету, который они изучали кость за костью, пока наконец не могли назвать любую, даже разбуженные посреди ночи. Конечно, они придумали смешное прозвище для своего скелета. И конечно, они не верили, что когда-то он принадлежал живому человеку, который так же просыпался, завтракал и мучился зимой от кашля, как и они.

На седьмую ночь в камере устраивают обыск. Охранник будит его, тряся за плечо, и приказывает встать посреди камеры по стойке смирно, а двое других тем временем начинают обыск. Они тщательно просматривают его постельное белье и верхнюю одежду, прощупывая швы, как будто ищут вшей. Полностью перетряхивают подушку и матрас. Когда с этим покончено, поднимают шконку и заглядывают под нее. Сдвигают с места парашу, осматривают стены и пол.

— Снять все с себя!

Андрей снимает с себя нательное белье, которое также изучают подробным образом.

— Раздвинуть ноги! Наклониться!

По крайней мере, на этот раз с ними нет «врача». Они заглядывают ему в рот и в уши. Заставляют поднять обе руки над головой и уронить их. Они набрасываются на рыбью кость, которую он выловил из супа в надежде когда-нибудь сделать из нее швейную иголку, если он, конечно, найдет что-то, чем можно проткнуть ушко. Они даже не пытаются изображать искусственный гнев. «Этого и следовало ожидать!» — говорят их лица. Вскоре обыск закончен, и он может снова одеться. Охранники уходят, захлопывая за собой дверь.

Сейчас ночь, но какая часть ночи? Всю последнюю неделю ему везло. Ритм тюремной жизни из сменяющих друг друга приемов пищи и умываний позволял ему следить за временем. А сейчас может быть как полночь, так и четыре часа утра. Тут можно сойти с ума, пытаясь отыскать в происходящем хоть какой-то смысл. Зачем вдруг обыскивать его камеру? Возможно, это тоже часть распорядка.

«Незапланированные обыски следует проводить в середине ночи, после того как охрана убедится, что заключенный находится в фазе глубокого сна».

Теперь ему не уснуть. Сердце колотится от не находящей выхода ярости. Он мог бы сбить ее, прогулявшись быстрым шагом, но ему даже нельзя походить по камере. Между отбоем и утренней побудкой заключенные должны, не вставая, лежать на койках, укрывшись одеялом и высвободив поверх него руки. Если человек перевернется во сне и подложит ладонь под щеку, тут же раздастся окрик охранника: «Руки!»

Отбой является сигналом к тушению света, но в действительности он никогда не выключается. Иногда лампочки становятся очень тусклыми, такое часто происходит днем. Наверное, это как-то связано с нагрузкой на электрическую сеть. По ночам лампочки светят ровно и ярко, как дополнительные глаза, наблюдающие за заключенными.

Может, они устроили обыск, потому что снова собираются вызвать его на допрос. «Очень важный гость» так и не материализовался. А может, они просто хотят запугать его.

Теперь, когда распорядок его жизни в камере нарушен, он кажется бесценным. Ничего хорошего в нем не может произойти, но пока не случилось и ничего плохого. Параша, каша, суп, прогулка, параша, суп, стук в дверь, глаз охранника в глазке — он привык и научился с этим мириться. Даже одиночество он переносит не так уж плохо.

По ночам он отправляется домой, в Иркутск, продираясь сквозь желание думать об Ане и выныривая по ту сторону этого желания, в своем детстве. Он не должен о ней думать. Воспоминание о ее теплом податливом теле, прижимающемся к нему во сне, заставляет испытывать страх за нее. Что, если ее тоже арестовали? Что, если они заставили ее раздеться догола, обнажив беременный живот? Что, если они обыскивают Аню так, как обыскивали его, допрашивают ее, отправляют ее на конвейер?