Поцелуй мамонта

У Охоломона Иваныча, если заглянуть к нему в дом, на самом почётном участке заместо икон и фотографий царственных особ висят подарочные кривые сабли, иноземный офицерский кортик от побеждённого японского морского чина, случайно оказавшегося в русском плену и отбывающему наказание в тунгусском посёлке близ космических раскопок. А возглавляют сию трудовую и спортивную выставку несколько цветных почётных поясов по имени «даны».

Далее, — ну, оченно умно пишет Михайло Иваныч:

«…. Местами непрерывная почти линия перескакивает с одной фигурки на другую, с одного предмета на другой. В итоге весь сюжет являет собой слитое переплетение обманных линий, где пустоты естественно перетекают в массив и наоборот.

Обманка, фиктив, как непрерывная лестница в одной из знаменитых и старинных франко — итальянских иллюзорий. Это непорядок и жульничество на основе испоганенного автором художественного ремесла. Ибо натуру надобно изображать правдиво, а не добавлять отсебятины и тем не развращать почтенную публику, а также народ, только начинающий приобщение к важному искусству честных живописаний.

Позволь добавлять каждому, и истинные художества превратятся во вседозволенность и в подлые измышления — кто во что горазд. Припомните Лукаса Кранаха: сколько там дерьма и чудовищ, развращающих публику, и что даже в писаниях о Страшном суде не было писано, и даже не было на то намёков.

Почто ж так извращаться над религиозной историей, писанной очевидцами и поднятой до литературного художества древнекультурными переписчиками!»

Чин — Чин послюнявил пальцы, перевернул ещё страничку.

— Так, вижу далее, — честно пишет Михайло он же Михейша, — в центре композиции Нечто. Это, видимо, — столо — тубаретка. Иначе этот крупный объект назвать не представляется возможным, потому что так оно и есть — стол и табуретка (тубаретка ль?) в большом симбиозе. На ней стоит не особенно опознаваемый предметъ нумеръ ã44.

Тут, конечно, можно удивиться. Потому, что легко рассуждать с археологической высоты и клясть ошибающихся.

А! В жизни всё проще: перепишите всё подробно, перепишите ещё, но не с точки зрения науки, а немного наплюйте, сделайте поправку на писцов и на проверяющих: им тоже бывает некогда, их тоже гоняет заказчик и пугает петлёй и крокодилами в яме, а он порой император и мчит на свидание, читать ему некогда — давай результат — вот в чём дело недописок, извращений фактов и загадок! Про шутки молчим: будешь без головы!

Короче говоря, с правописанием некоторых слов у Михейши есть масенькая проблема: бабушка говорила «тубаретка», а отец с матерью — «табурет». Кто прав — неизвестно. Словаря Даля в их библиотеке с определённой поры не было. Спёр кто — то из милейших, но невежественных, дремучих дружков: «на время, люстрашки поглядеть», — сказав, — да так и не вернув. В рукописном служебно — блатняковском переводчике, изображённым рукой самого Охоломона Иваныча, что стоял на полке весьма умеренной по весу библиотеки сыскного отделения, тоже ничего нет.

Словом, читаем дальше, сохраняя орфографию автора.

«…Предметъ нумер ã чрезвычайно мелок, чтобы распознать наверняка. И чернила тут по центру расплылись. Это похоже на самогон или на иной какой напиток, залитый в странного вида малоштоф, слипшийся (здесь слово «слипшийся» перечёркнуто Михейшей много раз и несколько раз восстановлено в разных вариантах)… со скорлупой разбитого яйца.

Предметъ два. (Буки)

Это уже опрокинутая, твёрдая на вид (не понять) скляночка, курительница, горелка — может быть — или какое — то животное типа скульптурки производства китайского; это, всё — таки, видимость слона. Elephas maximus. По крайней мере, угадывается слоновое тело типа индийского, но с некоторыми физическими извращениями. Оно бесцветно, как уже было доложено. Имеется также у него: четыре (4) башнеобразные ступни, бивни (2) и хобот (1). Про непотребный предмет сей, упомянутый последним, то бишь отростокъ типа «носохоботъ вальковатый», писать буду далее.

Опознаваемость указанного предмета нумеръ два: полтора — десять процентов…»

— В количественных мерах Михейша по жизни весьма аккуратен и точен до скрупулёзности, а иной раз до идиотизма, — думает Чин — Чин, — это весьма недурственное качество сыщика.

«…Тоже расплылось. Сильно расползлось. Вроде в жёлто — чёрном китайском чае марки «Зоолонгъ».

Из предмета нумеръ два (буки) течёт какая — то жидкость. То ли это подсобное лекарство для убогого этого, усатого старичка, лежащего на голой сетке кровати, то ли это изображает модное декадансное снадобье — мочу или слюни псевдослона».

— Навострите очки, не забывая стиля!

«А если вдруг это детородно — животная жидкость, называемая по — медицински σπερμα? В Китае это лекарство — для внутриорального употребления. Определяется иероглифом «Цзин»45 — «тождество сексуальной и психической энергии», или «Шен» — «жизнь». На бутылочке имеется иероглиф, но он настолько мелок, сколь и неразборчив. Но это не имеет значения. У нас и то и это даже зазорно придумать! Непорядок! Не пристало ту слоновью σπερμα в баночки дислоцировать, поелику пользительностью, как, к примеру, маралье снадобье из пантов, тут не пахнет. Если это склянка, то назначение отверстия с проистекаемой жидкостью понятно. Если это слон, то отверстие расположено, каким бы это не казалось странным, расположено на конце хобота. Но хобота, больше смахивающего на загнутый фαλλός со всеми прилагающимися к этому самому фαλλόςу привилегиями.

Не излишне заметить, что по другому половому признаку, который обычно у слонов находится меж задних лап, и по которому пол животного можно было определить наверняка, пол животного не определить.

Не видно там ничего, ибо ноги такой толщины, что все четыре слиплись в серёдке в один столп…»

Охоломон Иваныч тут задумался надолго, так как тонкостей китайского и, тем более, даосского эроса он не знал. Единственно, в чём он был уверен, так это в том, что эротические преуспеяния китайцев значительно грандиозней и полезней, чем Великая Стена. — Надо бы у Благодарихи детали испросить, — подумал он, — это её специализация. А не скажет, так можно будет в Таёжный Притон наведаться: там, — говорят знатоки этого дела, — искусство спальни у них замешано на Конфуции. — И совсем шальная мысль:

— А не навестить ли этот храм любви с Михейшей? Этот плут молод, но зато сможет на русский все их фокусы перевести. А не понравится, так… Так можно этих молельщиц в каталажку определить… Время сейчас такое тёмное, шальное, что… Под такой эмалированный замираж можно отбезобразить всё!

Чин Чина увлекла эта наиприятнейшая тема, вынырнувшая из такого простого рисунка Селифания и подробного, словоблудо — научного Михейшиного описания. Тему самосовершенствования в эросе он оставил «на потом» и вернулся к тексту.

«…У старика тонкие, костлявые пальцы, — пишет далее Михейша, — большой палец правой руки старичок сей засунул себе в рот. То ли он сосёт его с голоду, то ли с досады. То ли намекает на непотребство уже произошедшее, или будущее.

Другая его рука свесилась до пола.

Старичок практически сполз с кровати и лежит на её крайней грани.

Четыре полоски обозначают рёбра, как у распятого Христа.

Ага, старичок, поди ж ты, — голый, совсем голый.

Не наверняка, однако, но сильно подозревается, что именно так и обстоит: намёка на шкаф с нижней или какой другой одеждой в картинке этой нет. На Христе хоть была тряпица, и то благородным девицам бывало стыдно. А тут такое!

Но его обнажённого и, угадывается, мерзкого тела даже, и тем более без кальсон или иных бельевых ветошек, не видно из — за стола и из — за другой упомянутой уже группки людей, которые расположены художником — хамом маленько спереди и слева…»

— Насчёт хама, — дак это следствие будет точнее определять. Загибаешь, Михейша. Сам — то, поди, не далее как на днях в честь дня рождения у Благодарихи побывал. Ну! Кто после этого похабник и хам?

Охоломон Иваныч подумал было бросить чтиво. Но, присосавшись к чаю и выловив губами смородину, улыбнулся, раздавил ягоду языком, поморщился и, явно запараллелив её неоднозначный вкус с Михейшиной логической интригой, изучение трактата продолжил.

«…Спинка кровати схожа со спинкой венского стула. Это намёк на какой — то архитектурный мотив стиля современного венского. Может, это есть модная теперь, но упрощённая будапештская Сецессия или немецко — австриякский стиль Югенд.

Югенд — направление нам политически враждебное, хотя Москва сама грешит сим украшательством. К примеру: расписной и разузоренный дом купца Рябушинского. А тож похожее есть в Ёкске: в фасадах новых буржуазных и доходных домов.

Но в Ёкске всё это сделано послабже, с наличием русского духа и скоромности, без пальм, экзотических фруктов и синезадообнаженных обезьян; и без политического издевательства над аллегориями.

Дознатель Ваш предоставляет следствию, и сторонним зрителям, и читателю сего не по службе, и защитнику, и присяжным, право самим додумать этот намёк, наказать или миловать по закону.»

— Фу ты ну ты… какой строгий!

«…Одна ножка кровати вставлена в ночной горшок, так что при всём желании больного, или пьяного персонажа «Старик», он не сможет горшком воспользоваться по назначению. Что намекает на несусветную вонь в помещении, домашнее непозволительное безобразие, свинство, издевательство, хоть и над пошлым, но всё — таки больным существом, тем более человеком, а не животным, и видно всю антисанитарность этого места. Это надо проверить вживую.

И следует непременно наказать этого новоявленного голохудожника штрафом поначалу, коли это в действительности так.

А если будет продолжаться и не исправляться, то насыпать ему надо будет во двор, в сенки и в комнаты хлорки побольше, не жалея, под видом дарственного благодеяния.»

Далее читаем фрагмент.

«…Слева — обнажённая крупнотелая молодая женщина, похожая на ранние, относительно реалистичные рисунки Дэвиса Дэниса.»

«…Женщина длинноволоса, возраст указан ранее, лицо ближе к греческому профилю, но может быть и французской физиогномией, и английской, а лучше всего подобствует голландской роже, если померить нос по соотношению к высоте лица от подбородка до высшей точки лба.»

«Словом, по всем внешним признакам — это европейская дива типа куртизанки или голая и переодетая нищенкой высокая царственно — иностранная или художественная особа типа актриски, переводчицы, горничной, учительши музыки, пребывающей в гостях у этого сибирского мозгокрута, настоящего потного мустанга и обманного живописца Селифания, и пустившаяся в блудливые соотношения с присутствующими другими членами так называемой групповой композиции.

«Ночным дозорством» гражданина Веласкеса тут ни на грамм не пахнет.

Зато сильно пахнет групповой распущенностью.»

— Было дело, — вспомнил Чин — Чин, — приезжали к Селифанию не отметившиеся в участке иностранцы, совместив осмотр останков кораблей, изучение безгвоздевого строительства и местного искусства, начиная с появления тут первого древнего человека, исцарапавшего скалы непристойными сценами охоты к совокуплению. И вроде бы даже покупали у Селифания его немыслимо безнравственные творения. С чего бы иначе он накупил угля и досок новых? Будь здоров — у меня столько во дворе не имеется. Бумаги и красок откуда — то понавёз.