Поцелуй мамонта

Дед Федот морщился от досады, пару недель буравил затылок и без пользы дела — то открывая, то закрывая капот — орудовал отвёрткой.

Засовывался с головой под крышку с сыновьями: старшим Игорем и часто гостюющим тут «младшеньким» Геродотом. (Младшенькому уже под сорок).

По очереди и вместе вращали тугую заводильную рукоять.

Сыновья чертыхались самыми главными подземными козырями.

Плюясь и плеща лобным потом во все стороны, упоминали неизвестных Михейше особей и — судя по выражению их озадаченных лиц и багровым щёкам — не самых добрых на планете.

Серьёзных правил, воспитанный в традициях, культурный дед в сердцах пинал колёса.

— Бум, бум!

Безрезультатно!

Михейша сострадал случившемуся недугу наравне со старшими.

Пони, по мнению взрослых, серьёзно болела не только ногами, а, судя по кашлю и рыданиям, чем — то другим, гораздо более серьёзным и страшным.

— Наша Понька не умрёт?

— Не знаем, не знаем, — говорили туповатые лекари, и продолжали издеваться над бедной лошадкой.

Каких только инструментов не было применено.

Разве что зубовыдиральные клещи не использовались.

Нету зубов у металлических лошадей. Вместо зубов и рта у них бампер. Вместо лица капот.

Только глаза были почти настоящими.

Только отчего — то их было четыре и прикреплены они: одна пара — к обводам колёс, и другая — на самом носу — близко друг к другу, как стереомонокль военного образца.

Всё это время соболезнующий скорой смерти Михейша нарезал круги вокруг умирающей, помогал подношениями инструментов, между делом разобрался в нумерации гаечных ключей. И, соответственно, получал начальные физико— арифметические познания с мускульным пониманием крутящего момента.

Глядя на успехи отрока, доверили ему кнопки, включающие фары. А за дневной бесполезностью того действия, изредка поручали вертеть зажигательный ключик махонькой, но симпатичной и важной красно — оранжевой лампы, с непослушными искорками в глубине рифлёного стекла.

Умного Михейшу не перехитрить: фары он умел включать без официальных позволений. Но: тсс! Молчим. Это одна из его профессионально шофёрских тайн.

Стоит ли говорить, что Михейша любил Пони как самую лучшую и самую большую заводную игрушку.

Деревянный, крашенный под зебру конь — качалка, засунутый в хламильник Михейшиной комнатушки, засыпанный ворохом отвергнутых развлекательных приборов, погибал от ревности.

Порой, под грустное мычанье Мадамы Боньки и жалобное блеянье Мицы, Михейша добивался права ночевать в Пони— салоне на пузатых, тиснённых под крокодила, кожаных сиденьях.

Разговаривал он с железной лошадкой на правах лучшего на планете жокея. Ласково и нравоучительно.

А порой тёр живомашину щёточкой с мылом, примерно так, как углядел у деда. Начиная с крыши, гнал воду сначала по бокам, после по капоту с вертунчиком внутри, а затем по багажному крупу.

— Я пошёл купать Пони, — высокомерно говорил Михейша.

Надевал огромные шофёрские перчатки.

Вооружался шваброй в полтора собственного роста.

Тащил цинковый кузовок, наполненный мыльной водой.

На колеса воды уже не хватало.

За очередной порцией ходить лень.

Колеса довольствовались выковыриванием палкой и вручную — травинок, листьев, сосновых иголок и глинисто— песочной грязи, набранной в округе.

По завершении чистки Михейша забирался с огрызком карандаша, с острой палочкой и замасленной обёрточной бумагой в гаражную яму.

Устремлял взор под брюхо Пони.

Изучал и перерисовывал, карябал сложные, красивые, как недурственный египетский чертёж, сочленения нижних механизмов и немыслимые переплетения труб.

Чертыхался на скользкий современный папирус. «Тля изморская (из — за моря), шклизяга, мамирус».

7

Как — то (давно) — тогда Пони ходила в девушках — она чуть — чуть приболела: неужто корью? Температура, тусклый взгляд, то, сё.

Но блистала свежей краской.

Дед надел кожаную фуражку и очки, что говорило о его серьёзных намерениях одним — последним рассерженным махом — вылечить стальную лошадку (да уж не притворялась ли она?) и выехать уже на здоровенькой в свет.

Отец вооружился огромным гаечным ключом и средней по величине кувалдой Геракла.

Михейша стоял поодаль и наблюдал за невнятной ему суетой.

— Неужто будут крушить? — подумывал он с крыльца. Он добывал в этот момент ушную серу — соломинкой — и складывал добытое скрупулёзным трудом в конфетную золотинку.

Ленка по секрету сказала, что сера горит. А при большом её наличии и добавлении спичного фосфора можно сделать небольшую зажигательную бомбу.

Фосфора по верхам сервантов напрятано было навалом, а с серой пришлось трудиться кряду две недели.

Намеченный срок изготовления бомбы уже кончался, а серьёзного компонента, даже с учётом Ленкиных копей, не хватало даже на то, чтобы взорвать собачью калитку в главной ограде, или — хотя бы — расширить щелевой проход между прутьями ив. Проход отделял огород от вольной прикисловской воли.

Папа Михейши забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крюком, что приделан под Пониным бампером.

— С ручника не забудьте снять, — прикрикнул дед довольно безадресно.

Михейша, подобно американскому ковбою, подпрыгнул на месте.

Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.

— Чёртово отродье! Прошляпил! — прошёлся инженер котелен по свою душу.

Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы. Да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой брюссельской капустной кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути немецкой армады.

— Извини, брат, — у тебя силёнок не хватит, — сказал папа.

Михейша не был прошляпившимся сыном чёрта, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он обиделся за диагноз астении. Заметался перед раскоряченным отцовым седалищем, обтянутым пёстрой клеткой старых студенческих штанов. Новомодный технический карман распростёрт во всю ширь низа папиной спины.

Карман давеча пришит мамой Марией по спецзаказу. Предназначен для ношения слесарных приспособлений.

Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.

Михейша изо всех сил потянул отцовы подтяжки на себя. Отпустил. Крестовидная застёжка хлопнула в позвоночник. Загундело пружиной.

Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа, продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой помощника.

Попа отца — честно говоря — раньше Михейше нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой.

Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой, разделённой на манер апельсиновых долек, боксёрской груши.

Был ещё вариант с догонялками.

Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть в заднюю цель, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо — стоит ли экивокать перед понятным раскладом — Михейша большей частью побеждал.

Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая её по физии обеими руками.

Михейша как мог, утешал отца. — Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся: — тебе же не было больно?

— Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что тогда? А ремнём, давай, попробуем. Я ремнём о — го — го как владею! Тогда я тебя прощу.

Такой расклад Михейшу не устраивал.

— А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнём, а кулаком, и не изо всех сил. И не понарошку, а посерёдке. А я не буду увиливать? Давай?

— Уговор.

Удовлетворённый предложением с отягчающими ограничениями отец шмякал «по ополовиненному существу разговора».

Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.

Позже, скача по овалу, как юная, игривая аренная лошадь и, расставив аэропланом ручонки, кричал:

— А вот и не больно, не больно совсем, а ты хныкал… как малыш!

Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:

— Ты притвора, да? Так нечестно!

Мир возвращался на круги своя.

— А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щёку — подставь другую?

— Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?

— По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. Говорят так: зло рождает другое зло… и… словом, получается такая бесконечная лавина, вечная месть, которую не остановить. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щёку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается. А ещё есть такое у нас: зуб за зуб…

Но тут подошла умная бабушка и, выставляя излишние, непроизвольно— женски рвущиеся из неё познания, укоризненно напомнила сыну, что зуб — если что — в переводе с арамейского обозначает достаточно неприличную часть мужского тела, расположенную вовсе не в челюстях. Стратиграфию30 тела с философией кровной мести пришлось прервать.

8

Отец справился с ручником сам.

Очищая от дворовой пыли, по лицу Михейши проползли две солёные, по — детски прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостивого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.

— Что за дождь, а тучек нету! — испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажнённые глаза новоявленного Перуна.

Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутануть локотник31 полиспаста.

Михейша без краг32 и очков вращать ручку отказался напрочь.

Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьёзное шофёрское дело не творится. Дали всё, что было истребовано.

Экипированный по — правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Верёвки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть — чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дёрн, норовя выскочить и побить задние стёкла авто.

— Погодь — ка.

Игорь Федотович подошёл к поленнице и снял с верха небольшой сосновый чурбак без коры. Шустро и несообразно приписываемой ему родственниками медлительности, словно нелюбящий детей папа Карло он нанёс полену три дерзких, колющих удара топором. В сторону полетели отломки.

— Пиноккио с такого полена родился бы калекой, — подумал Михейша, съёжившись. По телу его поползли мурашки. Он представил, будто на месте Пиноккио был он сам, и скорым, непроизвольным движением коснулся своего носа. Нос был на месте, и Михейша тотчас успокоился.

Из полена получился клин. Отец присоединил его к колу и отоварил штатную единицу с добавкой обухом.