Изменник

Они напоили Митю водой, и он провалился в сон.

— К утру будет в полном порядке, — заявил Костя, что, по мнению Андрея, было чересчур оптимистично. — Оставь его пока, иди сам поспи.

Но стоило Андрею улечься, как позади него послышалось: «…Яко не погубил еси нас со беззаконьми нашими, но человеколюбствовал еси обычно, и в нечаянии лежащия ны воздвигл еси…»

«Значит, они все еще сажают верующих, — подумал Андрей. — Странно, что нужно было оказаться в тюрьме, чтобы начать понимать, что происходит на самом деле. „Воздвигл еси“… Он действительно в это верит?» Голос молящегося журчит, как ручеек.

«Теперь я, наверное, смогу уснуть», — подумал Андрей.

«Тебя допрашивают целой командой»… Значит, об этом стоит знать, а иначе Костя не стал бы ему рассказывать. Он показался ему приличным человеком…

Но тут от дверей снова донесся какой-то шум. Тела напряглись. Головы высунулись из-под одеял. На этот раз выкрикнули его имя.

— Алексеев А. М.!

— Здесь.

— На выходе вещами.

Но в отличие от большинства заключенных, у него нет узелка с личными вещами. «В этом нет необходимости», — сказали они, когда забирали его. Может, они всегда так говорят. Аня найдет способ переправить ему посылку. Он подумал, что заключенным, наверное, можно отправлять и деньги, но надеялся, что она этого делать не станет. Без его зарплаты ей едва будет хватать на себя и Колю.

Несколько пар глаз наблюдали, как его уводят. Охранники казались сердитыми и возбужденными, как будто их заставили выполнять лишнюю работу. Наверное, что-то пошло не так.

Охранники промаршировали с ним по коридору и через дверь вышли на лестницу. На черную лестницу, не такую широкую, как та, по которой он поднимался раньше.

Они стали спускаться вниз, пролет за пролетом. Лампочки в проволочных клетках были прикручены к стенам, окон не было. Андрей начал считать ступеньки, пытаясь вспомнить, сколько ступеней вверх он прошел до этого. Явно не так много, как сейчас. Теперь они в самом низу. Охранники открыли тяжелую дверь, за ней еще один коридор с низким потолком и тусклым освещением. Они остановились напротив двери в камеру, обитую тремя стальными полосами. Один из охранников, отперев дверь, втолкнул его внутрь.

Камера, очень маленькая, но чистая, была заполнена таким же слабым свечением, что и предыдущая, двухместная. Окна в ней не было. Вместо кровати имелась деревянная полка, откидывающаяся от стены, еще более узкая, чем в той камере. На ней лежал тонкий соломенный матрас и подушка, которую Андрей, тщательно осмотрев, положил на пол. По крайней мере, бак здесь был накрыт крышкой.

Он лег на спину. Брякнула заслонка глазка, и кто-то, не мигая, уставился на него. Его сердце начало учащенно биться, но спустя несколько секунд тот, кто наблюдал за ним, застучал сапогами по коридору, удаляясь прочь. Теперь он был один. Было так утешительно чувствовать себя «в одной лодке» с такими же, как он, мужчинами, так же, как он, оторванными от своих жизней. Андрей успел обменяться с Костей всего несколькими словами, но их беседа кажется ему сейчас еще драгоценней, чем в тот момент, когда она происходила. «Где тут доктор? Сюда. Дайте ему пройти».

От этих слов на него дохнуло нормальной жизнью. Если человек испытывает недомогание или боль, ему нужен врач, и остальные расступаются в стороны, чтобы дать ему приблизиться к больному. И врач подходит к нему не для того, чтобы оскорбить и унизить, а для того, чтобы исцелить.

Хорошо, что Костя был смотрящим, готовым взять на себя организационные вопросы и следить за тем, чтобы люди вели себя по-людски. Андрей подумал: «Интересно, его избрали сокамерники?» И это, опять же, было утешительно. Хорошо, когда кто-то может выступить от твоего имени.

Теперь Андрей понял, в чем была ошибка охранников и почему они так задергались. Его не должны были бросать в общую камеру. Вероятно, кому-то придется за это поплатиться. Он должен был находиться в одиночке, в самом чреве тюрьмы, не зная, что происходит, и, главное, не зная, что он не одинок.

«Интересно, за что здесь Костя», — подумал он. А все остальные? Его собственный арест в этом свете предстал чем-то заурядным, а не необычайным и жестоким ударом судьбы, каким он ему казался после первого телефонного звонка, когда ему запретили являться на работу. Он не был исключением, как он думал. Множество других тоже, должно быть, считали себя порядочными людьми, профессионалами своего дела, достойно выполняющими свою работу, — до того, как раздался тот самый долгий звонок или оглушительный стук в дверь, который мог бы перебудить весь дом, потому что им на это наплевать. В той камере на двоих было десять человек. Должно быть, они заметают людей сотнями.

Шаги в коридоре снова стали приближаться. Но на этот раз охранник прошел мимо, не проверив его.

Он научится различать их по шагам. Он выяснит, кто еще находится с ним в этом же коридоре. Да, он сидит в одиночке, но знает, что не одинок. Здесь множество людей, и даже если он не может их увидеть, он все равно знает, что они здесь. Андрей закрывает глаза. Ему мерещится стук в стену, но звук настолько слаб, что, скорее всего, он его просто вообразил. Он напрягает слух, но стук растворяется в биении его собственного сердца. Сон устремляется к нему с такой скоростью, с какой земля летит навстречу человеку, выпрыгнувшему из самолета.

Андрей уже третий день на конвейере. Ноги у него до того распухли, что когда ему приказывают идти, они не слушаются. Двое охранников, каждый со своей стороны, держат его под руки, ухватив выше локтей. Они быстро выволакивают его из комнаты для допросов и тащат по коридору. Голова его падает вперед, колени подгибаются до самого пола. Он знает, что должен держаться на ногах, но, хотя и прилагает сверхчеловеческие усилия, стоять больше не может. Охранники волокут его в другую комнату, где также находится стол, сидящий в тени человек и яркое озеро света, в котором он должен стоять.

— Встать! Встать, тебе говорят, сучий потрох!

Они матерят и осыпают его ударами, и все равно он не может держаться прямо. Следователь встает из-за стола, обходит его, берет тяжелый графин с водой, подходит и выплескивает воду Андрею в лицо.

Андрей открывает рот. Поток воды, смешанной с кровью, стекает по его лицу. Он высовывает пересохший, потрескавшийся язык и слизывает воду. Охранник бьет его в спину.

— Стоять! Стоять!

Лица охранников и следователя сливаются в одно, а графин, наоборот, расплывается и двоится. Вот графинов уже два, теперь их четыре, все они сверкают резкими гранями в льющемся сверху слепящем свете.

Он лежит на полу в камере. Вытягивает пальцы, пробует ими пошевелить. Они толстые как сардельки. Одежда насквозь промокла от воды, крови и, наверное, мочи. В камере стоит смрад. Он спал.

— Но помилуйте, — мягко говорит голос, — вы умный человек, и прекрасно понимаете, что во всем этом нет никакой необходимости. Вы можете прекратить это в любой момент. Стоит сказать лишь слово. Надо ли устраивать бучу из-за какой-то ничтожной подписи? Она в действительности не так и важна. Проблема в том, что мои коллеги не настолько понимающие люди, как я. Я и так прилагаю все силы, чтобы их урезонить, и надеюсь, вы это оценили, но боюсь, не смогу продолжать в том же духе слишком долго. Давайте-ка еще раз взглянем на этот несчастный документ. Я просто понять не могу, против чего вам тут возражать. Бродская уже во всем созналась. Ей так не терпелось облегчить душу, что мы не успевали записывать. Русов все подтвердил. Позже мы устроим вам с ним очную ставку, хотя это, конечно, расстроит такого приличного человека, как Русов. Но факт в том — и почему его не признать? — что вы были глиной в руках Бродской. Это ведь она все задумала, правда? Мы только просим признать ваш вклад в это дело, а он, давайте взглянем правде в глаза, вовсе не такой значительный. Как только все окажется на бумаге, скрепленное вашей подписью, для вас все станет намного легче.

Большая часть показаний, как вам известно, у нас уже есть, ведь вы их читали. Но все еще остаются некоторые детали, требующие уточнения. Ох уж эта Бродская! Не стану говорить, что я о ней думаю, поскольку ей это вряд ли польстит. Вы не виноваты, что попались к ней на удочку. Вам нужно лишь признать свою роль в этом, а она, будем говорить откровенно, весьма ничтожна, и тогда мы сможем начать подчищать последствия этого грязного дела. Я смогу пойти домой, вы сможете спать по ночам, и в целом все начнет выглядеть значительно лучше.

Слова барабанят вокруг Андрея, как капли дождя. Он думал, что все еще лежит на полу в камере, но похоже, он здесь, стоит перед столом Дмитриева. Охранники на этот раз подвели его намного ближе к нему. Свет бьет ему в лицо, слепит глаза.

Дмитриев достает папиросу из лежащей перед ним пачки, закуривает и с наслаждением выпускает дым.

— Простите, так грубо с моей стороны. Вы курите?

Андрей смотрит прямо перед собой. Теперь он его знает. Если он заговорит, Дмитриев на чем-нибудь его поймает. Поначалу Андрей пытался изложить историю лечения Юры Волкова со своей точки зрения, но вскоре понял, что никого из его следователей она не интересует. Факты вызывали у них раздражение, которое приводило к лишним побоям. Костя был прав: ничего не говори, ничего не подписывай, отрицай каждое слово, которое они пытаются тебе приписать.

Андрея качнуло. Охранник тут же вздергивает его вверх. В ушах нарастает шум, но это не обморочное состояние, он просто потерял равновесие. После удара в левое ухо в ушной улитке скопилась жидкость. Это временное явление.

— Не стесняйтесь. Закуривайте. Я знаю, вам хочется. Я прикажу, чтобы прислали какой-нибудь еды. Как насчет куриного салата с зеленью? Звучит аппетитно.

«Звучит как полное вранье, — думает Андрей. — С зеленью, посреди зимы! Мог бы, по крайней мере, придумать что-то более правдоподобное». Андрей облизывает распухшие, потрескавшиеся губы.

— А может, бокал вина?

А может, Дмитриев действительно тронулся умом после стольких лет этого безумия? Время, которое Андрей провел, валяясь без сознания на полу камеры, пошло ему на пользу. Теперь он снова может собраться с мыслями, а то он уже переставал различать границы между явью и бредом.

Дмитриев, наверное, опустил лампу. Она светит вниз, и теперь, когда она не ослепляет Андрея, он может хорошо рассмотреть его лицо. Он улыбается, выглядит опрятным, воспитанным, вежливым. Наверное, в перерывах между допросами принимает душ. Как бы широко он ни растягивал губы в улыбке, он никогда не показывает зубов.

— Ну хорошо, хорошо, — говорит он Андрею с усталой, терпеливой усмешкой, как будто Андрей какой-нибудь провинившийся школьник. — Вы не хотите куриного салата. Курить вы тоже не хотите. Тогда с вами все. Позже ожидайте визита. Вас посетит один очень важный гость. Вам захочется предстать перед ним в наилучшем свете.

Конвоиры пинают Андрея, чтобы он шел по коридору. Все это входит в правила игры. Дмитриев должен вести себя вежливо, благоухать одеколоном и дорогим табаком. Лысый, Башкирцев — выкрикивать матюги визгливым истеричным голосом и каждый допрос завершать словами: «Я тебя достану, ты понял? Я тебе все кишки выкручу, ты у меня кровью срать будешь!» Третий следователь, Фокин, въедлив как крыса. Он тыкает пальцем в любую фразу в показаниях и начинает выворачивать ее на все лады нудным голосом, который разъедает Андрею мозг, как кислота.