Изменник

Иногда, правда, об особо прогремевших арестах следовало говорить громко и драматично, чтобы доказать, что в тебе нет ни капли сочувствия к тому, кого арестовали. Анна была достаточно взрослой, чтобы запомнить убийство Кирова в тридцать четвертом. И хотя ей было всего шестнадцать, она помнит и громкие публичные заявления, и тайные перешептывания. Она даже помнит анекдот, который продолжал ходить годы спустя: «Если всех, кто убил Кирова, выставить в шеренгу, она покроет расстояние от этого места до Кремля». Вслух, конечно, говорили совсем другое: «Вы слышали? Филиппова арестовали». И затем осторожно, с оглядкой: «Оказалось, он был сочувствующим троцкистам. Но лишь теперь все вышло наружу. И как только ему удалось меня провести!»

Сейчас они иногда говорят о «срывании масок». Это выражение наводит Анну на мысль о зловещем бале-маскараде. Возможно, они используют такое выражение по отношению к Андрею. Конечно, самый обыкновенный коллега может внезапно оказаться шпионом, саботажником, вредителем. Если вы до сих пор этого не поняли, то где вы все жили?

«Вы слышали? Доктора Алексеева арестовали. К счастью, ему не всем удалось втереть очки».

Анна прижимается щекой к каменной колонне у входа. Ее шершавая, холодная поверхность успокаивает: «Я всего лишь камень. Чего вы от меня хотите — сочувствия? Я здесь просто для того, чтобы поддерживать дом, и больше ни для чего».

Ребенок шевелится в животе. Бедняжка, ничего-то ты не знаешь. Лишь продолжаешь расти, слепо и уверенно. Не сдавайся ни на секунду, и я тебе обещаю, что тоже не сдамся. Подожди минутку. Сейчас мне станет лучше, и мы пойдем домой. Просто твой папа…

Она пошлет ему денег. У них есть вещи, которые можно продать. Деньги пересылать разрешается.

Анна вдруг вспоминает женщину, которая раньше работала в садике помощницей повара. Длинное, загрубевшее лицо, полностью лишенное женственности. Кожа задубевшая, как кора дерева. Она обладала могучими руками, и мускулы бугрились на них, когда она тягала тяжеленные кастрюли с супом. Однажды Анна спросила ее, есть ли у нее дети. Муся хохотнула грубым, лающим смехом, шлепнула на стол буханку хлеба и начала ее резать. «Мне хватило ума этого не делать, — сказала она. — Какой смысл? От этого только раскисаешь, как тряпка, а потом не можешь собраться с силами и двигаться дальше».

Анна не видела ее много лет. После войны она не встретила ее ни разу. Муся просто исчезла однажды: не пришла на работу, а на ее место так никого и не взяли. Но Анна помнит кое-что еще. Если кто-нибудь начинал дрожать и жаловаться, Муся говорила: «Холод? И это вы называете холодом?»

Если бы Муся была сейчас здесь, она бы сказала: «Беда? И это ты называешь бедой? Посмотри на себя: тебе хватает еды, дома тебя ждет теплая постель. Какой смысл жаловаться? От этого только раскисаешь, как тряпка, а потом не можешь собраться с силами и двигаться дальше».

Только бы его не изувечили. Только бы ему удалось сберечь силы.

Это второй день Андрея на конвейере. Он стоит в круге света, настолько резкого и ослепительного, что следователь представляется ему темным пятном на противоположной стене. Если Андрей закрывает глаза, он орет на него, а один из охранников отвешивает ему пощечину. Рана на голове снова открылась, и из нее идет кровь.

Его допрашивают трое, посменно. Дмитриев только что заступил на дежурство. У него тихий голос и сочувственные манеры. Он прищелкивает языком всякий раз, как охранник ударяет его, но, конечно, не пытается этому воспрепятствовать. Это лишь одна из тех неприятных, но необходимых мер, о которых цивилизованному человеку остается только сожалеть. Увы, не в его силах это изменить!

Дмитриеву нужна помощь Андрея, тогда и он, в свою очередь, сможет ему помочь. Он ведь, конечно, это понимает? Андрей наклоняет голову в сторону. Ему не видно стопки бумаг у Дмитриева на столе, но он знает, что она там, и что в этой стопке. Основной документ — это показания Андрея. Они полностью готовы, отпечатаны и ожидают только его подписи. Есть там и свидетельские показания, но Андрею не дали с ними ознакомиться. В начале его первого полного допроса ему разрешили прочитать собственные показания. Тогда тоже дежурил Дмитриев. Он сидел за столом и наблюдал за Андреем со скрещенными на груди руками и выжидательным выражением лица. Тогда настольная лампа даже не была включена. Андрей мог ясно видеть всю комнату: стол, блестящий темно-коричневый пол, маслянисто-зеленую, как будто все еще влажную, краску на стенах. Окон в комнате не было. Он медленно читал документ, изучая каждый параграф. Ярость постепенно закипала в нем, но он продолжал водить глазами по строчкам и спокойно переворачивать страницы. «Не спеши, — говорил он себе. — Спешить тебе некуда, тем более что каждая секунда, проведенная за чтением, — это секунда, когда они тебя не допрашивают».

Они допустили ошибку, когда впервые привезли его в тюрьму, по крайней мере сейчас он понимает, что это было ошибкой, судя по тому, как старательно теперь его ограждают от контактов с другими заключенными. Андрей понимает, что их изначальный план — заставить человека почувствовать себя в полном одиночестве. Когда поздно ночью он прибыл в Москву, его засунули в фургон с надписью «Хлеб» и прямиком отвезли на Лубянку. Он был твердо уверен, куда они едут. На этот раз он знал, чего ожидать. Его оформили, а потом втолкнули прямо в камеру, полную спящих тел.

Действительно полную. На полу не было даже свободного сантиметра, не говоря уже о месте, куда можно было бы прилечь. Тусклый зеленоватый свет лился из лампочки в проволочной оплетке на потолке. Несколько спящих притулились на двух узких койках, прикрепленных к стенам, но остальные лежали на полу. Их было человек восемь или десять, затолканных в двухместную камеру, где воняло потом, мочой и испражнениями. В нескольких сантиметрах от спящих стоял не закрытый крышкой большой санитарный бак. Воздух был полон вздохов, стонов и бормотания.

Лечь не было никаких шансов, ну и неважно. Он может постоять у двери. Но вдруг на одной из коек кто-то зашевелился и сел.

— Тебя только что привезли? — прошептал человек.

Отросшие волосы свисали ему на лицо, а глаза его были посажены так глубоко, что Андрей не мог прочитать их выражения.

— Да.

— Перевели из другой камеры?

— Нет. Из Ленинграда.

— Понятно.

Андрей не понял, почему у него изменился тон, когда он услышал, что его перевели из Ленинграда, а не из другой камеры здесь же, на Лубянке. Позже он узнал, что среди заключенных есть стукачи, которых постоянно подсаживают из одной камеры в другую, чтобы они выуживали различную информацию.

— Где твои вещи?

Андрей указал на пальто.

— Это все.

— Что ж, красивое и теплое. Ложись сюда, — показал он куда-то, но Андрей не смог разглядеть там пустого места.

— Ничего, я постою.

— Не будь дураком, из-за тебя опять припрется охрана. Здесь ложись, рядом с парашей. Тебя как зовут?

Андрей представился, и тот кивнул.

— А я Костя Рабинович. Здешний смотрящий. Завтра утром мы тебя определим. Кто по профессии?

— Я врач.

— Врач, говоришь? Можешь оказаться полезен. Я сам инженер.

Андрей осторожно пробрался мимо спящих тел. Он опустился на пол, и один из мужчин подвинулся, бурча и вздыхая. Андрей старался не двигаться, стиснутый с обеих сторон мужскими телами. Он с самого детства не спал так близко ни с кем, кроме Анны. Воздух был вонючим, но холодным, потому что маленькое зарешеченное окно было приоткрыто. Он ничего не имел против холода, иначе в камере из-за вони и жара стольких тел было бы невыносимо находиться. Он попытался съежиться. Завтра он снимет свитер и подложит его на ночь под голову вместо подушки, а сейчас ему просто не развернуться.

Инженер! Возможно, тут полная камера хирургов, архитекторов и морских биологов. Андрей втянул голову в плечи. Мужчина рядом с ним застонал, перевернулся и снова затих.

Андрей не мог уснуть. Он тихо лежал, прислушиваясь к звукам вокруг. В дальнем углу камеры кто-то рыдал во сне. Так продолжалось какое-то время, пока не послышалась возня. Другой мужчина сел, грубо выругавшись, и двинул спящему в спину: «Заткнись уже, слышь?»

Время от времени кто-нибудь вставал и пробирался к параше. Звук льющейся мочи, казалось, длился до бесконечности. У Андрея крутило живот, но это от нервов. Он может подождать до утра.

Внезапно снаружи камеры донесся взрыв голосов. Какой-то мужчина зашелся криком. Как можно так долго кричать, не переводя дыхания? Волосы у Андрея на затылке встали дыбом. Постепенно крик перешел в вой. Послышался грохот и удар, как будто что-то тяжелое швырнули на пол. Охранники орали и матерились. Раздались глухие звуки ударов по телу. Мужчина начал визжать, как собака, которую душат строгим ошейником. Постепенно шум начал спадать и наконец стих. В камере тоже стало тихо. Наверняка большинство проснулись, но никто не заговорил.

Андрей нарочно заставил себя прочувствовать напряжение в плечах и руках. Он напряг мускулы еще сильнее, а затем постепенно начал их расслаблять. Делая это, он перечислял про себя их названия: передние дельтовидные мышцы, боковые, задние, ротаторы плеч, бицепсы, трицепсы… Снова и снова он напрягал и расслаблял их, стараясь не побеспокоить соседей. Понемногу камера опять наполнилась прежними, теперь кажущимися мирными, звуками. Кто-то пернул, кто-то пробормотал непонятное спросонья быстрым испуганным голосом, как будто что-то кому-то объясняя.

Андрей ожидал, что его поместят в одиночную камеру. А здесь, конечно, намного лучше. Они тут все в одинаковом положении и до какой-то степени организованы. Костя сказал, что он смотрящий. Он провел здесь уже некоторое время, судя по отросшим волосам.

Вдруг в двери заскрежетал ключ, и она распахнулась настежь. Двое охранников швырнули в камеру мужчину, тут же отступили назад и захлопнули дверь. Заключенный упал вперед, прямо на спящих. Мужчины начали с руганью подниматься, но Костя уже был на ногах.

— Лягте на место. Где тут доктор? Сюда. Дайте ему пройти.

Андрей встал. На этот раз ему было легче пересечь камеру. Мужчины подвинулись, и он смог опуститься на колени рядом с лежащим без сознания. Пульс у него был частый, но слабый. Он приложил ухо к груди заключенного и прослушал сердце.

— Он в обмороке. Вызовите охрану и попросите принести нашатырного спирта.

— Вызовите охрану! Ты что, не можешь привести его в чувство? Он просто был на конвейере, вот и все.

В конце концов тот пришел в себя. Ноги и ступни у него ужасно распухли. В слабом освещении лицо его выглядело перекошенным, с подбитыми глазами, потрескавшимися губами и распухшим языком. Андрей подумал, не тот ли это мужчина, который кричал в коридоре.

— Он был на конвейере целых пять дней, ничего удивительного, — сказал Костя. Они продолжали разговаривать все тем же почти беззвучным шепотом.

— А что это такое?

— Тебя допрашивают целой командой. Ты не спишь и все время стоишь. Иногда они переводят тебя из одной комнаты в другую, чтобы дезориентировать. Митя уже в третий раз на конвейере, но им так и не удалось его расколоть. Он крепкий орешек, и они, понятно, не слишком довольны этим. Он просто на все отвечает «нет». Это тяжело, но только так и возможно выжить. Стоит тебе начать все подписывать, и тебе конец.