Поцелуй мамонта

На въезде к управлению люди в нарукавных повязках реквизировали у Мойши все екатерининские рубли и два рогожных кулища с сахарными головами в качестве платёжного средства. Головы скрытно пристроены под сиденьями, а монетное золото на виду. Ткнули Вилли пальцем в пузо:

— А этому одноглазому что тут нужно? Говорит иностранец по — русски?

— Нет, я у него переводчиком.

А при выезде уже другие люди извинились; и вручили они ему заверенную комитетскую купчую на деловое железо и на движущиеся силой пара чугунные прилады. Они жали Мойше варежки, выдавливая с них промозглый март. «Проздравили», как выразилась бы бабушка Авдотья — Машкина мать, — с революцией. Подарили вместо охранного пропуска червлёный лоскут, и помогли ловчее пристроить его на левый бицепс. Бицепс утонул в глубине енотового ворса. Повязка, вялая, как вся февральская революция, махом съехала на запястье.

Велели ему приезжать за своим впрок оплаченным товаром не ранее сентября одна тысяча девятьсот закопчённого революцией семнадцатого года.

— Подновить надо кой — какие немецкие зубцы и ременчатую передачу, а остальное всё в надлежайшем порядке, — уверенным тоном мотивировал ему необходимость отсрочки штамповочных и иных преступных дел мастер некто Мишка Брюхочешин. Когда — то он был с лошадино крупным и полным, а после испытанной в полной мере болезнью «рожи» — с исхудалым и раковистым, по — иконному страшным лицом. Взгляд бывалого проходимца и разбойника довершал диковинную внешность. А теперча он слыл передовым буржуазным револуцынэром.

— Ваш печатный и военно — бомбовый продуксыон будущэй револуцыы всэнэпрэмэнно сгодыца, но по — другому, к вэлыкому вашэ — нашэму сожалэнию, нэ выйдэт, — подтвердил самый грамотный и сведущий исполкомовский деятель в кожаной тужурке а ля «Янкельс — Свердловъ — салонъ». Лицом Тужурка — Кожан смахивает на асэтына.

— Не смушшайтэс: дэнги Вашы — тэпэрча нашы, оны в надэжном банковскэм мэсто, и пойдут оны на помошш нашему родному шахтозаводу — мат ево эти — и осэдлым бэжэнцам, — тэм, кто пожэлает у нас робыть.

— Знаю я этих беженцев: пять политических на сто уголовщиков из кичи, — огрызнулся Мойша. И чуть не получил за это пулю в центролоб от присутствующего при разговоре ретивого коммохранника всего нацыоналызыруемого ымущэства. У того имелся весомый противоаргумент супротив Мойшиной речи: то был заряженный малыми летальными снарядами боцманский маузер.

— Ноу, ноу, — сказал Вилли, — нэ стрэляйт майн товарышш. Амэрык обыдытся.

Понимают осэтыны Амэрыку. По привычке побаиваются. Не стреляют поэтому ни Мойшу, ни американца. Американец пригодится: глядишь, ешщо и долларов с цукором привезёт. В Амэрык многа харошыйт сайхарт.

Клацкающих наганов в Сибирь разослано было крошечку, хаврошечку и ещё полчуточка.

Мойша ещё не очень вник в полномочия всех новых, растущих как грибы организаций последних месяцев, не понял он нового равенства жизни и смерти. Не знал он и прав бывших заключённых, удачно попавших под амнистию. Не особенно понял он и своё место на общественной лестнице: едва поднялся с колен, как, охрясь! — и снова беда на дворе.

Того и гляди — пустят гулять по богатым дворам алчного, смертельно острого в клюве и когтях, пламенного в гребне революционного петуха.

Понимает это и богач Вилли. Ой, хорошойт понимайт! Лучше самих русских понимайт.

С Виллей Ленин здоровался за ручку в Германии и даже в Швеции.

Давал Вилля немецких денег и Ленину. Много давал, себе оставлял. Может зря давал? Иначе, отчего бы это хотят пригвоздить пулей толстяка Виллю красные коммунары к каждому столбу?

Сидит Вилль в бричке и только об этом думает. Стал отчего — то на запад поглядывать и тосковать по тишине. Только раньше надо было думать. А сейчас Вилле придётся расхлёбывать за свою иностранную жадность.

— Заедеймт к господин Дедт Федойт, курньём кальянс на дорожкайт? — спрашивает Вилли.

— А чёб и не заехать. Пять вёрст всего. Попаримся, пожуём, и поедем дальше. Поехали, заодно совета спросим… про революцию эту.

— У Дедт Федойт не палат отдых, а дом — хаус дэловыйт совэйт, амэрык сэнайт, — смехуёвничает Вилли.

В русскую революцию Вилли стал по — русски материться и по экономному, только выехав за околицы, сморкаться мимо платка.

***

Мелькнуло в демонстрации толпы суровое, мужественное лицо Коноплёва Акима Яковлевича — неглупого и деятельного человека, бывшего политического каторжанина, а ещё грамотнейшего инженера, одинаково склонного как к умственно — сидячей работе, так и к любым авантюрным приключениям с военными подвигами. А теперь он был нанят в шахтовые начальники, зарабатывал неплохо и даже мечтал открыть собственное золотоискательское или алмазогорбатное дело.

Прочитал он по поводу буржуазного бизнеса и тонкостей горного ремесла немало важных книг. Среди них, пожалуй, если не считать толстенной политэкономии и нехуденького марксовского Капитала, самым существенным был шеститомный труд древнего гражданина Агриколы в переводе всё того же умнички деда Федота, что звался Полиевктовым.

А книжка та снабжена сотнями интереснейших иллюстраций и тыщами русских подсказок: в сносках и в краях страниц, и тож в предисловиях к каждой главе.

Куча сведений между строк!

Мало, кто читает предисловия и сноски. Мало, кто перемножает сноски с текстом и делает надлежащие выводы.

В этом все беды наших чтецов.

(И в этой книженции тоже так: все новейшие литпельмени едятся наспех, беспамятных собак не замечают.)

Кстати, и про золотишко в том труде было отмечено немало. И где оно находится — тоже есть консультации. И карты имелись — с наспех помеченными, но правильными местами.

По полутайным картам Агриколы и по тому, что здесь произрастало, напрямую выходило, что в джорских кущах имелось не так уж глубоко зарытое золотишко.

А сорт драгметалла по Федоту был таков, что «любил он прилабуниваться» к залежам каменных углей.

Хитрый тот уголёк, примагничивающий золото, в этих краях водился: это — то и сподвигло Акима Яковлевича швартануть здесь и прицепиться угрем — якорем за скользкую корягу.

У Акима — яркое и редкое свойство: он не уважал женщин с детства. Особенно неумных, а ещё более — красивых; в частности матерей, бросающих детей на крыльца детприютов.

И на то было опытное основание. Потому слонялся он по миру один.

Но, забудем женщин, коли речь идёт о мужской истории.

Короче так: где назревали интересные события, — политические ли, разбойные, горнокопательные акции, — всегда там отыскивался этот человек. Под какой фамилией находился он тут в этот раз, — никто не знал. Не знала этого ни бывшая царская охранка, ни сыск, ни злая жандармерия, ни временно народная милиция. И здоровались они с Коноплёвым, по незнанию, как с одним из самых уважаемых людей Джорки.

И ещё. Говорят, что он сболтнул где — то, какому — то заезжему серьёзному человеку, про его собственное отношение к морскому делу. Де плавал он в молодые годы на английском военно — исследовательском судне вдоль берегов Антарктиды, изучая шельфы и сравнивая их с дранными картами некоего господина Оронтеуса Финиуса. А карты якобы сделаны аж в 1531 году. Утверждал, что эта карта срисована Финиусом с карты адмирала Пири Рейса, лишившегося головы незадолго до этого.

И где он их взял, спрашивается, этот молокосос Коноплёв? В Александрийской библиотеке позаимствовал, в частном собрании Федота Полиевктова, у деда Макарея из Тюмени? Пири Рейс перед смертью поделился?

Это ещё не все глупости. Говорят, якобы бы с его слов, что он будто бы подтвердил упомянутого, такого же сумасшедшего Финиуса на предмет существования в Антарктиде какой — то реки, докопавшись до настоящего ила в заливе Земли Королевы Мод. (Там, кстати, где проживали Дашкины куклы). Утверждают, что он привёз завалявшиеся среди тамошних континентальных льдов куски камней. И показывал их научному сообществу.

Как же! Откуда среди льдов могли оказаться камни и скалы?

И — что самое невероятное — утверждал, что на этих льдах когда — то жили древние люди, и де, что поучаствовали они рекомендациями в строительстве пирамид.

Да, кто же в эту глупость поверит!

Словом, за Акимом Яковлевичем некоторым следком тянулся дымок серьёзного враля и слегка тронутого умом человека, фантазёра и научного отщепенца, презирающего современную науку географии и стратиграфии Земли.

Пожалуй, у Коноплёва был не один паспорт. А, если знающему человеку подумать и вспомнить всю его раннюю деятельность и все его похождения по белу свету, — то даже и не два.

На каторгу Коноплёв плюнул ещё лет пять назад и ушёл с неё, не спросясь у охраны. И так запросто, как будто ему надоел тот прохладный напоселенческий курорт и он решил заменить его местностью с более явным суровым климатом, свободным, обеспеченным самодельной етьбой и достойным настоящего мужчины.

Удалой путешественник, перекрашенный разбойник и бандит с интеллигентным лицом и двумя высшими образованиями, он продолжал учиться в своём главном заведении, называемом яркой и неординарной жизнью. В кругу таких же людей, повёрнутых на политическом буйстве, алчных приключениях и новейших открытиях.

Эта демонстрация пришлась Коноплёву по нраву. Она стала для него как весёлое торжество без какого — либо осознанного названия и без гневного смысла, как прогулка с наивными, беззаботными и недалёкими людьми, наравне с транспарантами и перестроечной мыслью. Гордо несущими бутылочный спиритус в толстом зеленоватом стекле, наряду с домашним самогоном. А самогон перелит из прозрачных четвертей в пузато — ребристые немецкие фляжки, взятые с фронтов.

Дезертирские фляжки те сильно напоминают бочонки противогазов.

Он чувствовал, что новая временная власть не продержится долго, так как её уже подпирали снизу и с боков внезапно прозревшие рабочие во главе с будущим железным вождём — диктатором, сочиняющим втихаря на финских пеньках ещё более крутые интродукции.

Политически неглупый Аким Яковлевич, пребывая в Джорке, сумрачно готовился к новым своим кровавым и неотвратимым похождениям, мешающим нормальной естествоиспытательской жизни.

***

Махом кончилось беззабото — весёлое шествие.

Незлобно, как смерч в соседней «Мериканьской губернии что Нью — Орлеаньскаго округу», пролетело несколько месяцев не особо тревожных ожиданий.

Приходили кое — какие противоречивые новости.

Указы Временного правительства, читанные из газет, тут же, согласно рабоче — солдатским листовкам, призывалось игнорировать. Непослушание и теми и другими сторонами называлось грозным словом «саботаж», которое, как минимум, попахивало мокрыми розгами, а на самое худое недопонимание, — дешёвой рогожной, даже не пеньковой петлёй.

Народ понимал петлю как остроумную старорежимную шутку: «Как же, кхе, демократия сообразуется с петлёй? Да никак теперича ужо! Была пЪзда с бороздой, да срослася с бородой».

Хотя гремят уже матросские каблуки по палубам, кучкуются передовые рабочие, снова шумит по ночам Петроград, слегка зашевелилась и заволновалась Москва, но сигнальные звуки аврорских выстрелов ещё не раздались. Тайно, будто в Орде, матросы копили летательную брюкву, а инженеры сочиняли царь — танки, читай танки — цели, танки — самоубийцы. О двух колёсах! Мамма — мия, представить страшно такой лисапет!