Изменник

22

Конечно, за широким дубовым столом сидит Волков. А кого он ожидал увидеть? Волков, суровый, с бесстрастным выражением лица, по которому ничего невозможно прочитать. Охранники отдают честь и становятся смирно по обе стороны от Андрея.

— Сопровождающие, ждите за дверью.

Андрей слышит, как Головастый издает было протестующий звук и быстро сглатывает, когда Волков бросает на него взгляд. Жирные складки на шее Головастого трясутся, когда он поворачивает кругом. Он так быстро идет к двери, что чуть не спотыкается о собственные ноги. Белка секунду стоит с открытым ртом, потом бросается следом. Дверь захлопывается. Волков и Андрей одни в комнате.

— Редкостные красавцы, — замечает Волков. — Не могу сказать, что гордость Лубянки. Им требуется переподготовка. Они хорошо с вами обращаются?

Андрей не двигается с места и не отвечает.

— Садитесь, — говорит Волков.

Андрей пересекает комнату по диагонали и выдвигает стул, на который указал Волков. Тот, конечно, ниже, чем стул Волкова. Достаточно пробыть в тюрьме совсем недолго, чтобы выучить их маленькие хитрости. Он садится, и Волков окидывает его взглядом с головы до ног. На его лице ясно отражается, как ухудшились физическое состояние и внешний вид Андрея. Тусклые волосы, ссадины и синяки, отвисшие мешки под глазами. Одежда в пятнах, ботинки без шнурков.

— По правде говоря, Андрей Михайлович, я бы вас не узнал, — произносит он наконец.

Андрей смотрит в сибирские глаза Волкова. Кем он прикинется сегодня? В нем нет ничего от Юриного отца. Это лицо сурового, вышколенного офицера верхушки МГБ, который находится на своей территории. И в то же время Волков умеет создать иллюзию близости. Он заставляет тебя чувствовать, что ты ему чем-то обязан, даже если это всего лишь ответ на вопрос.

Андрей глубоко вздыхает. Слышит, как вздох эхом отдается в комнате, но сдержать его не может. Ему нужно взять себя в руки. Он должен быть таким же сильным, как Волков.

— Так в этом же и смысл, — говорит он, — выглядеть так, когда сидишь на Лубянке.

Волков вскидывает брови.

— Смысл, как вы его называете, в том, чтобы посмотреть, что останется, когда сорваны все маски, — отвечает он.

Волков опускает взгляд на папку, лежащую перед ним на столе, открывает ее и с сосредоточенным видом изучает верхний лист. Он чувствует себя абсолютно свободно. Но так и должно быть: в обстановке камер и допросов он как дома. «Они для него как для меня рентген и больничные койки, — думает Андрей. — Мы оба профессионалы. Я могу работать в любой больнице, он — в любой тюрьме».

Волков поднимает взгляд. Смотрит в глаза Андрею.

— Вы не были с нами откровенны, — говорит он без нажима.

Андрей не отвечает. Он чувствует резкий выброс адреналина в кровь, но заставляет себя сидеть неподвижно.

— Вам следовало рассказать нам о Бродской. Все равно все выйдет наружу, расскажете вы или нет. Пока мы с вами беседуем, весь заговор уже разоблачен. Вредители и террористические элементы выявлены благодаря бдительности народных дружинников.

Волков говорит торопливо и невыразительно, будто проговаривает положенный текст, но никаких эмоций в него не вкладывает. Андрея начинает знобить. Его руки, беспомощно висящие вдоль тела, наливаются свинцом. Если он заговорит, он приговорит сам себя, если промолчит, эффект будет тот же. Впервые его охватывает ужас. Врач внутри него наблюдает. Страх такого рода — не эмоция. Это вирус, проникающий в каждую клетку тела, пока ты пытаешься сохранить ясность мыслей. Он на Лубянке и, вполне возможно, никогда отсюда не выйдет. Ане пришлют официальную бумагу: «Приговорен к десяти годам одиночного заключения без права переписки». Иными словами, отведен в подвал Лубянки и убит выстрелом в затылок.

— Убийцы в белых халатах, — говорит Волков, глядя Андрею в лицо.

— Что?

«Молчи, дурак. Зачем ты ему отвечаешь?»

— Убийцы в белых халатах, — повторяет Волков, медленно и членораздельно. — Как вам такая формулировка?

Андрей чувствует, как шестеренки у него в голове проворачиваются вхолостую и не могут сцепиться.

— Вы умный человек, — говорит Волков, — и понимаете, о чем я. Мы только начинаем осознавать масштабы всего дела. — И он разводит руками — широкий жест, в котором сквозит бесконечная усталость. — На эти преступления обратили внимание на самом высшем уровне. Вы еще оцените весь смысл происходящего.

Голова Андрея пульсирует от боли. Может, у него начались галлюцинации из-за травмы головы? На самом деле нет ни Волкова с его безумными речами, ни безликого, чисто прибранного кабинета. Сейчас он закроет глаза, а когда откроет, снова окажется у себя в камере.

— Я передам вам точные слова товарища Сталина, — говорит Волков. Он даже не пытается изображать восторженное благоговение, с которым люди обычно отзываются о вожде на публике, а говорит как человек, знающий его лично, в чем Андрей и не сомневается. — «Они умирают слишком быстро, один за другим. Нам нужно сменить врачей». Вы понимаете, о ком говорит товарищ Сталин?

— Нет.

— Не понимаете? Память отказывает? Фамилии Жданов и Щербаков вам ни о чем не говорят? Такие люди, и даже удивительно, как быстро о них забыли.

— Я знаю эти фамилии.

— Конечно, знаете.

Для Андрея Щербаков — просто фамилия из «Правды». Со Ждановым, конечно, дело другое. Он возглавлял оборону Ленинграда, он же возглавил травлю ленинградских писателей, художников и музыкантов, как только война закончилась. Анна часто говорила об этом по ночам. Новая кампания напомнила ей, как обошлись с ее отцом в тридцатые.

— И вам известно, как они умерли, — продолжает Волков.

Но Андрей не помнит. Вероятнее всего, он даже не читал некрологов.

— Инфаркт, — сообщает ему Волков, и повторяет еще раз: — Инфаркт. — Он делает упор на этом слове, как будто оно служит общеизвестным эвфемизмом чего-то другого. — Оба они умерли от инфаркта. Щербаков был мужчиной в расцвете лет. Жданову было немногим за пятьдесят. Оба они беззаветно служили и продолжали служить на благо отечества.

Наступает молчание. «Какая странная манера говорить, — думает Андрей. — Как будто он произносит речь на публику, но публики нет. Кроме меня».

— Государство нуждалось в их деятельности, — продолжает Волков, пристально глядя вдаль перед собой, как человек, который видит на горизонте приближающийся шторм. — Однако врачи не сумели их спасти.

Но всем известно, что Жданов был алкоголиком. Алкоголики часто не доживают даже до среднего возраста. Не случись с ним инфаркт, он бы умер от кровоизлияния в мозг или цирроза печени. Андрей не помнит, что говорили о Щербакове, но он тоже едва ли вел здоровый образ жизни.

— Они доверяли своим врачам, — говорит Волков и снова замолкает, глядя на Андрея, ожидая от него какой-то реакции. Но это абсурд. Волков слишком умен, чтобы верить хоть одному слову этого бреда.

И в то же время Андрею хорошо известно, что родные некоторых пациентов думают именно так. Они и слышать не желают о реальных последствиях болезни. Забитые артерии и изъеденный раком кишечник ничего не значат. Они продолжают считать, что врачи могли сделать что-то еще и тогда их близкие были бы живы. Они перевозят своих больных из одной больницы в другую, отправляют их то на горячие источники, то в очередной санаторий. Цепляются за малейшую надежду и не верят, что все лечение, по сути, сводится лишь к облегчению страданий. А когда наконец наступает смерть, они набрасываются на врачей, обвиняя их в том, что те не назначили нужный курс уколов, перепутали результаты анализов, не зашли к пациенту в последний, роковой вечер.

Андрей воспринимает это спокойно. Такова человеческая природа, и обычно все заканчивается без последствий. Он научился не спорить. Ни к чему тыкать людей носом в очевидные факты. В конце концов, за исключением редчайших случаев, гнев выдыхается и сменяется скорбью. Кроме того, врачи действительно ошибаются. Это неизбежные издержки профессии. Каждый день приходится принимать множество решений. Нужно двигаться вперед, сверяясь с симптомами и ответом на лечение, и при этом не только опираться на свои знания, но и прислушиваться к интуиции. Нужно смотреть, осязать, обонять, слушать. И мириться с тем, что лечение пациента требует времени.

Порой Андрей чувствует, что работать приходится в темноте и на ощупь, на границе собственного знания. А иногда и весь накопленный медициной опыт не может помочь.

Если бы не усталость, он мог бы все объяснить Волкову. Конечно, в том случае, если бы Волков захотел его выслушать…

Вокруг головы Волкова разливается свечение в виде нимба. Андрей смаргивает, и свечение исчезает. В последние дни у него плохо со зрением. Однажды утром у него задвоилось в глазах, когда охранник просовывал в окошко двери миску с кашей. Это последствия контузии. Он уверен, что серьезного сотрясения у него нет. Если бы не усталость, он мог бы сосредоточиться.

Волков опять говорит:

— Были предприняты активные действия, чтобы навредить им с помощью тщательно выбранных «терапевтов». — Голос его звенит. — Мы вскрыли международный заговор сионистов, послуживших орудием в руках американцев, которые руководили этими преступными убийцами и вредителями. — Волков откидывается назад, сложив руки на мягкие поручни кресла и всем своим видом говоря: «Ну и что ты на это скажешь?»

Но Андрею ничего не приходит в голову. В действительности, происходящее между ним и Волковым не имеет никакого отношения к сионистскому заговору. Дело касается мальчика, но о мальчике Волков не желает говорить.

— Убийцы Щербакова и Жданова будут разоблачены и не избегнут наказания, — заявляет Волков, наклоняясь вперед. Он говорит так спокойно, будто оглашает собравшимся повестку дня.

То же самое Андрей наблюдал и на других допросах. Следователи делают невероятные заявления, выдвигают самые провокационные и серьезные обвинения, какие только могут измыслить. И если ты отвечаешь, то принимаешь их правила игры. Ты согласился обсуждать невероятное, как будто оно вполне могло произойти, и все глубже увязаешь в зыбучем песке лжи.

«Сын Волкова умирает. Это единственное, о чем тебе следует помнить. Все, что он говорит, будь оно хоть трижды нелепо, сводится к этому».

— У вашей Бродской, похоже, были связи с преступными еврейскими националистами.

Бродская! Вот оно, недостающее звено: Бродская — еврейка. Она вполне вписывается в схему заговора. А раз она «его Бродская», то и Андрею в нем тоже отыщется место.

— Вам известно, что Бродская была арестована? — Волков пристально смотрит на него. Может быть, он ждет, что Андрей солжет.

Андрей кивает.

— Именно, — холодно продолжает Волков. — Вам это известно. Но, возможно, вы не слышали, что она больше не находится под арестом?

— Вы ее освободили?

— Ее дело закрыто.

— Закрыто? — переспрашивает Андрей. Он не представляет, что это может значить. Возможно, ей уже вынесли приговор. А может, они не обнаружили ничего, что могло бы уличить ее в преступлении, и дело свернули, а ее отправили обратно в Ереван.

Волков откидывается в кресле. Барабанит пальцами по подлокотникам. Звук получается глухой, потому что подлокотники обтянуты дерматином.