Поцелуй мамонта

НЬЮ — ДЖОРСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

1–е марта.

1917 год.

Чуть более, чем утро.

Солнышко бочком заглянуло в окна восточной ориентации, кинуло на дом прозрачную тень кедры, насквозь пронзило эркер.

Заиграла гармошка у входа в церкву. Церковка по — прежнему стоит на завершении, вернее, в начале проспекта Бернандини. Из эркера с пальмой её прекрасно видно. Что за музыка? Кого так радостно хоронят спозаранку? Когда такое веселье бывало в далёкой Джории?

Михейша забежал в кабинет, просунул голову в створку рамы и глянул в перспективу. И что же он увидел кроме ржавой главки с крестом?

В колокольне силуэт Мирошки, повисшего на верёвках. Верёвок не дёргает. Живой.

Молчит радио.

Толпа! Транспаранты! Сход людей. Шумят о чём — то.

Непонятки!

Поднялся Михейша на кольцо эркера, предварительно найдя дедов бинокль, всмотрелся в даль ещё раз. Сказал: «Эвона оно как!»

Спустился, вышел из дому, сполз с крыльца.

Высунулся за ворота. Хотел зевнуть — какое! Мальчонка без шапки промчал мимо, на ходу подбросил лохматому со сна Михейше листовку красного шрифта листовку. Читать Михейша умеет пронырливо: смысл ловит на лету.

— Дальше не беги, там дворы неграмотные! — успел он крикнуть рассыльному пареньку, и развернул бумагу.

— От же азбу'ка — бля! — прозвучало новомодное, литературное, завезённое с Питера ругательство. И:

— Маманя, бабуля, Ленка: революция в столице!

— Чего?

— Царя в феврале скинули! А мы — то как спящие борова…

— Чего?

— Чего — чего! Ни хрена не знаем, и всё нам нипочём — вот чего. Копаемся в грязи своей. Мурлыкаем… котами…

Никто и не мурлыкал. Дед — то с отцом и Авдотьей знали, неофициально, да только ждали газет. И не говорили никому: мало ли что! И то: мало ли как могло обернуться: время переменчивое такое… в начале — то века. Да и звезда какая — то с орбиты сошла. Прёт, говорят, и прёт в сторону Земли! Вот такие радости!

Маманя открыла окна: одно во двор Луи Филиппа, другое в сторону Макара Фритьоффа и его свинюшек, запуская в хату вместе со старыми новостями с одной стороны дворовый мартовский воздух, с другой — похрюкивания фритьоффских воспитанниц.

Бабка на кухне создаёт полезную суету.

— Ленка? Ленка почти что замужем, может даже в интересном положении, — подумывает Михейша, поскольку та чаще обычного вертится в ванной, создавая очереди, и часами, будто витрину музея с прекрасной Нефертити, рассматривает себя в зеркале. Критично ей всё в себе: от макушки до пяток.

Но Ленка вида не подаёт — будто бы всё как всегда. Фиг там: Михейша видит Ленку насквозь. Но, при любом раскладе он не продаст любимую сестрицу.

Нонсенс времени!

Все Полиевктовы, как бы сказали через сто лет, — в шоке, в трансе, в ожидании. А по — современному — дак обычное дело, проверка семьи, да и что уж там — всей Джорки, и всего мира на прочность. Но, блинЪ, куда проще жить в семье из восьми человек: ждём и всё! И так и эдак — всё хорошо. И будь что будет.

***

Итак, фиксируем безразличие к делам семьи Полиевктовых дневного и ночного светил, а также звёзд и комет, да и планета помалкивает: никаких землятресений, потопов, камнепадов: всё будто обычно.

Но в ячейках малых миров по другому. В нашей ячейке так:

— Ленкин офицер находится на переучении в одной из столиц.

— Ленка прихорашивается в светлице. Признаков беременности нет, но она, на всякий случай, оглядывает по утрам и вечерам собственный живот и надавливает груди: нет ничего! Пронесло? Мамке стоит сказать? А у бабки взять консультацию? Нет, не стоит. Можно ещё пока для вида скакать по постелям и кидаться подушками. Нет, интерес и азарт у Ленки уже не тот.

— Сестрички малые, чуть повзрослев, дрыхнут по — прежнему крепко и тихо, пуская глупорадостные пузыри.

— Дед отъехал в Ёкск — повёз новую рукопись: по дифференциалам кажется, или по логарифмам: мы в том и другом не особенно сильны.

— Отца не видно. То ли просёк кое — что и на демонстрацию подался. То ли с вчерашнего перекурения… излишне усердного, не позавтракав, помчал в котельню. Такое рвение в последнее время случается редко.

— Отъевшаяся кошка по имени Шишка, — а она потомок своего одноимёнца мужского пола, — давно выползла из дому. Развалилась дурой на оттаявшем от ночного снежка крыльце. Хвост свис до земли. Шевелит ушами, чистится, будто на свадьбу, вздрагивает от дальних звуков трубы. На тук барабана брезгливо ведёт головой, отмахивается от воздушной волны будто от назойливой мухи.

— Сосны неподалёку шевельнули причёсками.

— Хрюкнули фритьоффские воспитанники и завертелся жестяной петух на посошке.

— Ах, вон оно что! Настало таки. — Это Авдотья Никифоровна подключилась к событию. Нервно потирает руки. От фартука несёт маслом, а от крепкого тела и даже от платка вокруг волос совершенно обычно, будто и не скидывали царя, по — домашнему веет пирожками, ватрушками, жаренным луком, свежей зеленью.

В детстве Михейшин сопливый нос не единожды пробовал утиральных свойств несменяемой годами поварской амуниции.

— Революция, говоришь? Знакомое существительное слово женского рода, — вспоминает дождавшаяся реальной вести учительша, — после «цэ» всегда пишется «и», кроме знакомого тебе цыплёнка. Даже военная амуниция с «и». А слышится «ы». А уж какой злой смысл от этого женского слова. Вот он, где — ключик от ларца. Свят, свят. Непорядок в царственном королевстве.

Бабка верит в бога наполовину, а в ангелов на все сто. В царе Николае души не чает, — видела живьём на параде, — и вычитывает с той поры о высокой семье самое хорошее. Вырезала из газет фотки скромного «Его, самого наисветлейшего», Его брата, отца, Его деток, Его супругу, большего всего влюблена в Его младшенького.

Делала из всего художественную аппликацию (и тут «и»), вешала неподалёку от икон, в образа которых по — настоящему не верит. Но там богоматерь окружают ангелы, следовательно, пусть будут и те, и другие.

— И — и–х, а где ж он теперь, свет — батюшка наш? Как теперь будет в политике? А Григорий — то, говорят, не жив уж. Как без него? Он силён был чёрт. Хоть и развратник. А как без Николая… Как он поначалу ратоборствовал… со всеми врагами, как побеждал, как терпел… Нападки императорши своей глупой… Сенат… тож не умён. Умниц единицы. И на тех сабли вострят… погромщики, бандиты. Правду всё какую — то ищут. Мысли добрые, а методы… Вроде христиане все… Православие куда смотрит? Батюшки продаются за серебряники… И что, всё теперь напрасно?

— А кто его знает. Может и напрасно. Григорий с наилюбезнейшей матушкой — подружкой всё попортили. Перегадали, перестарались. Шпиёны напахали своего. Бабок ввалили в поворот истории. Не любят они с чего — то Русь. Из — за территории нашей великой, что ли? А Отец наш помалкивал. Теперь сам виноват стал. Отбыл, поди, в заграницу. — Это Мария Валентиновна.

Вот же! Женщины, а рассуждают!

Мария знает едва ли больше, но точно не меньше, чем шустрая на улицах и бойкая в бабьих сплетнях Авдотья Никифоровна. Но обе уступают сыну и внуку в свежести мгновенного послегазетного мышления.

— Конечно, за границу. Где она заграница — то теперь? В войну не бывает границ. Всё шатко и каждый горазд друг у друга границу отъесть в свою пользу. Не зря Сараева — то эрцгерцога хлопнули. Запомнили. Вроде не наш человек, и русские не причём, а аукивается всем… до сих пор… по самые…

— Как — как?

— А вот так. По помидоры!

— Ай — яй, Маша! Тебе — то пристало ли…

— Сынок, а ты на улицу — то не ходи.

— Чего так? Я должен, мамуля. Я служебный человек, без меня там никак…

— Служебный! Воскресенье щас! — возмущается бывалая бабка, подумывая о последствиях, — Михейша, там стрелять могут. Мария, ай! Слышишь? Ты вспомни декабристов. А кровавое воскресенье… Тож ведь поначалу — то как… И после что было.

Не верит бабка в степень кровавости того дня, но народ — то поговаривает. А дыма без огня не бывает.

— Машка, дурёха ты, хоть и взрослая! Держи сына, тресни взашеину. Разумеешь, а?

Мамка Машка молчит. Вернее, сковало всё её тело неожиданным страхом. Мысли мелькают, думает думу, аж промазала с сиденьем. Кровь хлынула, обуяло дурным. Слов не стало. Нет сил встать. Копчику больно.

Окутало семью тёмное одеяло, обдающее новизной смерти. Не похоже стало на размеренную женскую жизнь. Вместо неё шустрит теперь сын. Ему, неразумному, по кукишу абстракция смерти. Не разумеет и не чувствует её для себя никак.

— Помню! Надо, мама! Бабуль, я мигом. Разузнаю и вернусь.

Мария и Авдотья окончательно слились с лавками. Закрыли глаза разом: несчастье, что ли, пришло в этакое ясное утро?

— Мамань, где сюртук, а штиблеты начищены?

Глупый и резвый на дурацкие выходки Михейша отлипает от ставень и стремглав мчится в комнаты, на ходу скидывая расписную в воротнике холстину.

— Сиё есть бабское платье, — говорит он мамке часто. Но менять сорочку на ночные портки не собирается, считая её удобной для сна. И никто не видит.

— Позорного чепчика только не давайте. Выкину в окно.

Сбивает с нижней ступеньки лестницы спускающуюся Ленку.

У той подгибаются ноги с удара, и она почти что падает. Но это волнует её меньше всего: «А — а–а! Осторожней! Господи, Михейша! Кобыл ты бешеный! У меня кудри, а ты…»

— Кудри, ногти, ушки — ещё лошадиной мазью намажься! Вон её за оградой сколько. Революция, Ленка, революция! Понимаешь! — Орёт наиредкостно, громоподобно взрослый, возбуждённый Михейша. Будто кусок от мухомора отжевал. Вот дурачило — то!

— Пошли со мной! Ленка — а, сеструха, дорогая! Вытирай нос. С него сметана каплет. Пошли, слышишь! Это тебе не то, что яблоками бросаться!

Но, Ленка не только фруктами кидалась. Ленка по поводу очерёдности в мытье полов и раздела территории ещё совсем недавно могла так отмутузить братика подушками, что мало не покажется.

Но, время шло. Лет с пятнадцати уже ловкость Михейши в прыжках по кроватям и уродство его боевых африканских танцев стали возобладать над Ленкиным французским искусством изящного подушечного фехтования.

***

В Ленке поселилась любовь. Даже во время шевеления мокрыми тряпками и задумчивого вращения их в ведре Ленка размышляла уже не о чистоте досок и не о шикарных трещинах, в которые было затыкано много мелкого и интереснейшего добра, ранее просто замедляющего процесс.

Теперь она думала о милых глазах молодого поручика, с какой — то стати ставшего навещать с определённого лета нескромный, великобарский снаружи, но такой уютный, страннодеревенский, гостеприимный изнутри Полиевктовский Дом с его главным теперь живым украшением — Ленкой, обуреваемой прекрасной и лихой напастью любви.

Весенней кошкой стала Ленка, а не скромной девицей на выданье. Башку крутит от переизбытка чувств. Подпирают девичью одёжку бугры. Так подпирают, что даже про бомбовые развлечения на пару минут забыла.

***

Прокатила в февральские дни революция — в обеих столицах. Ожила радостью надежды слабая русская буржуазия. Вдохнула разок полной грудью совсем уж наивная интеллигентщина. Службы уж собрались рядиться в новые одёжки. Но, временное правительство, занятое более серьёзными общегосударственными и в перерывах — ратными делами, про это толком ещё не думало. Собралось оно раздеть солдатчину, допустив в армию демократию и хаос.