Поцелуй мамонта

***

Петербург — город махонький. Отсюда совпадение: съёмная кватирка Клавушки — ровно напротив участка, где первоначально допрашивали подозреваемых в бомбизме.

И, слава богу, что Михейша этого не знал. Не то насторожил бы офицера, и Клавке бы тоже досталось! А окна и её, и в кабинете горбоносого закрыты шторами: ну будто специально!

Клавка в это время была уже у Лидии. Она страдала, уткнувшись в подушку. И не знала о ком больше думать: о Михаиле, или о бедных, покинутых отцом Лемкаусом детях.

***

В околотках Михейша куковал двое суток. В казарме, ставшей почти родной, отстирался. Перед друзьями особенно отчитываться не стал. Ждал развязки с хмурым лицом. Клевал кашу и не доедал боготворимых, невесть откуда взявшихся в столовке телячьих котлет.

С тучным генералом экс — ректором Михейша свиделся двумя днями позже. Он стоял навытяжку и дрожал с непривычки. Как жеребёнок перед арапником. Как пьяница перед недоступным стопарём на кабачной выкладке.

Вот это уже важно.

Вот это хорошее начало практики!

Чудо, что за прелестная практика!

И такое оживительное, возбуждающее знакомство с Главным!

И опять ему припомнили озорные взрывы с сестринским участием в милейшей деревне.

Уж не Фритьофф ли расстарался за безопасность Отчизны?

Михейша плюётся, когда всё это дерьмо вспоминает.

Писарь с офицером — наставником сообща выдумали максимально ласковый в такой ситуации донос. Согласовали с ректором. Ректор добавил поправки «специально для родителей». В канцеляриях приспособили сургучи. По самой полной форме, со всех сторон на верёвочках висят.

Михейша, изрядно грустя, вёз домой это судьбоносное письмо с кучей подписей и с двумя печатями от разных присутственных мест. Пишут так: «Лично Игорю Федотовичу Полиевктову!»

Бог мой, вот же изощрённая инквизиция какая!

И, Мать святая Богородица! он согласился расписаться в честной его передаче родителю.

— Пусть напишет ответ, что письмо получил и отнёсся ответственно.

— Слушаюсь! Непременно! Я могу ехать?

— Разумеется. Вперёд! Документы возьмёшь в канцелярии. И не шути по дороге! Всё понял?

***

Михейша не лишён деревенских правил и дедово — отцовых наставлений по поводу чести и держания слова. Но способен он и оступиться, забыв о правилах в самый неподходящий момент.

— Всё равно, проверят, — небезосновательно думал он, постукивая пальцем по сургучам и разглядывая конверт на просвет солнца. Сидел он первоначально в плацкарте поезда.

— Нет, не видно ничего.

***

Часть пути — ближе к родине — проходила по обычной грунтовой дороге, покрытой снегом и накатанной санями. И опять его посетила мысль: заглянуть в казённый конверт.

— А если всё — таки осторожно поломать… как бы случайно? Будто выпало под колесо брички…

— Что в нём? — спросила его солидная женщина с вуалью на лице, «зачикавшая» Михейшу с письмом на временной остановке почти — что в лесу: «мамзели налево, господа направо».

— Ничего особенного. Похвальная грамота, — соврал Михейша, даже бровью не поведя. И сунул конверт обратно, за пазуху штатского пальто.

— Вы, молодой человек, случайно не в Нью — Джорск ли спешите?

Михейша насторожился.

— А что?

— Вы мне лицом Федота Ивановича Полиевктова напоминаете.

— Это дед мой! Вы тоже туда едете?

— Да, милок. Дела у меня там. Но не к твоему деду. Я к Вёдрову Селифанию еду. За картинами. Знаете такого?

— Слышал, — отнекивался Михейша, не желая сболтнуть лишнего: с него уже довольно!

— Это ваш художественный герой, честное слово. Талантище! Вся подпольная Москва и весь художественный Амстердам про него говорят.

— Вы уверены?

— Хм! Молодой человек! Что за нелепое подозрение! Выбирайте слова перед дамой.

— Извините.

***

Спасибо случайной попутчице! От последствий дурного искушения спасла обыкновенная… а, впрочем, может и не обыкновенная… мещанка. Причём, знающая его деда. Богатая, судя по одежде. Или делает вид. Картины покупает в глуши. Могла бы в Париже, в Питере, в любименьком Амстердамчике своём приобретать. Чем уж интересно, её деревенский Селифан стал лучше Брейгелей? На вид Селифан неотёсанней некуда, и причёска у него не китайский шиньон, а под глиняный горшок.

***

— Деда, а ты случайно не знаешь такую Варвару Тимофеевну?

Засмеялся дед:

— Отчего ж! Кто ж её не знает! Вся Сибирь к ней в гости ездит. Только тебе, внук, этого пока не велено знать. Мал ещё.

Играло выращенное учителями следовательское чувство всеобщей подозрительности: «Не подосланная ли тётенька Варвара Тимофеевна?» И тут же успокаивал себя:

— Вряд ли по таким пустякам кто — то будет тратиться на шпионку. Тем более, тётенька, как оказалось, — знаменитая тётенька. А я сущий пустяк, маленький человек, опущенный в жестянку рыболовецкий червяк. Привада для бандитов. Жертва невероятных обстоятельств.

Достоинство и здоровье будто бы отняли у Михейши. Обстоятельства стали приклеиваться к Михейше, как пиявки к голому, больному, прекрасному дон Кихоту.

Но он всё равно останется человеком! А не постарается, так станет глупым Санчей Пансой, которому всё пофигу, лишь бы его кормили и не лупили бы палками как беспородную скотину.

***

Зловещее, предупредительно — наставительное письмо читали дома сообща и вслух. Руководил процессом зачитывания дед Федот, отняв у Игоря Федотовича право михейшиного отца и руководителя экзекуции. В неумелых защитницах хлюпающая мать. В слушающей публике — бабка и отец.

В открытое окно залетела злая птица Инфаркт и специально, ужасно, незаслуженно двинула отца крылом. Игорь Федотович побелел, дрогнул веками, но не умер — выстоял. Вот те, псица! Заполучи, проклятая! Не на тех напала.

Мать шатнулась, засобиралась прислониться к диванной спинке. Не дослушав сына, побрела. Не дойдя пары шагов, повалилась на доски. Что за чёрт! Неужто во всём виноват честный до произведения обмороков Михейша!

Сглазил! Тётушка Обморок вылетела на звук быстро, как лишняя зола с колосников, высыпала на слабую в испытаниях домашнюю принцессу Ленку. А, оборотившись в гирю с руками, тут же ткнула в Ленкино сердце своим страшно худым вроде прутьев следственной камеры, тяжёлым, зараза, как каторга, казённым, припоминающим шалое Ленкино с Михейшей детство, пальцем.

Процесс отложили на следующий день по причине внезапной болезни более половины суда и всего партера. Казнь, соответственно, встала в очередь. А Михейша всё равно не виноват, и всё тут!

Бабка окружила дочь склянками, внучку обложила мокрыми полотенцами, а сама ночью всплакнула. И несколько раз, неизвестно для чего, поднималась и опускалась по лестнице.

Найдя Библию, нервно драла страницы. Неистово чертыхалась и крестилась вслед. Чуть ли не впервые по — серьёзному шептала и вникала в первые строки генеральной молитвы, открывшейся ей теперь совсем по — новому.

Пока Бог принимал решение, время лечило.

Полураздавленным пауком проплелась ночь.

В небесах застряло высшее прощение.

И настало холоднее киселя утро.

Ленку не разбудили. Ленка летала за Михейшиным прощением в облаке тяжёлых грёз, путалась с адресами.

Завтракали, пили, шмыгали носами молча. После чего вновь собрались в Кабинете продолжать «Дело о Михейшином проступке». Где дело? Где проступок? Михейша плывёт, рассекая туман только что отлитой болванкой головы.

— Миша, родной, сюда иди! — шепчет мать и подталкивает сына в направлении к кабинету. — Всё будет хорошо. Я знаю, ты не виноват.

Звери дверного портала хищно улыбались. Ужасный Слон приподнял хобот — фуйшуй выше, готовясь опустить его на невинную Михейшину голову по приказу назначенного ректором прокурора — родственника.

Дед на чтении, дослушивании и при опросе обвиняемого фыркал в ноль выбритую (за ночь) бородёшку. — Хрень, хрень! Что за… полная белиберда. И это наше…

То ли смеялся он ночной парикмахерской, то ли гримасничал случаю, то ли сердился через смех, непонятно: публика была в ужасе от дедова поведения. Дед в гневе страшен и непоколебим в решениях. И скор на руку. Памятник! Чугун!

Но в итоге, — честь и хвала, вот же дед, вот же чёрт! Заглавная буква в слове… Да что там в слове — в предложении, в книге, в Библии! Да вообще в алфавите! Буквица, чёрт задери! С золотом и завитушками… Что важнее — алфавит или Библия? Алфавит, пожалуй, старее, то бишь первее будет… Тут Михейша немного запутался.

— Уж не в мире ли он главный? А ведь смог бы! — втихаря рассуждает себе Михейша. — Сидит себе и посиживает в деревне, скромно сидит, не высовывается. Школкой руководит, учениками, а на самом — то деле… Ого — го! Длинные у деда руки, будто щупальца. А башка! Бож ты мой! Втихушку правит себе, а никто даже не знает. Вот даже «Ф.Ш.» у него есть. А что это за «Ф.Ш» — таинственная такая штука! Явно не «Французский Шкаф» со шкилетом, хотя кто его… А ничто, точно никто и не знает что. Даже неточно не знают, что уж там говорить про большее. НЕЧТО, да и всё тут. Китайского производства? — кто это сказал? Да ну в задницу! Бери выше… Резьба эта, да и сам этот «слон — не слон» неспроста… Не бывает таких красивых головоломок, ТАМ, ведь, оно… Да и тьфу его! — попёрло от Михейши совсем ранней «михейщиной», дурью то есть, невзрослостью… А ведь мог бы он… — Тьфу, тьфу, тьфу!

***

…Словом, рассудил дед на семейном военсовете по полнейшей и абсолютной честности.

И наплевать в этот раз деду было на всех святых. Над ним сиял личный нимб. Да плевал он на этот херов нимб! С мансарды.

***

Михейша отбился от наказания, и не только благодаря честным серо — голубым глазам и признанию — за отсутствием вещдоков и состава преступления — абсолютной невиновности.

Его топтал Его Величество Случай. Его подбадривала Её Величество Правда. Не было ни слёз, ни лукавой повинны.

Поверил дед. Поверило семейство Михейше. Они были Полиевктовыми. Михейша — отпрыск Полиевктовых, кровь от крови! А это что — то, да значит.

Но уже чуть пошатнулись правила беспорочного, чистого, безошибочного общежития, да и дух странной Клавушки намёком проник в дом.

— Позовёшь Клавку — то свою сюда хоть когда — нибудь? Хочется взглянуть. Хороша девка?

— Может, и позову. Хороша. Правда, дед, далёковата её хорошесть…

— У вас серьёзно?

— Не знаю ещё. Сам не понял. Не пришла она на последнюю свиданку…

— Время, говоришь, покажет?

— Оно. Больше некому.

— Всяко бывает.

— Всяко.

— Выпить пора! — р явкнул Федот.

Вот так номер!

Кинулись из зала суда как из проклятого места.

Просквозили двери, расселись в РВВ. Засуетилась с закуской Авдотья: «Чего вам, селёдки? Под водочку?»

— Огурцов давай! Самогон тот самый… английский!

Дед за столом первый. Сам открыл штоф. Ловко!

— Садитесь. Чего угрюмим? Сын! Игорь Федотович, мать твою! Авдоха! Машка, ёп… Что за…!

Упал Игорь Федотович в стул то ли с радостью, то ли… сердце отпустило.

— Мировую! — Дед выпил махом, как никогда не пил на виду у всех.

Замахнул Михейшин папан, шмякнув в рот рукавом: «Чёрт, Миха, сын, я знал, отец — молодец, маман, за вас, за нас, за тебя!»