Поцелуй мамонта

Михейша, уважая научный склад ума и неиссякаемое трудолюбие Макара — Фритьоффа — почти академика данного жанра научных изысканий — сотрудничать в таком ключе наотрез отказался.

— Ну и зря, милостивый государь, — журил полковник, — а ваши — то свиньи совершенно обыкновенны и чахлы, словно солдаты после годовой муштры… в азиатчине. Уж я — то точно знаю азиатскую породу. Плюнь на них, травокурящих, они и рассыплются.

Обиделся Фритьофф, заподозрив Полиектовых свиней в болезнях, которые того и гляди, как вши или тараканы переползут через ограду в его какающий исключительно розами колледж.

— И вы… а чем вы своих кормите, позвольте спросить? Неужто обыкновенной травой и гадостными отрубями? Сплошь ненавижу отруби. Это гниль, позор, научение свиней противоестеству и грязи. Свинюшки, даже не считая деточек, — это само собой должно быть понятным — должны быть розовыми и чистыми всегда. Повторяю по слогам: всег — да! Это в России — матушке так повелось: в грязи, голоде и нищете бедных животных выращивать. Le peuple tromperont par la pratique des barbares sauvages24. А в цивилизации так не делается. Помяните моё слово: пройдёт время и даже в России поймут правила обхождения с обижаемыми сегодня домашними животными. А вы посмотрите только на их хвостики: какие они нежные и беззащитные. Дрожат по доверчивости и от любви. Каждому человеку бы по такому хвостику, и, глядишь, не было б в человечестве войн.

Михейша от этакой гениально пацифистской панацеи нашёлся не сразу.

— Зато ваши — словно кокотки на конголезском параде, — затянув с ответом, съязвил Михейша, хотя не имел возрастного права на такой сомнительного качества комплимент. — А кормим мы, как и все нормальные… то есть как другие люди. И причём на летнем коллективном выгуле, а не дома. Свинюшкам, пребывая только дома, скучно. Мы за это платим, а людям от этого хорошо. У нас деньги есть, а у кого — то не хватает. Простите, месье Макар. Это их выбор — дедули и бабули. А Ваше предпочтительное право — поступать так, как Вам заблагорассудится. Вы же их по другому любите, нежели неаристократы… И во Франциях мои не бывали. Только в Англиях… Это, правда, островки, но — таки настоящее государство. У них и флот свой…

— Это верно. Настоящих аристократов теперь не водится… — перебил Михейшин предвыборный, английский спич Макар Дементьевич Фритьофф (он — то француз!), — ну разве что, всё— таки исключая ваших батюшку с матушкой. Хоть они и не дворяне… Ну, и дедов ваших, включая Авдотью Никифоровну. Хотя, от аристократов, пожалуй, у вас только бабка, если я правильно запомнил вашу родословную, и поелику теперь имею право рассуждать. А остальные — папан и маман ваши — просто благородные и грамотные… простите, весьма грамотные, замечательные и забавнейшие — в смысле, извиняюсь ещё раз, интересные — люди. Федот — дед ваш — тоже пригож. Умнющий человек. Деятель, как сейчас говорят. Меценат и миссионер в некоторых смыслах. Хоть и терпит убытки. Не люблю транжиров. Но тут случай особый. Выходит, я его люблю. Так — с, да, выходит по логике?

— Я тоже деда люблю. Можно сказать, обожаю и уважаю, — воодушевился Михейша.

— Je ne vais pas blesser vos commentaires sincères?25

— Нет, всё в точку.

— Простите, что неумело выражаюсь, — продолжил Макар. — Ce que j'ai sept portes, tout est dans le jardin26. А для вас, для вашей возвышенной честной семейки существует другая пословица. Великолепная пословица. Правда, не припомню подходящей — с. Excusez — moi, monsieur généreusement. Pardon. Jesuis désolé. Oui27.

— Да нет, так оно и есть, — подтвердил Михейша, немного вспомнив французский и не вполне уверив себя в точности перевода, смутившись и позавидовав семейке, — специальной такой пословицы для нас вспоминать не надо.

Ему хотелось, чтобы Фритьофф дополнительно отметил и его — Михейшину склонность к наукам и умению правильно, а, главное, вовремя, светски приодеться. Но, видимо, людям не принято говорить в лицо сладкой правды такой высоты.

Про кормление свиней Михейша более того, что уже сказал, ничего не знал, потому отзывчиво, от глубины сердца добавил:

— Отдайте своих мадемуазелей и прочих их женихов на воспитание Николке — Коню. Конечно, если Вам тяжко самому, и Вы не справляетесь. У Вас их сколько? Не меньше пары десятков, так ведь? Или вот, хотя бы проконсультируйтесь у него… Он с пастушьим делом хорошенько знаком.

Ответ Фритьоффа Михейшу поставил в тупик.

А сказал Фритьофф буквально нижеследующее.

— Я, сударь милый мой, этому неотёсанному человеку, пусть он и лучший в мире пастух, своих воспитанников и воспитанниц не отдам ни в какую, — хоть вы меня на бутерброды порежьте. В кого он моих превратит? В пустую скотину? Грязью намажет, заставит найти самую подлую колею и помчит, и попрёт по ней. Не — е–ет. Не годится мне такой коленкор. Я их держу в мундирчиках и кофточках модельной выделки, пусть и по моим не вполне уверенным эскизикам… да ведь вот и матушка ваша поучаствовала в одевании мамзелей и офицериков моих. Вот же какая сердобольная у вас матушка! А вкус, — какой отменный вкус! Вот Ваша фуражечка на Вас… ведь она тоже в её мастерской сделана. И глядите же: она будто бы настоящая форменная фуражечка. Уж я толк в военной форме знаю… Словом, не согласен я, как генерал и воспитатель, выпустить своих в такой высший в кавычках свет. Это вам, мой дорогой Михайло Игоревич, не фунтик конфет распотрошить. Мои свинки другого полёта пташки. Я из них букетиков, цветочков, деликатесов таких, нимфочек готовлю… Фью — у! Ах, что за персики получаются! Поверьте! Да Вы ж сами видели: они почти— что благородные лошадки, Пегасики, разве что без крыльев. Поэтов ращу, интеллигенцию в животном мире, чёрт возьми, а вы мне… — Фритьофф совсем осерчал и погнал без купюр: «Дурдом для идиотов предлагаете при всём моём к вам уважении и… доброжелательности. А засим не премините…»

Ба! Михейше это нокаут. А он хотел только гипотетически посоветовать, а вовсе не обязывать. Нарвался на несусветнейшую резкость.

— Представляете ли, — распаляется Фритьофф, — он их хворостиной сечёт, а ежелив никто не лицезрит, то может и пнуть ни за что. Верьте мне. Я собственными глазами соизволил видеть. А свинья — тварь благороднейшая. Их, к величайшему сожалению, только за отбивные и за сало любят… ну, может, ещё и за щетину и… и сапожки из их кожи крепкие. А они ведь ещё умны, неприхотливы и талантливы. Et en français sera bientôt parler28. Ей — ей. Неужто не верите? Послушайте, как звучат ихние «хрю — хрю», совсем необыкновенно, не по — нашенски. Вы только прислушайтесь, прислушайтесь. А хотите к графинюшке Марфе Анатольевне сейчас вас отведу?

Михейша не захотел к графинюшке. Рожа у неё просит кирпича. И лягается не свиньёй, а кобылой. Какой, интересно, чум — травой её кормят, чтобы так лягаться?

— Не хотите? Дело ваше.

Фритьофф наклонил голову, и даже шевеление шеей прекратил. Вздёрнулись брови, и упал на глаза шмот волос с темени. Это означало величайшую степень гнева и конец разговора с непутёвым отроком.

Свиньи Макара Дементьевича одеты в военные кафтаны Петровской эпохи, а дамочки с детишками разнаряжены в короткие и длинные платьица с кружевными оборками. У наиглавнейшего хряка — добротные генерал — майорские погоны. В его армии — воспитательно— экспериментальном колледже — имеются офицеры, фельдъегеря и ни одного рядового чина. Все имеют громкие и подобающие статям имена. А тут такое!

Если бы Фритьофф, не дай бог, узнал бы, что на одном из заблудшим в соседний двор в поисках бодрой самки генерал— майоре катался и пришпоривал в детстве Михейша, то дело бы кончилось не так миролюбиво. Михейша — справедливости ради стоит сказать — на тех скачках пострадал шибче скакуна. Генерал— майор, позорно стремясь обратно, на полном галопе прошмыгнул в собачью дыру ограды, а Михейша аж целую секунду пребывал в звании человека — лепёшки, целуя замшелую доску. Ах, сколько звёзд увидел в заборе! Век не сосчитать. А сколько занозистых комет — планет снял с лица!

К ЛИНГВИСТИКЕ

Мы так и не объяснили вам кукарекающего деда. Помните такую главу о «петухе под столом»? Там ещё о царевне Софье и её фаворите Голицине, ну, вспомнили?

Немножко отвлеклись, но «лучше поздно, чем никогда». Эту фразу знает наизусть любой жирный военноначальник, осведомлённый о том, что сегодня особо пикантное творится в его кухонном обозе.

1

Итак, возвращаясь к лингвистическим и прочим ремёслам, связанным с буквоведением, следует сказать, что свои главные секреты Михейша хранил надёжно.

На небольшом, зато собственном опыте дешифровки, основанной на статистике повторов букв, слогов, суффиксов и предлогов, а также зная несколько элементарных французско— криминалистических изысков, Михейша вывел собственное логическое правило. Formulakrus его таков: «чем больше текста, тем способ быстрее срабатывает».

Речь не идёт о других способах тайной передачи сведений, где в качестве подложки используется книга — ключ. Такой текст, если не знать и не иметь такой книги, однозначно не расшифровывается.

— Текст до ста букв простой линейки рискует быть нерасшифрованным никогда, — считает Михейша.

Даже простецкие этрусские надгробные записульки, начертанные явно славянской руницей, но сплошняком, практически нечитаемы. Ибо ещё как — то (с грехом пополам) можно изобразить звуковой ряд, но смысла можно не угадать: слишком уж с тех пор и русский праязык изменился — если это действительно ветвь прарусского языка.

Зато тысяча значков (букв, цифирь, символов) с негодящимися для любой тайнописи пропусками, но если подразумевать под каждым символом только одну букву, в ста процентах расшифровываются. Без пробелов — только лишь удлиняют опознавательское время.

Пару тысяч значков Михейша без всяких мудрёных приборов разгадывает за три часа. Причём два часа из них уходят на подсчёт и составление логических таблиц.

Сорок пять минут — на перепись набело с лёгкими уточнениями.

А последняя четверть остаётся для свободного и приятного чтения уже в вальяже: закинув ногу на ногу, непременно с бабкиной трубкой во рту (с пустой, конечно, ибо Михейша по— сурьёзу не курит). Для сходства с мистером Ш.Х.

2

Возвращаясь же к старому деянию с дедомакарейским кокандуканьем, следует сказать нижеследующее:

До Михейши тот текст, осевший в подвальном сейфе далёкого, старинного, опального зауральского города, не могли, или, может, не особо старались, дешифровать лет триста.

За прочтение Софьиного письма Михейшей дед Макарей — ради справедливости — наградил юного палеографа официальным письмом руководства музея.

А сей любопытный случай дешифровки письма малолетним учеником «тьмутараканной деревенской гимназии!» между делом был отмечен в «Петербургских новостях».

Сообщение в газете в научно— исторических кругах произвело копошение, близкое к фурору.

Фурор получил бы большее развитие, если бы не мешала напряжённая политическая ситуация в стране. В то время многие прозорливые люди особачивались собственной судьбой — каторжной, или смывательской, из родины. Наплевать прозорливым учёным в такой час на карьеру малолетнего гения.