Поцелуй мамонта

— Ладно — ладно. Без этих. Полиевктовы соплей не разумеют.

Михейша пригубил чуть — чуть: «Фу, пакость! Шампанское лучше».

Мать не рада упоминанию шампанского: «Сын, Миша! Что ты…»

Бабка: «Я вот…»

Дед поворочался недовольно: «Цыть, мыши!»

Замолкла публика, устремив внимание на главу семейства. Опустили головы. Дед будет говорить. Ему слово.

— Внук! Слушай сюда внимательно. Не суйся впредь не в свои дела. Избегай дурных ситуаций. Благостей от жизни не жди. Делай дело. Дал клятву — исполняй. Дал зарок — сначала подумай. Полюбил — держи марку. Можешь избежать драки — беги нахрен, и оружьем почём зря не тряси. Время сейчас такое, что не до благородства. Думай о семье. Понял, дедово… отцово семя?

— И не воруй! — добавил к дедовым словам свою проповедь, кратчайшую из всех известных верующему миру, Михейшин отец. Ни с того, ни с сего привстал для важности. И тут же замолк.

Причём тут и опять «не воруй»? Что у отца на уме?

Михейша помнит отцову шутку — правду ли — с детства, и она у него в печёнках.

А отец, будто бы разом отбив сына от воровства, кажется, вознамерился ОТКРЫТО курнуть. Потому как завертелся он в сиденье ежом. И бросил будто бы нечаянный взгляд на шифоньерку.

Михейша знает, что складируется на крыше шифоньерки, хоть он принципиально не признаёт папирос.

Революция в доме! Здравствуй утро! Здравствуй, племя молодое! Новизна! Штука!

— Всё! Хорош на этом, — ставит точки дед. — Амнистия невиновным!

— Мать, доставай своё зло. Сегодня его величеству конец настанет, — уверенно промолвил Игорь Федотович.

И для окончательного согласования посмотрел на Федота Ивановича в упор. Ткнул вежливым, вопрошающим рентгеном серых глаз.

Дед свёл ладони в замок, заскрипел костяшками, сделал вид, что не против. Ничего не сказал.

Мария засопротивлялась. Но, не серьёзно как — то.

Бабка метнулась к шифоньеру — серванту. Уверенно, мигом взгромоздилась на табурет. Принялась шарить за венцами.

— Вчера было здесь… Михейша!

Опять Михейша!

— Что Михейша? Бабуля, посмотри внимательно. Право, я в ваших делах не участник.

— Сын, мы же только что говорили!

— Я не ворую, и не курю, — сердито отвечал Михейша, — и ваш табак не трогал. И вообще никогда и нигде не воро…

Тут в мозгу шевельнулся пропавший альмандин: «С чего мне воровать? Вы же, папаня и деда, не воруете сами у себя?»

— Вот! Про это можно поговорить.

Все засмеялись. Расслабились.

— Ни к чему такие разговоры.

Михейша осмелел, но не настолько, чтобы заодно с всеобщим грехом попросить у бабки успокоительного зелья. Говорят, успокаивает импортный табак русский нерв чрезвычайно лекарственно — лучше водки.

— Кхе. Всё! Хорош нравоучать и перепираться, — требовательно и однозначно остановил дед достаточное уже разглагольство, — Михейша всё уже давно понял. Да же, внук? Я в тебя верю, хоть ты и не вполне в… нас Полиевктовых пошёл.

Михейша пригорюнился: чего ж так?

— А вы, друзья мои, курите… сегодня… — продолжал дед, — только сегодня, — и шутливо погрозил воздуху. — Сколько влезет! Курите! Губитесь! Не меньше и не больше! Тьфу с вами!

Через две минуты разворот на триста шестьдесят: «Кхе. Задымили. Ну, дела! Дом мне сожжёте! Внучки, детки ваши наверху спят, а дым весь трубой и в этажи. Пофиг всем что ли? Черти! А ну — ка, выпрыгнули все мигом на улицу!»

Народ, ошпаренный праведными словами, хлынул в указанном направлении.

Дед через минуту поднялся и, громыхнув звериной дверью, зашёл в библиотеку. Наддверный Фуй — Шуй с фронтоном чуть не отломал. Вытащил из — за стекла кальянный флакон, дунул в трубку. Оттуда пошла струёй вековая пыль.

— А и чёрт с вами!

Покопался в столах и нашёл сухой спирт. Не суетясь, обнаружил в диванной полости бутылку забродившего «бужоле нуво». Крикнул сквозь дверь: «Авдотья, накурилась? Молока дай. Алхимиком сейчас буду тренироваться…»

Отцу обидно, и сыну обидно: Михайло Игоревича вроде бы незаслуженно понизили в семейном, горделивом звании Полиевктовых.

Дед, в свою очередь, думал, что у него прекрасные и сын, и честный внук. Его распирало от гордости: жизнь не пропадает зря.

Но мы этого не сможем им рассказать. Мы люди со стороны.

А они сами с усами.

***

Ленка спустилась и села за опустевший стол: что тут было?

Младших девочек в тайну случая решили не посвящать. Вон они: уже начинают шмыгать по лестницам. Любопытничают: что за тарарам и странный молочно — сладкий дым с утра? Позавтракать им дадут наконец?

Только Шишке и Машке всё пофигу. Они скромные уши опустили. И скрестились туловищами, хвосты трубой, словно на встрече однокашников в Тобакко — Клабе.

***

— Что за злые дураки у нас стали в королевстве, — сказал дед перед сном, стоя у зеркала и судорожно топорща щёткой шервудскую причёску.

— Ёжик твой не причём, — сказала Авдотья, — оставь его в покое. Последнее выдерешь. И лыски свои не три. Сам состриг сгоряча, ум твой где был? И сам же вздумал переживать. Ночью спать надо, а не бороды свои отхерачивать.

(Слышал бы её сейчас Михейша! Как бы, интересно, прокомментировал учительшу?)

— Ты права, — просто и беззлобно сказал дед. — Были дураки и дороги, а теперь идиоты с бандитами. И старички вроде нас с тобой… безбородые…

— Я то… Сам и…

— Ладно — ладно…

— Какой ты старичок! Ещё своё нутро покажешь. Ружье тебе зачем? Не навредить бы себе… и нам всем ружьём!

— Ружье охотничье, а не боевое, — рыкнул дедок.

— Какая им разница.

— Молчи, старушка.

— Я — то помолчу, а ты, мужик, думай.

— Приказа не было ру'жьев сдавать.

— Погоди, Прямая Нога, дослужишься до Джона Сильвера!

— А эти новые временные с социалистами не подружат, — сказал, как в воду глядел, Федот Иваныч. — Сильно разные они люди. Вооружаются… блядва, мразь! Вона, глянь, дезертиров — то сколько понаехало: тысячи, миллионы. А они злые все. Ох, злые. Сама видишь. Вот давеча…

— Знаю, знаю. На площади, поди, хожу. Иду с корзинкой, а на меня все смотрят: вот — вот кинутся и корзину отберут. Видела их глаза. Как сладкие луковицы. Так и брызжут соком. Такое бывает? Опасно стало гулять. Не время теперь гулять. На машине ехать опасно, не то что пешком.

— И дороги совсем окончательно загубят. Хотя дело уже не в дорогах. Всё крепче заверчено. Резня грядет. Ох и скотобойня будет! Как бы самому не встрясть, ей богу! Я такой злой на них. А при императорах было — то мягче. В школу половина перестала ходить… — совсем напрасно запереживал Федот.

— Вот, зачем старался, для кого? Для этих злых крестьян? Они не оценят учёбы. И на вилы насадят так, будто от моей грамоты у них стал почечуй.

— Ложись — ка спать, мил дружочек. Не болей. Не трави душу. Прошлое это прошлое. А будущее завтра само покажется.

— Ещё как покажется. Аж аукнется.

— Тяжёл был денёк. Я засветло приду… Да шучу я, ишь, вскинулся. — И Авдотья, шлёпая и скользя тапками, моргая устало ресницами, пошла на крыльцо. Прихватила трубку с поршнем, шваркнула по дороге кочергой, высыпалась зола, не стала убирать.

Скучно курить в одиночку. Вернулась к сыновней двери. Постояла. Прислушалась. Там шевеление и разговор — почти шёпот. Ругаются что ли? Тук — тук. Засунула голову в портьеру:

— Игорёк, не спишь? Давай ещё по одной! Прости, Маша. Сегодня поздно, а завтра я у тебя прощения обязательно спрошу.

— За что, мама?

Слышны её сдавленные всхлипы.

***

Это не ерунда, но дело редкое и закрытое одним махом. Дед у него молодец! Михейша постарался забыть плохое, начав жизнь с чистого листа.

А вот за Джорку ввсё — таки, сппасибо деду с отцом. Чуть ли не в ссылку отправили по — родственному.

Удружил дед Федот с ответным письмом ректору, и испросил место практики, не спрося Михейшиного желания.

А уж не спрятал ли его дед от очередного несправедливого наказания и в тиши специально оставил? Тоже, взрослому Михейше — психолог! Тьфу, что за ближайшую жизнь предопределил Михейше дед Федот! И, всё — таки он хороший. Лучший в мире дед! Другие могли бы не поверить. Михейша сам нечаянно, нечаянно, нечаянно (!!!) залез в грязь. Вина его всего лишь в том, что он поскользнулся там и попачкал мундир. Хотел помочь, да какое там! Растрепало седоков по всему тротуару. Они тоже виноваты?